Морис Симашко - Мaздaк

• Название: Мaздaк
• Автор: Морис Симашко
• Жанр: История

---

Авраам сидел в углу и не мог отвести глаз от этого человека. Крупный нос и скулы выдавались вперед на полнеющем, тронутом оспой лице. Прямо от бровей терялась в густых волосах полоска лба. И еще чуть подрагивала верхняя губа, скрытая персидскими усами. Казалось, только заговорит он, и Авраам вспомнит, узнает...

Но Тахамтан молчал, глядя своими светлыми песчаными глазами в лицо Маздаку. Они не мигали, не сдвигались в сторону. Какая-то спокойная, загадочная уверенность была в них...

Заговорил Розбех, искренний, непримиримый:

-- Пусть сгорит один храм, и поостерегутся тогда заходить в остальные. Пусть рухнут дома в десяти дехах, и в ста дехах не поднимут больше руки на красных дипе-ранов. Пусть тысяча голов будет срезана с плеч, и сто тысяч испугаются лжи. Не терпеливая и прощающая, а с острым мечом в руке должна быть правда. И светлым станет мир!..

Бог и царь царей Кавад смотрел на Маздака. И воитель Сиявуш повернул к нему голову. Розбех умолк, и до белизны были сжаты его сухие тонкие руки.

Правой ладонью от левого плеча разрезал воздух Маздак:

-- Не мечом утверждается правда. В подполье зажгутся огни, если разрушим храмы. Укрепится суеверие, ибо как раз насилием питается ложь. И убийство никогда еще не приводило людей к счастью...

-- Когда-то люди ходили голыми и ели сырое мясо...-- Розбех теперь говорил, задумчиво потирая пальцами жезл датвара -- костяной, с бронзовыми крыльями у основания. -- Царь Хушанг принес им огонь и научил одеваться в звериные шкуры. Но я знаю, что силой принуждал он людей к этому доброму делу. Тридцать лет разбираю я тяжбы их между собой, и мне известна человеческая глупость...

-- Не было никакого Хушанга!.. ^ Это тихо сказал Маздак. Он совсем по-человечески улыбнулся, обвел всех своим удивительным взглядом, и горестная морщина вдруг пропала у рта. Радостный, чистый звон первозданного языка послышался сразу со всех сторон:

Потом явился человек: могуч, Замкнул он эти звенья, словно ключ.

Он выпрямился, кипарис высокий, Творя добро, познав любви истоки.

Сознанье принял он, и мысль, и речь, К своим ногам зверей принудил лечь.

Весь разум свой ты приведи в движенье И слова "человек" пойми значенье.

Ужели ты в безумие впадешь, Безумным человечество сочтешь?

Ты -- двух миров дитя: слагались звеноя, Творился ты, чтоб стать венцом творенья.

Так не шути: последним сотворен, Ты -- первый на земле, таков закон!

Великий маг замолчал, но долго еще прислушивался к затихающим под потолком словам. Потом в подтверждение еще раз отрицательно мотнул головой:

-- Если правда настоящая, люди примут ее. И не надо спешить лишь для того, чтобы насытить собственную гордость. Пусть даже это будет, когда наши сухие кости развеет ветер...

-- Как же спасти правду ?--воскликнул Розбех.

-- В чистоте ее сила! -- Маздак резко повернулся, указал на Тахамтана. -- Он кровью забрызгал правду, и умирает теперь она... Помни, Розбех, что насилие всегда притягивает к себе лживых, с какими бы добрыми намерениями ни совершалось оно...

Они говорили, глядя друг другу в глаза, Маздак и Розбех. Свет заходящего солнца проник из сада, и обычный фарр загорелся над головой сидящего у окна Светлолицего Кавада. Он встал, неслышно прошел вдоль стены с книгами.

-- Ты нашел Город Счастья, ровесник Авраам? Живое нетерпеливое ожидание было в быстрых глазах царя царей, но смотрели они по-арийски прямо. Нельзя было уклониться, говорить об обманчивых преломлениях, относительности всего сущего, призрачности сказаний.

-- Нет,-- ответил Авраам.

И царь Кавад возвратился к окну.

По настоянию великого мага решили они на рассвете уехать в Шизу. И отправятся туда сам Маздак, датвар Розбех и Тахамтан, чтобы объяснить людям неприкосновенность храмов. Вожди деристденанов разъедутся для этого по сатрапиям...

Еще раз прошел мимо своей неслышной походкой Та-хамтан. Опять задержались на нем желтоватые глаза. И тогда наконец вспомнилось Аврааму. Так смотрела крыса от лошадиного копыта -- холодно, ожидающе, неумолимо...

В книгохранилище остались лишь великий маг и Роз-бех. Возвращаясь, Авраам задержался перед завесой. Он услышал последние слова Маздака, и бесконечная усталость была в них... "Рано или поздно становится ложью самая высокая правда... И ничего нет хуже правды, ставшей ложью. Мы должны понимать это, Розбех!.."

Покачивались в лунном свете деревья. Он прислонил лоб к остывшей осенней коре платана, и начал возвращаться к нему рассудок. Зачем он пришел сюда?..

Белая тень возникла в проеме калитки, подошла и стала в двух шагах. Все так же необыкновенно светилось лицо, приподнималась и опадала на груди тяжелая, прозрачная при луне ткань. Рука, как всегда, придерживала покрывало, и чистый холод тела был под ним...

Четкие уверенные шаги приближались, и казалось Аврааму, что на грудь ему наступают ногами в колеблемой листьями тьме. Покрывало начало сползать у нее с плеча, тень воителя Сиявуша закрыла луну...

Прочь пошел он, как слепой, раздвигая невидимые кусты. Проплыли, мигая, светильники в нишах, упал и погас на полу каморки длинный безликий луч. В знакомую койку уткнулся Авраам, содрав с себя одежды...

И женщины другой не будет у него. Каждую минуту с той ночи был он с ней, но только не знал об этом. Черная пустота расползалась впереди. Тело болело от горя, и он прижимал ко рту холодные ладони. Кто-то посторонний сейчас там, и полны чужие бессмысленные руки...

Показался ли ему снова на полу угасающий луч или возвратилось безумие соленой пустыни? Запах платана ворвался из мокрого сада. Он протянул руки во тьму и ощутил твердую белизну ее тела. Шелк неслышно заскользил поверх пальцев...

-- Абрам...

Дыхание коснулось его. Еще не веря, приблизил он руки к лицу: они пахли, как в то далекое утро. И тяжелые солнечные волосы, от которых ее имя, упали ему на глаза и губы. Привкус меди был у них от гретой на огне воды. А за мягкой завесой ниспавших волос услышал он властную, горячую, всеутоляющую щедрость ее груди и приник к ней, содрогаясь от плача.

А она все гладила и гладила его голову, и ему казалось, что все это было уже много лет назад -- еще тогда, в Эдессе, когда была у него мать. Потом все медленнее становились ее движения, и он тоже затих, чувствуя, как помимо него напрягается тело. Руки легко находили ее, и сама она искала их. И ничего больше уже не нужно было искать...

-- Абрам... О Абрам!..

Они вздохнули вместе, как в первый раз. Он стал потом неумело подкладывать под нее скатившееся одеяло, потому что на досках лежали они. Она поднялась, сделала с собой что нужно, ровно выстелила большое одеяло во тьме. Но он видел все, и высокая волна близости прилила от нее.

-- Фарангис!..

Впервые он назвал ее бронзовое имя. Обычным, земным сразу стало оно. И они легли, обнявшись, прижимаясь в извечной чистоте тела, согревая друг друга от проникающего через камни осеннего холода.

-- Я услышала тебя у платана, Абрам... Про то, что ждала его, говорила она, и как много снился он ей. Не отпуская его ни на миг, шептала в ночи Белая Фарангис о своей безмерной тоске по нему. И плакала, как всякая женщина, боясь, что уйдет он когда-нибудь от нее.

Он целовал ее лицо и влажные, вдруг умолкающие губы. Каждый раз затихала она так в ожидании счастья. И когда приходило оно, просыпалась сразу вся и не знала усталости. Покорная, ослепшая, искала она потом его руки.

-- Я люблю тебя, Абрам!..

Он забыл спросить о воителе Сиявуше, потому что не имело это значения...

Было мгновение, когда споткнулся Авраам о невидимое... Нет, не ведала она лжи. Одна лишь высокая правда любви жила в ней. Вся без остатка растворилась она в нем, сердце и плоть их были едины.

-- Уедем куда-нибудь! -- сказал он.

На миг отстранилась она, но не был виной этому кто-то другой. Сразу вспомнил Авраам тот день, когда шла Белая Фарангис при свете солнца. Ночное было у нее все: необычный профиль, лунная белизна, на фарфоре нарисованные губы. Закутана в шелк была она, и узкая рука с зелеными и золотыми камнями на пальцах придерживала покрывало у плеча...

Но лишь потом засветились зелено-золотые глаза. А вначале безразлично, как камни в перстнях, отразили они Авраама, длинную каменную стену, рабов у оливок, притихших азатов. Видела ли она людей?..

И не было уже грозного тумана из старых сказаний. По краям ее маленького рта проступили тогда арийские бугры. Как у тупого Быка-Зармихра, оттянули они книзу углы ее губ. И у канаранга Гушнапсдада так же высокомерно кривились губы при людях. Даже у надсмотрщика Мардана вздувался рот по краям, когда говорил он с рабами...

Авраам протянул руки к ее рту, потрогал около. Не было там ничего, только великая человеческая нежность кожи. Ласково, больно прикусила она ему пальцы...

От шума в коридоре пробудился Авраам, открыл глаза. Один лежал он, до головы укрытый одеялом, и не осталось ничего от ночи. Но полно было радости тело, и болели покусанные губы. Что-то стягивало ему шею. Потянув, увидел он сплетенный втрое золотой волос. Так царица Вис привязывала к себе Рамина. А в Самарканде сделала это жрица при храме, когда расстались они. И даже волос Мушкданэ, дочки садовника, когда-то остался на нем...