Сергей Поляков - Признание в Родительский день

• Название: Признание в Родительский день
• Автор: Сергей Поляков
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1987

Оренбуржец Владимир Шабанов и Сергей Поляков из Верхнего Уфалея — молодые южноуральские прозаики — рассказывают о жизни, труде и духовных поисках нашего современника.

---

А дядя Саша неуклонно, кстати и некстати, наедине и прилюдно, не стесняясь, обращивая историю все новыми подробностями, добивал меня. Да еще цветисто, с особым юмором, с непередаваемой интонацией.

— А ты помнишь, как, бывало, в ту незабываемую осень рокового одна тысяча девятьсот шестьдесят второго года у меня все налимов с жерлик снимал?

«Чудовищно, — думал я. — Уже и «незабываемая» осень. Придумать надо: рядом с каким-то задрипанным налимишком и — «роковой одна тысяча…». «Роковой» — не больше не меньше.

Однажды старик меня доконал. Сидели мы как-то у них на лавочке перед домом, нюхали табак. Вместе с дядей Сашей за компанию нюхал и я, тот не хватал за ухо, демократия была настоящая. Дядя Саша рассказывал какому-то знакомому мужичонке, наверное, бывшему товарищу по работе, «путейцу», остановившемуся возле нас передохнуть, старинный, еще дореволюционный анекдот про жандарма, который составлял акт на несчастный случай и ломал голову над описанием характера травмы… Мужичок-путеец, довольный анекдотом, посмеялся и пошел себе дальше, а дядя Саша, помолчав, сказал:

— Это шибко давно было. — Подумал и добавил: — Еще до того, как ты у меня налимов начал снимать. — Еще помолчал и притюкнул: — Вместе с жерликами. — Пауза и еще: — И с колышками. — Вздохнул, и так как прибавить больше было нечего, докончил: — И со всеми делами.

— Да не брал!!! — взорвался я. — Не брал я ни твоих жерлик, ни колышков. Обратно закидывал!

— Ну, значит, налимов снимал. — Старик, как ни в чем не бывало, потянул из щепотки табак. — Один-ноль в мою пользу…

Позже, когда дядя Саша умирал в больнице от астмы, я, уже студентом, на каникулах пришел в палату проведать его и, ясно видя, чувствуя приближение конца, покаялся, рассказал все начистоту.

— Да ладно, чего там… — Дядя Саша, выйдя проводить меня, двигался медленно, словно боясь неосторожным движением помешать жизни, из последних сил борющейся в нем, победить хоть ненадолго смерть, отстоять для старика денек-другой и говорил с долгим отдыхом, с передышками: — Я все больше шутил. Не жалко. А хорошо лавливали-то?

— Хорошо. — Я старался не смотреть на старика — так неузнаваемо изменился он, не по-доброму исхудал весь, пожелтел. — Поправляйся давай, еще сходим.

— Не, — старик сразу еще больше сник, безнадежно махнул рукой. — Я уж не пойду. Лови — и за себя, и за меня — все твои теперь. Больше уж, наверное, не свидимся?

Я хотел сказать что-нибудь ободряющее, найти в себе подобающую моменту спасительную ложь и — не мог. Не мог, наученный стариком больше не врать.

— Прощай, Алексей.

— Прощай, дядя Саша.

Странное дело: если перед дядей Сашей я покаялся, то сыну его, Николаю Александровичу, продолжал врать. Ему-то, думалось, какое дело, он тут при чем? А тот, словно по наследству, приняв от отца обет выведать правду, уже сам на свой лад стал допытывать меня. Словно и он вслед за дядей Сашей, видя, что оторвался я от людской правды, иззаботился о заблудшей душе моей. И потому на кладбище, за рыбным пирогом, я следил за собой, чтобы не проговориться дяде Коле, который умел подобрать ключик к любой тайне, выведать правду-матку у человека — больше, чем даже за тем, чтобы не попала в горло косточка — не замечая, что уже с самого начала разговора, едва я отперся в своем ответе на его первый вопрос, она, эта мелкая коварная косточка, уже сидит там, в горле, впилась в слабое нежное местечко, мешает, привычно саднит давней застаревшей болью — и все никак не проглатывается.

— А батя-то, — в некий момент, как бы между прочим, сказал Николай Александрович, когда мы доканчивали пирог, — уже перед смертью сказал, что простил тебя. Ты будто приходил его проведать и во всем признался.

— Был грех, — сказал я и, чувствуя, как исчезает в горле саднящая боль от косточки, взглянул Николаю Александровичу в глаза. — Снял одного. А старик меня действительно — тогда, в больнице, — простил.

— Да… — Николай Александрович, словно сам чего-то стыдясь, крякнул, полез за куревом. — Ты уж меня, Алексей, извини. За прием-то. Тебе, конечно, хуже не сделается от того, что признался, только батя мне про ваши с ним дела ничего не говорил.

«Это неважно, — думал я тогда, возвращаясь с кладбища, — что старик никому ничего не сказал; просто наступает день и час, когда душа сама устает прятать темное. Я в очередной раз отдавал должное находчивости Николая Александровича и объяснял свое признание еще и тем, что день-то уж больно выдался как по заказу — хмурый, тоскливый, тяжелый. В такой день грустное приходит в голову: о смерти думается, о том, что всем нам, разным — беспокойным ли, умным или глупым, добрым или злым — в конце концов одинаковое: вот такая оградка, памятник и стол со скамеечкой. О том, что не легко, не просто это — жизнь прожить честно, без лукавства — тоже ведь «не за налимами на Нязю с донками сходить». В такой день, — думалось мне, — когда от общей всепроникающей печали, которой полны и лица, и голоса, и походки встречных, в такой день размягчается душа человеческая, и много чего тогда мы можем о себе рассказать. Много чего».

Примечания

1

Нательный поясок.