Анри Барбюс - Огонь

• Название: Огонь
• Автор: Анри Барбюс
• Жанр: Проза

---

Да, это был труп, труп человека, сидящего в яме, ужасающе близко от нас.

Я прижался лицом к стальной пластинке, приник глазом к дыре и увидел труп целиком. Он сидел совсем близко; голова свесилась вниз; руки лежали на коленях, пальцы скрючились. Его можно было узнать, хотя глаза помутнели и выкатились из орбит, хотя облепленная грязью борода затвердела, рот перекосился и виден был оскал зубов. Казалось, мертвец гримасничает и улыбается своему ружью, стоящему перед ним в грязи. Его руки были вытянуты, совсем посинели сверху и побагровели снизу от влажного отсвета ада.

Это был он, Андре Мениль, вымоченный дождем, облепленный грязью и покрытый пеной, замаранный, страшно бледный; уже четыре дня он сидел совсем рядом с нашей насыпью, в воронке от снаряда.

Между этим мертвецом, покинутым в своем сверхчеловеческом одиночестве, и живыми людьми, населявшими землянку, была только тонкая стенка из земли; я заметил, что место, куда я кладу голову, приходится как раз против ямы, где втиснуто это страшное тело.

Я отхожу от глазка.

Мы с Паради переглядываемся.

- Не надо пока говорить Жозефу, - шепчет он.

- Конечно, нет. Но сейчас...

- Я сказал капитану: "Надо бы у мертвого вынуть из кармана документы!" Капитан тоже сказал: "Не говорите пока брату!"

Пронеслось легкое дуновение ветра.

- Пахнет!

- Еще бы!

Мы потягиваем носом; запах входит в наше сознание, вызывает тошноту.

- Значит, - говорит Паради, - из всех шести братьев остался один Жозеф. Вот что я тебе скажу: мне сдается, что и он не жилец на этом свете, недолго протянет. Этот парень не будет себя беречь, сам постарается, чтоб его укокошили. Хорошо, если ему с неба свалится удачная рана, а не то он пропал. Шесть братьев - это уж слишком! Правда?

Он прибавляет:

- Прямо диву даешься, что он так близко от нас!

- Его рука лежит как раз против того места, куда я кладу голову.

- Да, - говорит Паради, - правая рука, а на ней часы.

Часы!.. Я припоминаю... Мне почудилось? Приснилось? Мне кажется, да, теперь я почти уверен, что три дня назад, в ту ночь, когда мы так устали, я перед сном слышал что-то вроде тиканья часов и даже подумал: где они тикают?

- Да, может, его часы ты и слышал сквозь стенку, - говорит Паради, которому я это рассказываю. - Часы идут себе, даже когда человек остановился навсегда. Чего там, этой штуке до нас нет дела; она спокойно переживает человека и работает, сколько ей полагается.

Я спросил:

- У него кровь на руках; а куда он ранен?

- Не знаю. Наверно, в живот; мне показалось, у него там кровь. Или в голову? Ты не заметил пятнышка на щеке?

Я припоминаю зеленоватое обезображенное лицо мертвеца.

- Да, правда, у него что-то на щеке, вот здесь. Да, может быть, пуля попала сюда.

- Тише! - вдруг перебивает меня Паради. - Вот он! Не надо было здесь оставаться.

Но все-таки мы не уходим, мы стоим в нерешительности, а прямо к нам идет Жозеф Мениль. Он никогда еще не казался нам таким слабым. Уже издали видно, как он бледен, осунулся, сгорбился; он идет медленно, усталый, измученный неотвязной мыслью.

- Что у вас на лице? - спрашивает он меня.

Он видел, как я показывал Паради, куда попала пуля.

Я притворяюсь, что не понимаю, и отвечаю уклончиво.

- А-а! - рассеянно произносит он.

В эту минуту я с волнением вспоминаю... Трупный запах! Он слышен; ошибиться нельзя: там труп; может быть, Жозеф поймет...

Мне кажется, что он вдруг почувствовал жалкий призыв мертвеца.

Но Жозеф молчит, одиноко идет дальше, исчезает за поворотом.

- Вчера, - говорит мне Паради, - он пришел сюда с миской, полной рису; он больше не хотел есть. Как нарочно (вот балда!) остановился здесь - и хлоп!.. Хочет выбросить остатки рису за насыпь, как раз туда, где сидит мертвый брат. Ну, этого я уж не выдержал: как схвачу его за рукав в ту минуту, когда он швырнул рис... И рис вывалился в траншею. Жозеф как обернется ко мне, весь красный, разозлился, как крикнет: "Ты это что? Да ты, часом, не рехнулся?" Я стою дурак дураком, что-то пробормотал, кажется, что я сделал это нечаянно. Он пожал плечами и посмотрел на меня, как задорный петушок. И пошел дальше. Пробурчал что-то и сказал Монтрелю: "Видал? Бывают же такие олухи!" Знаешь, паренек ведь горячий! Как я ни повторял: "Ну, ладно, ладно!" - он все ворчал; да и я не был рад, понимаешь: ведь я как будто вышел виноватым, а на деле был прав.

Мы молча уходим.

Мы возвращаемся в землянку, где собрались остальные. Это бывший офицерский блиндаж; поэтому здесь просторно.

Мы входим; Паради прислушивается.

- Наши батареи уже час, как нажаривают, правда?

Я понимаю, что он хочет сказать, и неопределенно отвечаю:

- Увидим, старина, увидим!..

В землянке, перед тремя слушателями, Тирет рассказывает казарменные истории. В углу храпит Мартро; он лежит у входа, и приходится переступать через его короткие ноги, как будто вобранные в туловище. Вокруг сложенного одеяла на коленях стоят солдаты; они играют в "манилью".

- Мне сдавать!

- Сорок, сорок два! Сорок восемь! Сорок девять! Ладно!

- Везет же этому голубчику! Прямо не верится! Видно, наставила тебе жена рога! Не хочу больше играть с тобой. Ты меня сегодня грабишь и вчера тоже обобрал!

- А ты почему не сбросил лишние карты? Растяпа!

- У меня был только король, король без маленькой.

- У него была "коронка" на пиках.

- Да ведь это редко бывает, слюнтяй!

- Ну и ну! - закусывая, бормочет кто-то в углу. - Этот камамбер стоит двадцать пять су, а какая пакость: сверху вонючая замазка, а внутри сухая известка!

Между тем Тирет рассказывает, сколько обид ему пришлось вынести за три недели учебного сбора от батальонного командира.

- Этот жирный боров был подлейшей сволочью на земле. Всем нам круто приходилось, когда мы попадались ему на глаза в канцелярии; сидит, бывало, развалясь на стуле, а стула под ним и не видно: толстенное брюхо, большущее кепи, сверху донизу обшитое галунами, как бочка - обручами. Ох, и лют он был с нашим братом - солдатом! Его фамилия - Леб: одно слово - бош!

- Да я его знаю! - воскликнул Паради. - Когда началась война, его, конечно, признали негодным к действительной службе. Пока я проходил учебный сбор, он уже успел окопаться и на каждом шагу ловил нашего брата: за незастегнутую пуговицу - сутки ареста, да еще начнет тебя отчитывать перед всем народом, если на тебе хоть что-нибудь надето не по уставу. Все смеются; он думает - над тобой, а ты знаешь - над ним, но от этого тебе не легче. На гауптвахту, и все тут!

- У него была жена, - продолжал Тирет. - Старуха...

- Я ее тоже помню, - воскликнул Паради, - ну и стерва!

- Бывает, люди водят за собой шавку, а он повсюду таскал за собой эту гадину; она была желтая, как шафран, тощая, как драная кошка, и рожа злющая. Это она и натравливала старого хрыча на нас; без нее он был скорей глупый, чем злой, а как только она приходила, он становился хуже зверя. Ну и попадало ж нам!..

Вдруг Мартро, спавший у входа, со стоном просыпается. Он приподнимается, садится на солому, как заключенный; на стене шевелится его бородатая тень. В полутьме он вращает круглыми глазами. Он еще не совсем проснулся.

Наконец он проводит рукой по глазам и, словно это имеет отношение к его сну, вспоминает ночь, когда нас отправляли в окопы; осипшим голосом он говорит:

- Вот кавардак подняли в ту ночь! Что за ночь! Все эти отряды, роты, целые полки орали, и пели, и шли в гору! Было не очень темно. Глядишь: идут, идут солдаты, поднимаются, поднимаются, как вода в море, и размахивают руками, а кругом артиллерийские обозы и санитарные автомобили! Никогда еще я не видел столько обозов ночью, никогда!..

Он ударяет себя кулаком в грудь, усаживается поудобнее и умолкает.

Выражая общую неотвязную мысль, Блер восклицает:

- Четыре часа! Теперь уж слишком поздно: сегодня наши уже ничего не затеют!

В углу один игрок орет на другого:

- Ну, в чем дело? Играешь или нет, образина?

А Тирет продолжает рассказывать о майоре:

- Раз дали нам на обед суп из тухлого сала. Мерзотина! Тогда какой-то солдатик захотел поговорить с капитаном; подносит ему миску к носу...

- Сапог! - сердито кричит кто-то из другого угла. - Почему ж ты не пошел с козыря?..

- Тьфу! - говорит капитан. - Убрать это от меня! Действительно, смердит.

- Да ведь не мой ход был, - недовольно возражает кто-то дрожащим, неуверенным голосом.

- И вот, значит, капитан докладывает батальонному. Приходит батальонный, размахивает рапортом и орет: "Где этот суп, из-за которого подняли бунт? Принести мне его! Я попробую!" Ему приносят суп в чистой миске. Он нюхает. "Ну и что ж? Пахнет великолепно. Где вам еще дадут такого прекрасного супу?.."

- Не твой ход?! Ведь он сдавал. Сапог! Беда с тобой, да и только!

- И вот в пять часов выходим из казармы, а эти два чучела, батальонный с женой, останавливаются прямо перед солдатами и стараются выискать какие-нибудь непорядки в нашей амуниции. Батальонный кричит: "А-а, голубчики, вы хотели надо мной посмеяться и пожаловались на отличный суп, а я съел его с удовольствием, пальчики облизывал, и майорша тоже. Погодите, я уж с вами расправлюсь... Эй вы, там, длинноволосый! Артист! Пожалуйте-ка сюда!" И пока эта скотина нас распекала, его кляча стояла, точно аршин проглотила, тощая, длинная, как жердь, и кивала головой: да, да.