Макс Фриш - Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

• Название: Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle
• Автор: Макс Фриш
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-7516-0549-7

Творчество Макса Фриша (1911–1991), швейцарского прозаика и драматурга, одного из крупнейших писателей XX века, отмечено ярким, иногда вызывающим экспериментаторством и почти всегда трагично. Не исключение и предлагаемый читателю роман, впервые переведенный на русский язык. Его герой, художник Райнхарт, — человек, не признающий компромиссов ни в творчестве, ни в любви, — узнает тайну своего рождения, пытается убить отца и в конце концов проникается идеей прекратить свой никчемный род. Но добился ли он цели, совершив самоубийство?..

На русском языке роман издается впервые.

---

Макс Фриш Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

I. Хинкельман, или Интермеццо

Ее звали Ивонной; имя это в ее родном городке, расположенном в центре страны, казалось вполне обычным, в нем не слышалось ничего авантюрного или ошеломляющего, хотя такие эпитеты со временем могла бы заслужить ее жизнь. Ивонна происходила из буржуазной, как принято говорить, приличной, во всяком случае — состоятельной, семьи; отец ее был старого купеческого рода, к унаследованным от своих энергичных предков предприятиям, пользующимся солидной репутацией, он добавил еще несколько фабричных труб, приобретенных благодаря браку по расчету. В городке, где дымили эти трубы, он правил как настоящий король, к которому испытывали если не ненависть, то почтительный страх… Так было, по крайней мере, в лучшие времена; позднее, когда судьба повернулась к его фабрикам иной стороной, он проявил себя человеком, вполне способным к переменам, а когда и эта его способность не помогла, перебрался в другие места — как и подобает потомственному предпринимателю, всегда готовому отправиться туда, где его ожидает удача.

Так они оказались в Греции.

Ивонна так и осталась единственным ребенком в семье. Еще в те времена, когда она верила в аиста, Ивонна знала, что была нежеланным ребенком, что такое случается. Она ощущала это каждый раз, когда мать ее причесывала. Она существовала назло родителям. Так и получилось, что упрямство ей на роду написано! Девочка была некрасивая, тощая — такой осталась на всю жизнь, — с высоким, совершенно чрезмерным лбом. Вот этот лоб мать никак не хотела ей простить. Даже в самые нежные годы, когда детям еще не приходит в голову спрашивать о себе, Ивонна выслушивала от матери, до чего она уродлива — мать-то была красавицей, — и это звучало не столько упреком, сколько печальным выражением родительского сочувствия. Причесывали девочку всегда так, чтобы волосы прикрывали, насколько возможно, ее отвратительный лоб, причем каждый раз на новый манер. Мамочка прикладывала к этому прямо-таки невероятные усилия, проявляя подлинное самопожертвование, нередко вызывавшее удивление и восхищение — мамочкой. Надо сказать, что и волосы, которыми Ивонна осчастливила окружающих, красотой не блистали, и расчесывать их приходилось не иначе как с отвращением. Став уже девушкой, Ивонна была все такой же плоской как доска, как спереди, так и сзади. Отец, чье внимание как-то привлекли к сему обстоятельству, не мог удержаться от того, чтобы в дальнейшем не подмечать это при каждом удобном случае, когда дочь появлялась в саду и — тем более — когда выходила на пляж. Ей говорили прямо: «Посмотри на других девушек!» Однако на балах она пользовалась несомненным и совершенно необъяснимым успехом (хотя и не придавала этому значения), так же как за званым чаем, когда к матери приходили гости, или во время беседы в любом обществе — оказалось, она притягивала людей одной только манерой слушать. Ивонна это знала. Впрочем, как ни укладывай волосы, чрезмерный лоб оставался при ней, как и скрывавшийся под сменявшими друг друга прическами страх — перед этим лбом, перед будущим, перед тем, что когда-нибудь она сама может стать матерью…

Замуж она вышла в двадцать один год.

В двадцать пять — как раз в то лето, когда муж на пару недель уехал из Афин, — она поняла, что ждет ребенка.

На то время и пришлась ее первая встреча с Райнхартом. Вечером в загородном доме отца Ивонны собралась летняя компания. По темному саду среди сухо шелестевших пальм блуждал ветер, долетавший со стороны погружавшегося в ночь, невидимого моря. Собрались земляки, подавали бутерброды, вино, пиво — светски-прохладный вечер, отрада после раскаленного дня. Порой из гавани долетал пароходный гудок — хриплый вой, живший где-то далеко за шумом непринужденной застольной беседы, а то слышался стук пустой цистерны или крик осла. Дом стоял на отшибе, других строений поблизости не было — только ровная, пустынная линия горизонта, выше — зеленоватое светлое пространство неба, низкий Млечный Путь над черепичной кровлей и черными пятнами пиний.

Ивонна, она же фрау Хинкельман, надела светлое, почти белое платье; наверху, у тонкой шеи, оно было закрытым, отчего она выглядела иногда как врач, иногда как жрица, а то и как танцовщица — всякий раз по-иному. Молодая женщина самых завидных лет, она казалась неприметной и довольно хрупкой, при этом бледное лицо Ивонны то светилось, то выдавало тревогу или мучительное беспокойство, точно она жила в постоянной опасности и такое существование стоило ей непрерывного и большого напряжения. Ей была присуща манера поглядывать на людей таким образом, что те переставали сознавать, о чем же они, в сущности, говорят, и часто сбивались, заводили речь совсем о другом… Молодой человек в белых льняных брюках, которого Ивонна в тот вечер взяла под свое покровительство, поскольку он оказался в незнакомом обществе и чувствовал себя в какой-то степени неприкаянным, принадлежал к числу немногих, кого беседа с ней не приводила в замешательство: игнорируя ее взгляд, да и прочее общество, он без умолку рассказывал о своих странствиях, а больше всего — о греческих пейзажах, которые до той поры представлял себе совершенно иначе. Ивонна долго со вниманием его слушала.

— Поразительно, — сказала она вдруг, — насколько ваши рассказы выдают в вас художника, каждое слово.

Но он не был художником!

— Ну так вы им еще станете, — заявила Ивонна.

Он отказался в это поверить.

— А я уверена.

Он усмехнулся немного саркастически. Они стояли у черного рояля, в одной руке он держал чашку тонкого фарфора, в другой — тарелку с бутербродами. С едой он обращался, надо признать, довольно неумело и к тому же оказался единственным мужчиной не в черном, потому что был вдали от дома и пригласили его в последнюю минуту — все же молодой соотечественник, пусть и совершенно незнакомый. Все остальные, по большей части с сигарами в зубах, стояли в зале, сидели на низких подоконниках, а кое-кто уже вышел в ночной сад, где можно было прохаживаться между стеклянно-бледными агавами, которые топорщились там-сям в лунном свете.

Когда молодой человек спросил, не художница ли сама Ивонна, она чуть не прыснула чаем. А он, по-юношески неуверенный и уже потому настойчивый, как раз из-за ее смеха не унимался и пытался угадать, предполагая в ней то скульптора, то врача…

Ивонна только посмеивалась.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Так кто же вы?

— Я? — ответила Ивонна. Она улыбнулась и поставила чашку. — Да мне двадцать пять лет… Я замужем…

Ее брови приподнялись, а молодой человек взглянул на нее так, словно она сказала что-то печальное. Когда же Ивонна, в свою очередь, обратила на него свой взгляд, он, похоже, совсем не старался отвести глаза. Странный разговор приключился у них подле черного рояля; время от времени к ним, словно мотылек на свет, подлетал танцор и кланялся чужеземным манером, на что Ивонна отвечала, мол, она, к сожалению, слишком устала, и тоже кланялась. «Спасибо!» — говорил танцор. «Не стоит благодарности, сударь!»

— Мне то и дело говорят, что я загадка. Какой с этого толк! Все дело в том, что ни у кого не хватает мужества, никто не стремится по-настоящему понять другого, а ведь я говорю все как есть: мне двадцать пять, я замужем. Что к этому добавить? Я много путешествовала, еще ребенком. И разумеется, ничему не училась, во всяком случае, по-настоящему. Я всегда была дурехой — во всем, что ни делала, — и наверняка такой и останусь.

Она курила и за мгновение, пока стряхивала пепел, старела на несколько лет. Она молчала, и все остальное — голоса, музыка, танцы на ночной террасе — оказывалось далеко-далеко, за пределами слышимости. Как бы там ни было, а это был первый человек, спросивший ее, кто же она.

— Вы первый, — сказала Ивонна, — кто со мной не спорит… Мужчины так тщеславны! Едва вообразят, что их кто-то понимает, а уже не могут перенести, что это всего лишь простоватая дуреха, чувствуют себя оскорбленными, если им об этом сказать, — произнесла она с саркастической улыбкой. — Все начинают твердить, будто я умна, одарена талантами, — и все потому, что я превосхожу их, хотя вовсе к этому не стремлюсь, уж вы мне поверьте. Это так смешно — быть незаурядной женщиной, но вместе с тем и весьма утомительно. А что в результате? И потом, Боже мой, одна и та же песня — дескать, у меня не женский характер. Все потому, что я им не по зубам, что настоящие мужчины просто перевелись… — А потом она все разрушила, воскликнув со смехом: — Радуйтесь, что вы не женщина!

Как можно было заключить по его молчанию, молодой человек прежде никогда не размышлял о подобных вещах, однако, похоже, всерьез задумался, стоит ли радоваться, что он не родился женщиной.

— Оставайтесь молодым! — сказала Ивонна. — Или примите яд, пока не поздно. Я хочу сказать, что у вас есть талант. Не надо смеяться, не надо ломаться. Положим, пока вы ничего не добились, я знаю. А может быть, ничего и не добьетесь. Так много всего на свете, столь многое возможно, Боже мой, и так мало свершается!.. — А потом она добавила: — Идемте! Нас ждут.