Сергей Карпущенко - Капитан полевой артиллерии

• Название: Капитан полевой артиллерии
• Автор: Сергей Карпущенко
• Издательство: Терра
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1996
• ISBN: 5-300-00752-8, 5-300-00753-6 (т. 1)

В романе «Капитан полевой артиллерии» описывается один из почти забытых эпизодов времен первой мировой войны: оборона неприступной крепости Новогеоргиевск. Главный герой, капитан полевой артиллерии Лихунов, попадает в немецкий плен, где начинает вести дневник, в котором находят отражение не только картины обороны крепости и жизни русского офицера в плену, но и размышления о смысле жизни, о вере, о том, что же такое война и кому она нужна…

---

А крепостная артиллерия, имевшая в своем составе до полутора тысяч орудий, борьбе на передовых помогала плохо. В спокойные дни ее снаряды летели куда-то в пустое пространство, но в нужную минуту ее содействия было невозможно допроситься. Крепостные упорно стреляли не туда, куда было необходимо для отражения атак, или, что еще хуже, – по своим. Лихунов не мог понять, отчего это происходит – от слабых знаний артиллерийской науки или попросту от злой небрежности, вселенского наплевательства или все той же глупости. За резервом батареи, у отведенных подальше передков стояло дерево – довольно-таки высокий тополь, который был облюбован наблюдателем от крепостных, веселым малым, игравшим на гармонике, не спускаясь с тополя. Всем нравилась его игра, Лихунову даже, но никто не мог понять, что может видеть этот наблюдатель оттуда и когда он сообщает своей батарее сведения о противнике. Лихунов, прекрасно зная, что с тополя обзор плохой, предложил было гармонисту воспользоваться его наблюдательным пунктом с широким обзором, на что весельчак с улыбкой ответил, что командиру его батареи сведения и не нужны, что сидит он здесь для блезиру, а крепостные пушки палят по карте и, по обыкновению своему, без наблюдателей обходятся.

Не могли помочь наблюдению и русские аэропланы – их было слишком мало, да и вылетали они крайне редко. Зато немецких появлялось в небе день ото дня все больше и больше. Со стрекотом они парили над русскими позициями, иногда бросали бомбы, но по большей части пытались засечь батареи. Когда появлялся германский аэроплан, Лихунов уже знал, что стрелять нельзя – засекут. Еще совсем недавно, правда, он не мог понять, зачем поднимается аэроплан, едва он начинает отвечать на огонь немецких батарей, но присмотрелся, и стало ясно. Германцы нарочно открывали артиллерийскую стрельбу, желая вызвать огонь противника, и сразу посылали в небо машину. Тут же затихали русские, улетал аэроплан, и снова начинала свою работу имперская артиллерия. О, Лихунов уже прекрасно стал понимать, что неприятель куда хитрее их.

А немцы постепенно, день за днем, захватывали у русских кусок за куском и везде тотчас начинали методично трассировать окопы, копали их лопатами, усердно и безостановочно, понимая, как им нужны хорошие окопы, копали их и специальными машинами, рыли разветвленные, как кротовьи норы под землей, ходы сообщения. Они укрепляли каждую пядь земли, зная, что укрепленная ими земля – уже их, немецкая земля, уйти с которой они уже не посмеют, а выбить их отсюда будет просто невозможно. Так же методично, как строили они свои окопы, немцы убирали и оставленный хлеб, молотили его даже с помощью пленных польских жителей. Зато командование Новогеоргиевска, надеясь, наверно, на огромные запасы сибирского мяса, хранящегося в огромных холодильниках, о сборе хлеба на прилегающих к крепости полях совсем не думало, хотя и готовилось к длительной осаде, имея, кроме почти стотысячного гарнизона, еще и массу голодных беженцев, среди которых, как это обычно и бывает в голод, могли начаться инфекционные болезни, приостановить которые сибирским мясом было бы, конечно, невозможно. Русские, правда, тоже кое-где снимали польский хлеб, но пускали его на корм лошадям, потому что от интендантства выпросить фуражного сена представлялось делом очень трудным.

В начале двадцатых чисел июля силы немцев, заметил Лихунов, увеличились значительно. Раньше, он видел в свою прекрасную стереотрубу, они передвигали батареи с места на место, пехоту тоже, смотря по надобности, теперь же орудий, хоть и не тяжелых, было на фронте гораздо больше, и часто четыре-пять батарей сразу отвечали на его огонь. Лихунов знал, что немцы уже заняли Варшаву и кольцо вокруг Новогеоргиевска сомкнулось. Знал он также и о том, что войска принца Леопольда Баварского взяли на Южном фронте Пальмирские высоты, откуда можно обстреливать новогеоргиевскую цитадель. Все ближе и ближе подкрадывались немцы к передовым позициям русских, и не знал Лихунов, что генерал Безелер – «покоритель крепостей», дождавшись того, что германские солдаты уже достаточно сильно укрепились перед окопами русских, уже снимает с огромных платформ сорокадвух- и тридцатисантиметровые гаубицы – всего пятнадцать тяжелых орудий, которых так боялись русские. Нужные для быстрого успеха силу и отвагу генерал Безелер мог ожидать от своей пехоты только тогда, когда ей проложит путь тяжелая артиллерия.

Но Лихунов еще не знал об этом, как не знали о подвозе страшных гаубиц, стреляющих «чемоданами», пехотинцы, с которыми ему приходилось встречаться. Эти простые люди, чьи души были малопонятны Лихунову, откровенно признавались «чужому» офицеру в том, что сидят в окопе по одной лишь присяге царю и отечеству, часто стреляя куда-то просто «в молоко» или «в солнышко», потому что не стрелять – нельзя. Ни до чего им дела нет, ни до себя, ни до немцев, ни до причин, вовлекших их в это бесполезное, злое дело, ни до мира вообще. Они, эти простые, не обремененные и прежде великим разумом люди, теперь и вовсе разучились думать и производили все свои действия почти машинально, потому что пусти они в ход свой рассудок, как тут же явилась бы крамольная мысль о том, что воюют они совсем зазря, и убивают тоже зазря, и умирают тоже напрасно, и что можно не убивать и не умирать, а быть сейчас подле своих родных в деревне или в городе, делать нужное себе и другим дело, есть щи и пить водку, спать с женой и просыпаться для мирного дела разбуженными звонким петушиным криком, а не скрежещущим воем снарядов.

Пехотинцы жаловались Лихунову, что герман стреляет по ним разрывными пулями, теми пулями, что вставлены в гильзу тупой стороной вперед, с поврежденными оболочками. Рассказывали, что раны, такими пулями наносимые, вырывают огромные куски из человеческих тел. Кровь, льющуюся из таких ран, остановить почти нельзя, и даже попадание в место неопасное часто приводит к смерти. Заживают эти раны плохо, долго заживают, оставляя страшные рубцы и шрамы. Лихунов вначале рассказам этим верить не хотел, полагая, что немцы договора о запрещении пуль разрывных нарушить не посмеют, но потом увидел и раны эти, и пачки патронов с разрывными и попорченными пулями, что были найдены в подсумках убитых немцев. Долго смотрел он на страшные патроны, потом заявил решительно и твердо окружившим его пехотинцам:

– И вы переворачивайте пули, клещами скусывайте часть оболочек! Чего на них смотреть?

Но пехотинцы смущенно переминались с ноги на ногу, потом за всех ответил пожилой, красивый унтер с медалью «За храбрость» на линялой гимнастерке:

– Так ить люди… негоже…

Лихунов заорал на солдат:

– Да почему же негоже-то?!! Для них-то гоже, они вон вас уродуют, на части разрывают такими пулями, головы ваши мозжат, а вам стыдно! С врагом равным оружием сражаться надо! Только тогда и можно на победу надеться, а вы – негоже!

Солдаты, испугавшиеся было его крика, понуро смотрели в землю, жалея о том, что не так ответили господину обер-офицеру, но унтер с медалью на груди повторил «негоже», но теперь уже с твердостью убежденного в своей правоте, и другие, видя его твердость, тут же воспрянули духом и уже глядели на Лихунова уверенней и видели, что их высокоблагородие чего-то недопонимает, но что объяснить ему будет трудно, почти невозможно, и они разошлись.

Чем дольше стояла батарея на позиции, чем дольше отражала она атаки немцев, становившиеся день ото дня все ожесточенней, упорней, тем более заметна Лихунову становилась усталость артиллеристов. Нет, не физическая усталость страшила его. Он знал, что эти люди, работавшие в прошлой своей мирной жизни, возможно, куда больше, чем сейчас, уже втянулись в каждодневный труд у пушек, совладали с усталостью первых дней и теперь уже почти ее не ощущают. Но утомленность психическая, когда изо дня в день тебя оглушает грохот пушек, необходимость быть предельно внимательным с прицелом, с дистанционной трубкой на снаряде, с замком орудия. К тому же батарея обстреливалась постоянно, и были жертвы, хоть и небольшие, правда, но способные стать доказательством того, что ты не вечен и завтра то же самое может случиться и с тобой. Особенно же, видел Лихунов, утомляли батарею отражения ночных атак. Темнота многое осложняла: не видно было лиц товарищей, ни снарядов, ни орудий. Артиллеристы работали лишь на каком-то бессознательном чутье, на вере в заученность, отточенность движений, когда совершенно не чувствуешь себя человеком, имеющим сознание, привычные способы ощущать, но становишься каким-то незрячим нетопырем, сообщающимся с миром одними лишь ушами, кожей и еще чем-то, вовсе непонятным, неизвестным, нечеловеческим.

Лихунов видел, что артиллеристы утомлены, подолгу молчат, все реже собираются кучками, но если собираются, то говорят о чем-то шепотом и замолкают, когда кто-нибудь из офицеров подходит к ним. И Лихунов боялся. Он, побывавший на Карпатах, помнил страшные картины внезапного помешательства некоторых солдат, когда после боя они начинали кататься по земле, рвали на себе одежду, рыдали, остервенело бранились или богохульствовали, начинали стрелять в своих или стрелялись сами. Другие, наоборот, словно теряли дар речи и неподвижно сидели, широко открыв глаза и устремив их неизвестно куда. Ни уговоры, ни приказы, ни крик на таких не действовали, и их увозили в госпиталь, потому что они производили более тяжелое впечатление на здоровых, чем буйнопомешанные. И Лихунов очень боялся такого срыва, боялся, что кто-нибудь не выдержит и его поведение тут же пробудит во многих слабость, неуверенность, заразит микробом психопатии всех остальных, и тогда – батарее придет конец. «И ведь еще не работали большие калибры! – со страхом думал он.- Так что же будет потом, когда немцы станут бросать на батарею „чемоданы“»?