Герман Вук - Внутри, вовне

• Название: Внутри, вовне
• Автор: Герман Вук
• Издательство: Феникс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-222-00747-2

Имя Германа Вука достаточно хорошо известно как зарубежному, так и российскому читателю.

Книга «Внутри, вовне», написанная автором в 1985 году, впервые публикуется в России. Как и прежние произведения талантливого еврейского писателя, книга пронизана всепоглощающей любовью к человеку, Родине, духовным ценностям еврейского народа.

В каждой строке чувствуется тонкий психолог, наблюдательный и умудренный жизнью человек, мастерски владеющий словом.

Книга написана легким, сочным и вместе с тем увлекательным языком, захватывает читателя уже с первых страниц этого незаурядного произведения.

Нет сомнения, что выход романа на русском языке станет заметным событием в литературе и доставит огромное удовольствие всем, кто раскроет эту замечательную книгу.

---

Многие читатели, возможно, и слыхом не слыхивали про эту каверзную задачу про шмеля, так что вот вам вкратце ее суть. Шмель летает взад и вперед между поездами, которые движутся навстречу друг другу. Поезда начинают двигаться, когда они находятся на расстоянии двадцати миль друг от друга, и каждый из поездов делает сорок миль в час. Скорость полета шмеля — шестьдесят миль в час. Сколько миль успеет пролететь шмель до того момента, когда поезда столкнутся и раздавят его?

Эту задачу принесла в гримуборную «Зимнего сада» одна из хористок. Реши гь ее никто не мог. Так что Бобби спросила меня, и я дал ей, как мне казалось, правильный ответ. Бобби пересказала его подругам в «Зимнем саду», но никто из них ничего не понял, и ее умного еврейского друга — выпускника Колумбийского университета — обозвали набитым дураком. И с тех пор я не слышал и не думал про этого шмеля — до этого критического момента.

* * *

— Послушай. Бобби, — сказал я, все еще плохо соображая. — Поезда начинают двигаться, когда между ними расстояние двадцать миль, так? Каждый из них движется со скоростью сорок миль в час. Правильно? То есть расстояние между поездами сокращается со скоростью восемьдесят миль в час. Значит, это расстояние уменьшится до нуля, когда поезда столкнутся друг с другом, — через пятнадцать минут. Верно? Стало быть, полет шмеля будет продолжаться пятнадцать минут. Пятнадцать минут — это четверть часа. Шмель летит со скоростью шестьдесят миль в час; одна четверть от шестидесяти миль это пятнадцать миль. Итак, поезда столкнутся, когда шмель успеет пролететь пятнадцать миль. Вот тебе ответ. Я уверен, что это правильно. Чтобы решить эту задачу, никакой Эйнштейн ни к черту не нужен.

— Перестань чертыхаться и повышать голос, — сказала Бобби Мне нужно свести тебя с Эдди, и пусть он сам тебе все объяснит. Я уверена, что он прав. Он все это обсудил с Эйнштейном, с которым он лично знаком: ты ведь знаешь, Эйнштейн сейчас в Принстоне. А теперь поцелуй меня.

Но я был в воинственном настроении, и я спросил Бобби, не сыграла ли она со мной злую шутку, уговорив меня прочесть «Пророка». Она удивилась. Конечно же, сказала она, «Пророк» — это гениальная глубокая книга, но Эдди предвидел, что я ее не пойму, потому что я еще чересчур молод. Тогда я спросил, что за пьесу пишет Эдди. Она стала вилять и отнекиваться: по ее словам, Эли взял с нее слово, что она мне ничего не расскажет, чтобы я не украл идею, так как Эдди считает, что все авторы радиопрограмм — известные плагиаторы.

— Но я думаю, эту идею ты не украдешь, потому что она слишком серьезная, — сказала Бобби. — Ладно, так и быть.

И она мне рассказала, что тема пьесы — это переселение душ. В пьесе действуют три великих человека, которые, в сущности, одна и та же личность: душа одного после смерти переселилась в тело другого, а потом в тело третьего. Эти великие люди — Наполеон, Эдгар Аллан По и Бикс Байдербек. Эдди надеется сам сыграть в этой пьесе, потому что эти три человека — его герои и в жизни.

Тут-то я все и понял. Наступила минута прозрения. Этот Эдди — может быть, очень хороший преподаватель вокала, в таких делах я ни бум-бум, но он, конечно, круглый идиот, это уж точно, и он сумел заморочить голову бедной Бобби своей заумной болтовней.

— Пошли, Бобби, — сказал я, — а то Питер скоро придет.

— Да, да, — радостно отозвалась Бобби, — я и маме обещала прийти не очень поздно. Срулик, нам надо бы делать это почаще.

И пока она одевалась, я с болью в сердце подумал, что я люблю эту девушку — люблю, как я никогда не полюблю Розалинду Гоппенштейн, — что из всех девушек, живущих на свете, я связан именно с ней неразрывными стальными тросами и что мне потребовалось обнаружить, какая она дурочка, чтобы твердо понять наконец, что я ее люблю. На этот раз стрела, поразившая мне печень, была отравленной.

* * *

Снежный февральский вечер.

Я уже несколько часов хожу по улицам. От «Апрельского дома» я прошел через белый от снега Центральный парк и повернул на юг, к Бродвею. Дважды я зашел в фойе театра, в котором выступает Бобби, чтобы посмотреть на ее фотографию и найти ее на снимке в массовой сцене.

Чтобы куда-то деваться, я иду к мюзик-холлу «Радио-Сити», где касса должна уже скоро закрыться. Я успеваю купить билет на последнее представление. Когда сорок танцовщиц выстраиваются в ряд и пляшут канкан, я вижу Бобби Уэбб, повторенную сорок раз и вскидывающую восемьдесят безукоризненных точеных ножек. Я не могу этого вынести. Я выхожу в фойе.

На душе у меня давно уже кошки скребут, и все из рук валится. Я почти не мог работать, и Питер, понимая мое состояние, в последнее время вкалывал за двоих. Он даже согласился на мое предложение съездить на неделю отдохнуть на Кубу, что ни на волос не помогло. После нескольких недель, в течение которых Бобби отчаянно металась между мной и человеком, который лично знаком с Эйнштейном, я превратился в тупую развалину. И, чтобы покончить с этой мукой, я написал ей письмо с ультиматумом. Она не ответила. Она молчит уже третью неделю.

В нелепо разукрашенном фойе «Радио-Сити» я почти один. И вот я слышу у себя в мозгу голос: «Я знаю, где она. И я сейчас туда пойду. Это будет худшее испытание в моей жизни, но я должен туда пойти». И пусть никто мне не говорит, что не бывает такой вещи, как предчувствие. Кстати, с того самого дня я никогда больше не бывал в мюзик-холле «Радио Сити».

Бобби таращится на меня, словно перед ней привидение. Наверно, так я и выгляжу — с выпученными глазами, под которыми синие круги, и открытым ртом, в пальто и шляпе, обсыпанных снегом, выкатившийся из пурги в теплое, светлое помещение. Бобби сидит на высоком табурете рядом с человеком, который лично знаком с Эйнштейном, в маленьком, неуютном баре бродвейского отеля, в котором он живет.

— Ну и дела! — говорит ему Бобби. — Да ведь это же Срулик!

Человек, который лично знаком с Эйнштейном, поворачивается и с ухмылкой смотрит на меня. Вблизи видно, что он старше, чем я думал: ему уже, знать, под сорок, и лицо у него в морщинах.

— Привет, Срулик! — говорит он. — Вот так сюрприз! Давай выпьем.

Я подхожу и сажусь рядом с Бобби. Кроме нас, в баре никого нет.

— Бобби, я хочу с тобой поговорить.

— Ну что ж, валяй!

— Может, мы куда-нибудь отойдем?

Бобби колеблется. Ее пышные черные волосы тщательно заколоты. Такой я видел ее много раз — обычно поздно ночью, когда она вставала с постели и одевалась. Она сидит между мною и человеком, который лично знаком с Эйнштейном. Она намеренно кладет ему руку на внутреннюю сторону ляжки и гладит.

— Все, что ты хочешь мне сказать, ты можешь сказать при Эдди.

— Ладно. Я тебя люблю. Я хочу на тебе жениться.

Не знаю, чего Бобби от меня ожидала, но, видимо, явно не этого. Она взглядывает на меня так, словно я ее ударил в поддых. Затем она поворачивается к человеку, который лично знаком с Эйнштейном. Он спокойно тянет пиво.

— Ну что ж… — говорит она очень медленно, слегка заикаясь. — Понимаю. Конечно, я горда и счастлива, что ты этого хочешь, но… Извини меня.

Она берет сумочку и уходит попудрить нос, оставив меня наедине с человеком, который лично знаком с Эйнштейном. Он начинает что-то говорить о трудной судьбе авторов радиопрограмм, которые вынуждены заниматься плагиатом, чтобы заработать на жизнь. Я не обращаю внимания. Я еще больше потрясен, чем Бобби. Ох, уж этот безошибочный, бесстыдный жест! Ее рука!

Она возвращается:

— А, ты еще здесь? А я думала, ты давно ушел. Ну что ж, может, выпьем? Или ты уходишь?

— Бобби, я жду ответа.

На лице Бобби появляется выражение, какого я раньше никогда не видел — и до сих пор не забыл: полузакрытые, стеклянные глаза, сдвинутые черные брови и холодная улыбка, открывающая все зубы. Она взглядывает на человека, который лично знаком с Эйнштейном, потом снова кладет руку ему между ляжек и смотрит прямо на меня.

— Ты не знаешь, когда нужно уходить, Срулик? Не похоже на человека твоего народа.

Вы, наверно, думаете, что после этих слов я собираюсь с мужеством — и со всеми остатками самоуважения, какие я еще не растерял, — и ухожу из бара? Так? Нет, не так. В жизни все происходит иначе. Я едва воспринимаю то, что она мне сказала, — точнее, если и воспринимаю, то не сразу, а с запозданием: подобно тому, как, говорят, раненый сначала не чувствует боли, когда в него входит пуля или лезвие ножа. Бобби вскакивает очень возбужденная, надевает бобровую шубу, которую я ей когда-то купил, и сердито набрасывает на голову красный платок, а потом завязывает его под подбородком.

— Если ты не уходишь, то я уйду. Эдди, пошли!

И она уходит в ночную темноту. Человек, который лично знаком с Эйнштейном, встает и следует за ней. Я, в полуобморочном состоянии, тоже делаю несколько шагов к двери.