Юрий Авдеенко - Линия фронта

• Название: Линия фронта
• Автор: Юрий Авдеенко
• Издательство: Воениздат
• Жанр: О войне
• Год: 1978

В сборник вошли роман «Этот маленький город», действие которого происходит в трудном, грозном 1942 году возле города Туапсе на Северном Кавказе, и новая повесть «Любовь учителя истории», в которой действие происходит тоже на Северном Кавказе, события военных лет рассматриваются через призму сегодняшнего дня.

---

— В Туапсе служить станешь или увезут куда?

— Увезут, мамочка.

— На санитарку выучат или рядовым красноармейцем пойдешь?

— Морским пехотинцем.

— Галя все же при специальности, — укоризненно заметила мать.

— Об этом ли сейчас думать! — с горечью ответила Любаша.

— Ты права, дочка, — вздохнула мать. — От отца третий месяц писем нет…

3

Женщины приходили в дом только спать. Дождливые осенние дни Степка проводил в одиночестве, слоняясь из комнаты в комнату, иногда от скуки садился за пианино, стучал по гладким, отливавшим желтизной клавишам, по ему становилось еще скучнее. Тогда он придумывал всякую всячину: представлял себя летчиком, и партизаном, и дерзким разведчиком. Переживал, радовался, злился… Бывал ранен. Попадал в окружение. Но из всяких передряг неизменно выходил победителем.

У тети Ляли было много книг.

Они лежали в двух больших, тяжелых сундуках, один из которых стоял на застекленной веранде, а другой в комнате, рядом с печкой (на нем теперь спала радистка Галя). Сундуки были заперты, но, дело прошлое, открыть их оказалось несложно. И вот в этих сундуках Степка увидел книги, почти все в крепких кожаных переплетах, с золотым тиснением на корешках: Жюль Верн, Марк Твен, Джек Лондон… Нашел он там и еще одну книжку — 1896 год, «Орловский вестник», «Песнь о Гайавате». И уже через несколько часов полюбил Страну Оджибуэев — страну Верхнего Озера, Живописных Скал и Великих Песков.

Мрачным лес ему казался,
Мрачным — свод небес над лесом,
Воздух — душным и горячим,
Полным дыма, полным гари,
Как в пожар лесов и прерий:
Словно уголь, разгоралось
Гневом сердце Гайаваты.

Все это было очень понятно. И очень к месту. И Степан читал вечером поэму Лонгфелло. А женщины немножко плакали.

У каждой из них было свое горе. И может, самое страшное заключалось в том, что беда, горе, слезы стали настолько обычными, каждодневными, что этому уже никто не удивлялся, точно восходу или заходу солнца. В лесах возле Пасеки Степану приходилось видеть, как растения-паразиты оплетают деревья, втискиваются в их кору, тянут к земле ветки. Деревья слабые чахнут, хиреют; сильные же рвутся к солнцу, наливаются крепостью, становятся неподатливыми, как камень. На людей горе тоже действовало по-разному.

Мать, не чаявшая уже дождаться весточки от отца, сникла, сделалась тише и хотя продолжала работать и кормить детей, но казалось, что делает она все это по инерции.

Любашу горе сделало злее. Оно выбило из нее лень, которой еще недавно отличалась девчонка. Гибель батареи, случившаяся у нее на глазах, не только разозлила, но и ошарашила Любашу. Она поняла, что больше не может отсиживаться за маминой спиной. Не дело это, не дело… Письмо военфельдшера Сараевой подсказало, где ее место. Остальное довершила радистка Галя.

С Галей дело обстояло сложнее. Степка знал ее мало, всего несколько недель, которые она провела вместе с ними.

И у него сложилось впечатление, что главная черта характера Гали — доброта. Девушке было не жаль себя ни для войны, ни для хорошего человека.

На Нюру горе подействовало совсем иначе. Ее мать и отец эвакуировались в Среднюю Азию. И конечно, сельской девушке, одной, без родителей, во фронтовом городе было нелегко. Но встреча с Иноземцевым вдруг открыла ей, что и в горе можно быть счастливой. И Нюра оказалась жадной до счастья.

Запыхавшаяся, сияющая внутренней радостью, она пришла как-то домой среди бела дня. Степка сидел один на крыльце, двери были заперты, потому что дождя не было, и туч тоже, только круглые облака плавали в синем небе, и воздушную тревогу можно было ожидать в любую минуту. Нюра, раскрасневшаяся и от этого очень привлекательная, остановилась возле крыльца. На ней было хорошее синее пальто с накладными карманами, из которого она уже немножко выросла, и блестящие резиновые боты. В руке она держала лиловую противогазную сумку. Степка знал, что противогаз она не носит, но сумка была полна. Словно поняв взгляд мальчишки, Нюра пододвинула сумку, расстегнула ее и вынула свернутый платок из белой шерсти. Она тряхнула им, и платок оказался большим и очень мягким.

— Хороший? — с придыханием спросила она.

— Факт, — ответил Степка. — Где взяла?

— Выменяла, — произнесла она. — На три банки американской колбасы.

Нюра прижала платок к лицу, так что были видны одни глаза, и Степке подумалось, она сейчас заплачет от радости.

Не надо было много мудрости, чтобы догадаться, каким путем к Нюре, работающей в буфете Военфлотторга, попала американская колбаса в ярких банках.

— По карточкам три банки не получишь, — сказал Степка.

И будто для того, чтобы задобрить его, Нюра опять опустила руку в противогазную сумку и вынула оттуда три бледно-розовые помадки.

— На, скушай.

Он, конечно, не отказался. Но, прожевывая, нравоучительно сказал:

— Смотри. Попадешься…

— Думаешь, я украла? На кой мне чужое? — оправдалась Нюра. — У меня остались четыре банки. Понимаешь?

— Не понимаю, — ответил Степка.

— Я тоже не понимаю, — созналась она. — Но осталось лишку. Я и домой банку прихватила.

— Вот прихватят тебя… По суровому военному времени.

— Больше не буду, — испуганно пообещала Нюра.

Но это были только слова.

4

«Гу-гу» — бормотала бетономешалка. Парень в измызганном незастегнутом бушлате, опершись бедром на лопату, с любопытством смотрел на пристань, где без всякого строя, группами по нескольку человек стоял отряд. Все были с оружием, вещевыми мешками, противогазами и малыми саперными лопатами. И у Любаши на ремне висела, одетая в чехол, маленькая лопатка с крепкой деревянной ручкой. И карабин прижимался к спине новый, с блестящей ложей. Два кожаных патронташа темнели на поясе. Они показались Степке очень невместительными. Он спросил:

— Это и все патроны? Так мало?

— Нет. Есть еще в вещевом мешке.

— А в инструкции что сказано: ни в коем случае не клади патроны в вещевой мешок, а носи их на поясе в специально сшитой сумке.

— Все будет по инструкции, Степан, — успокоила она. — Мы же не сразу туда. Нас еще учить будут.

Майор, который тогда приходил к больной радистке, шел к пристани со стороны складов. Любаша озабоченно посмотрела на дорогу. Сказала:

— Мать, верно, не успеет.

— Она обещала. Она обещала через пятнадцать минут. Вот только кончится обед…

— Когда вернется тетя Ляля, ты извинись перед ней за меня. Я взяла без разрешения у нее книгу. Хорошо?

— Хорошо, — сказал Степка.

— Постарайся не обижать мать. Она поседела за эту осень. И постарела… Вот отгонят немцев, а это случится скоро, переходите в наш дом, ремонтируйте его. Люди будут возвращаться в город, и тетя Ляля вернется. И надо будет иметь свою крышу над головой. Обязательно. Понял меня?

Степка кивнул.

От слов сестры ему сделалось грустно, и было такое предчувствие, что они расстаются навсегда. Глаза у него набухли слезами. Он отвернулся и в это время увидел мать. Она бежала по улице между развалин, прижимала к груди газетный сверток, и волосы ее были растрепаны.

Майор крикнул:

— Стано-о-вись!..

Но оживления или замешательства среди десантников эта команда не вызвала. Люди неторопливо стали расходиться. И Степка понял, что Любаша успеет обнять мать и сказать ей два-три слова.

Первое, что сделала мать, — сунула Любаше сверток. Потом схватила ее за голову, стала целовать и плакать. А Любаша пыталась успокоить мать, твердила тихо и, конечно, взволнованно:

— Мамочка, мама… Не надо. Все будет хорошо. Хорошо! Вот увидишь, мамочка…

И тоже заплакала.

Подбежала радистка Галя.

— Вы вместе, девочки?

— Вместе, вместе… — успокоила Галя. — Только я сейчас с рацией на катере.

— Отряд, равняйсь!

Больше Любаша не могла стоять с ними, поспешила в строй.

— Галя, она при деле… А наша, — вздыхала мать, вытирая слезы. — Наша под самые первые пули…

Катера резали море острыми носами. Длинные белые полосы, словно вожжи, оставались за кормой и тянулись к самому берегу. Прихваченные розовым отсветом облака лежали над чистой далью, а у самого горизонта море было не синим, не зеленым и не розовым, а золотым. Воздух казался неподвижным, точно завороженным закатом. Волны степенно накатывались на берег, и мокрая галька, перешептываясь, встречала их. Вода шлепалась о ржавые, поросшие мхом и ракушками сваи.

На пристани остро пахло морем…

Нина Андреевна и Степка возвращались домой. Ни о чем не говорили. Лицо матери стало совсем старое. Сутулилась она сильнее обычного. На горе надрывался баян, лихо, с переборами. Под шелковицей знакомая армянка жарила рыбу. Она стояла возле печки, обмазанной желтой глиной, и сказала: