Борис Цытович - Праздник побежденных: Роман. Рассказы

• Название: Праздник побежденных: Роман. Рассказы
• Автор: Борис Цытович
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-235-02596-2

У романа «Праздник побежденных» трудная судьба. В годы застоя он был объявлен вне закона и изъят. Имя Цытовича «прогремело» внезапно, когда журнал «Апрель», орган Союза писателей России, выдвинул его роман на соискание престижной литературной премии «Букер-дебют» и он вошел в лучшую десятку номинантов. Сюжет романа сложен и многослоен, и повествование развивается в двух планах — прошедшем и настоящем, которые переплетаются в сознании и воспоминаниях героя, бывшего военного летчика и зэка, а теперь работяги и писателя. Это роман о войне, о трудном пути героя к Богу, к Любви, к самому себе.

---

— И до чужого двора, и до Карла Карловича?

— Куда пожелает, — заключил отец.

И я понял: отныне знаки, которыми мама ограничивала мое пространство, — дерево, бельевая веревка, парадное и ворота, за которые я не имел права под страхом часового сидения в «кресле печали» выходить, рухнули.

— Сыну пора приобретать самостоятельность, — сказал отец. И эти слова заставили меня увидеть все по-новому. За окном дерево распустило ветви, словно огромный зеленый веер, и там лежал таинственный, распахнувшийся для меня простор. В то утро слишком много солнца залило столовую, и все домашние перемещались по пояс в этом серебристо-слепящем озере света, не имея ног. Грудь мою переполнил восторг и выплеснулся через рот.

— Господи, — сказала мама, — ребенка стошнило, он болен!

Отец надвинулся огромный, заслонивший солнце, утер рот, надел берет с помпоном, и я, стремглав сбежав по лестнице, растянулся, ссадил ладони и заплакал бы, но на лестнице стоял отец. Под его одобрительным взглядом я омыл ладони под сиплым краном во дворе, вытер о матросочку руки и вышел за ворота, в свое первое кругосветное путешествие.

Я постоял на тротуаре, не веря своей свободе и не зная, что делать с ней. Наконец, решился пройтись к чужому двору и посмотреть голубятню в его глубине, а если посчастливится, то и абрикосовое дерево.

Я шел медленно и озирался — улица была пустынна, и я со страхом осознал: нет ни бабушки, ни мамы, и спаси бог встретить «боржомца». Я миновал краснокирпичный дом, в котором жил рыжий кот, и тогда из переулка, разогнав страх, зазвякал колоколец, и голос, пропитой, сиплый, качнул утреннюю тишь:

— К-а-а-р-р-р-а-а-а-с-и-и-н-д-и-н-а-а-а-а-т-у-р-а-т, к-а-р-р-а-а-с-с-и-и-н. — И звук колокольца, и скрип дверей в парадных, и шарканье калош на босу ногу, и звон бидонов, и гомон хозяек были столь музыкальны и радостны слуху моему, что ноги сами вынесли меня в Водосточный переулок к зеленой бочке. К понурой лошаденке. С руками за спиной, с ногой, отставленной в сандалике, в своих коротких штанишках, я стоял и не мог наслушаться, как струя керосина из медного крана с шипением врезалась в ведро, в шапку такой красивенькой радужной пены. Я, затаив дыхание, ждал, когда же, когда сизоносый керосинщик перекроет кран. Быстрей! Ведь пена перехлестнет через край, она уж вот-вот подобралась, и я готов был вскрикнуть, но керосинщик и не думал перекрывать кран — беспалой рукой он успевал отчерпать несколько кружек, успевал получить, разгладить на колене и уложить в фартук деньги, успевал выдать сдачу жирными от керосина купюрами, успевал снова ударить в колоколец и пропеть: «В стеклот-а-а-ру не да-е-е-е-м кар-а-а-а-с-с-ин».

Все вокруг было столь красочно и радостно — и подворотня, из которой выбегал мыльный ручеек, и старая акация, корнями вспучившая тротуар, и запахи, и синее-синее небо, и я зажмурился, чтоб не улететь в это синее-синее небо.

Но керосин кончился, очередь разошлась, грек-керосинщик отер пот грязным полотенцем, поводил глазами — черными маслинами над моей головой, посоображал и поманил пальцем. Я робко подошел, и неожиданно в моей ладони оказался огромный желтый, словно сияющее солнце, абрикос. Грек погладил меня по голове, сказал:

— Ешь, хороший мальчик, абрикос сладенький.

Лошаденка гулко покатила бочку. Я медленно съел пахнущий керосином сладкий абрикос, зажал в ладони косточку и признал, что ничего вкуснее в жизни не ел.

По переулку проехал нагруженный баулами и шинами коричневый автомобиль, и снова цветастой лентой потек мой маленький праздник. Я определил, что автомобиль направился к церкви, и решился на дальнее путешествие туда, где переулок выходил на церковную площадь, где находились и пожарная команда, и красные автомобили, и напротив под старыми деревьями был дом Карла Карловича — колдуна и механика, чинившего эти самые так приятно пахнущие легковые.

Это было далеко, и там живут, конечно, гадкие мальчишки, боржомцы и босяки, о которых говорила бабушка, но дым проезжавшего автомобиля так сладко пьянил, что я, вдыхая, поплыл воздушным шариком следом, сначала по Водосточному переулку, потом по Октябрьской улице и вытек на булыжную площадь, залитую солнцем, к притихшей, словно сонная сова с расставленными крыльями, церкви без креста. Рядом в одном из чистеньких домиков с белыми, такими удивленными оконцами и тремя кустиками роз в ухоженных газонах и жил Карл Карлович.

И как же была велика моя радость, когда под акацией я увидел два авто и сидевших на корточках чумазых помощников в замасленных до блеска комбинезонах, а сами шоферы в скрипящей коже и очках на фуражках чинно прохаживались, держа руки за спиной, и беседовали. Я поразглядывал пассажиров. В низкой, шоколадного цвета машине с деревянным рулем и огромными сияющими фарами сидела полная сверкающая золотом дама с бисеринками пота на черных усиках и с папироской в руке. Помощники рассказывали о перевале, о том, как кипит на крутых подъемах и выплескивает из моторов вода, об авариях, о Марусином повороте, о страшных спусках, на которых горело ферадо и отказывали тормоза, говорили и о скале «Пронеси, Господи», с которой на проезжих падали камни. Маленький спутник дамы в соломенной шляпке водил жидкой бороденкой и испуганными глазами и убеждал, что «все будет хорошо».

— Что сделать, чтобы не укачало на поворотах, в особенности на «Тещином языке»? — поинтересовалась дама.

И я узнал, что нужно сосать монпансье, узнал, что Карл Карлович не механик, а бог, что он все может и в революцию он водил броневой автомобиль, что у него есть орден и он надевает его на майский праздник и 7 Ноября, что Карл Карлович мгновенно отыщет запропавшую искру и починит машину, а дай ему аэроплан, так он и его починит, да и не только починит, а и полетит, если захочет.

Ох, как ждал я свое божество — Карла Карловича, и когда из парадного вышел сказочный розово-беленький гномик в белесом комбинезончике со сверкающим ящичком и складным стульчиком в руках, я робко приблизился и неожиданно для себя погладил его руку и встал рядом.

— Карл Карлович, техника подвела, — виновато развел руками шофер.

— Техника не подводит, — топнул ножкой Карл Карлович, — человек подводит.

Шофер говорил о свечах, о трамблере, об искре, и эти таинственные слова будоражили меня и отпечатывались в памяти на всю жизнь, ибо я твердо решил стать шофером, но сдерживало одно: как, думал я, можно заводить мотор той медной, торчащей вперед ручкой, ведь машина заведется, поедет и, конечно, задавит меня самого, потому что я-то буду перед ней.

Карл Карлович нырнул под капот и, словно принюхиваясь, водил носом над горячим мотором, затем, пунцовый, соскользнул с крыла, гневно потряс кулачком:

— Не крутить!

Шофер понуро мял огромные перчатки, а я, к ужасу своему, вспомнил, что и сам крутил игрушки и от них отваливались колесики и головы, а Карл Карлович — колдун, все узнал — ишь как он водит перед носом остолбеневшего шофера пальцами, допытывает:

— Что будет, если на самолет вместо летчика за руль сядет кочегар? — И опять притопнул ножкой: — Не крутить! Если ты не есть механик.

Возбудилась и пассажирка. Накатила арбузные груди:

— Товарищ механик, исправен ли руль? А главное — тормоз машины? Умоляю, проверьте тормоз, чтобы над пропастью не отказал.

— О! Мадам может быть спокойна! — мгновенно успокоившись, стал джентльменом Карл Карлович. — О-о! Машина фирмы «Ляньч», о-ч-ч-чень хороший фирма, безотказный тормоз, надежный руль. О-о, руль, конечно, в твердых руках.

Карл Карлович опять нырнул под капот и оттуда протягивал руку, и шофер поспешно вкладывал то ключ, то гайку.

Помощник протер стекла и в склеенном из камеры ведре принес воды, наполнил радиатор, полил деревянные спицы. Наконец шофер сел за руль, помощник укрыл колени пассажиров пледом и закрутил ручку, чтобы завелся мотор.

Я не мог отвести взгляда от вращающегося под машиной маховика и вдыхал такой сладостный выхлоп газолина. Карл Карлович шутовски раздул розовые щечки и, как регулировщик на перекрестке, сложил руки и указал — путь свободен. Пассажиры поблагодарили и раскланялись, шофер опустил очки, взял под козырек и тронул. Машина, мельтеша спицами, с испуганными путешественниками, с чемоданами, баулами и запасными покрышками, покатила по площади за церковь, выехала на Пролетарскую улицу, испугав до полусмерти вздыбленную в пролетке лошадь, и в густом скрывающем все облаке пыли направилась на юг, к синим горам, в иной, недосягаемый моему разуму мир, где лежали и «Тещин язык», и «Марусин поворот», со штурвалом и фарами на ее могиле, а дальше и само синее море, которое я никогда не видел, но страстно любил.