Лео Бретхольц - Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе

• Название: Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе
• Автор: Лео Бретхольц
• Издательство: ОГИ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-94282-685-7

Эта книга — рассказ о подлинном мужестве перед лицом смертельной опасности. Автор повествует о нечеловеческих испытаниях, пережитых им в течение семи лет бегства от великолепно отлаженной фашистской машины уничтожения евреев. Это уникальная, не придуманная история спасения, которое удалось лишь единицам из миллионов жертв фашизма.

---

Мы проговорили полночи, и я рассказал им о Швейцарии и о неумолимом офицере на границе, о Ривзальте и Дранси, о поезде на Аушвиц и о священниках, укрывших нас с Манфредом, о жандармах на железнодорожной станции, которые в этот момент ищут меня.

— Ну а вы как? — спросил я, радуясь их присутствию.

— Хорошо, — ответил Спира.

— А Фрайермауеры?

— Все еще в Котре.

Значит, Анни в Котре, всего в нескольких часах отсюда, но казалось, это так же далеко, как Америка. Спира сказал, мне нельзя выходить из дома. В этот момент, с болями от грыжи, я мечтал только о сне.

Скоро все вошло в прежнюю колею, как три месяца назад. Днем мы читали газеты, по вечерам слушали радио. Однажды ночью услышали выступление сэра Энтони Идена, британского министра иностранных дел. Выступая перед палатой общин, он сказал: «Германия приводит теперь в исполнение часто повторяемое Гитлером намерение уничтожить еврейское население Европы». Итак, для всего мира это больше не было тайной. Евреев из оккупированных стран отправляют в Восточную Европу, сказал Иден, где они «смертельно надрываются на работах в трудовых лагерях или сознательно безжалостно уничтожаются в массовых экзекуциях».

Казалось, стены небольшой квартиры Спиров сомкнулись еще теснее. Ночью я спал на чердаке мадам Леруа вместе с младшими дочерьми Спиры Решой и Сюзи. Они спали на двуспальной кровати, а я — на матрасе на полу. Как-то ночью я проснулся, почувствовав какую-то возню возле своего бедра — казалось, кто-то крадется по моему одеялу. Я потянулся вниз — движение прекратилось. Вскоре я опять почувствовал ерзанье и какие-то усилия. Я протянул руки вниз и прижал что-то изо всех сил, пока вся возня, все признаки жизни не исчезли. Это была крыса, сдохшая под моими руками. Вспотевший, лежа в темноте, я боролся с подступающим омерзением. Крыса была отвратительная и мерзкая, но она делала только то, что делают крысы: рылась в отходах, хотела выжить и сдохла, потому что те, кто находился вокруг нее, захотели, чтобы ее не было.

Я становился все более и более тревожным. Я спросил Спиру о Броке, дружелюбном пекаре из Баньера, который давал мне дополнительные порции хлеба, когда отпуск по карточкам был особенно скудным.

— Не сходи с ума, — ответил Спира. — Тебе нельзя выходить.

Но я едва слушал его. Брока был лишь первым шагом. Если я к нему пойду, а потом смогу вернуться домой, я мог бы когда-нибудь попробовать пойти дальше, возможно даже в Котре, чтобы найти Анни. Побег из поезда сделал меня дерзким. Теперь я мог убежать от всего, даже от собственной судьбы.

Вопреки здравым советам Спиры я отважился выйти. День был солнечный и свежий, и я заглянул на рынок, где фермеры предлагали продукты и домашние вещи. Я попытался затеряться в толпе. Я пробыл там лишь несколько минут. Когда я заметил двух жандармов на велосипедах, убежать далеко было уже невозможно. Один из них крикнул: «Я уверен — это он!» Я бросился в близлежащий дом, где они меня и схватили. Теперь я не был больше непобедимым и бессмертным атлетом. Я был жалкой крысой, неспособной к побегу в момент, когда крысоловы готовятся уничтожить ее.

— Ну и куда ты собирался на этот раз убежать? — спросил жандарм.

Это был человек с вокзала. Он надел мне наручники, проводил меня в камеру, и в течение часа я отвечал на вопросы капитана. Я чувствовал себя глупым и пристыженным. Капитан казался заинтересованным, чуть ли не сочувствующим. Я рассказал ему о поезде на Аушвиц и верил, что приобрел союзника.

— Но побег… — сказал он, сознавая свое бессилие. — Это было в оккупационной зоне. Не мой участок.

Я нарушил закон, когда несколько недель назад оставил Котре, назначенное мне место пребывания. — «Abandon de résidence assignée», — сказал он, и больше ничего. Меня отвели в камеру. Утром пришли два посетителя: жандарм и адвокат по имени Ипполит Салью.

Я был удивлен, что здесь еще фактически действует закон, что все еще сохранились оазисы цивилизации во Франции, находящейся под контролем Виши. Салью был небольшого роста, в очках, с редкими черными волосами. Он говорил тихо, и я внимательно прислушивался. Он сказал, что закон ясно указывает наказание: за убытие с назначенного места пребывания положен год тюремного заключения. Он сказал, мы будем просить признать меня виновным.

— Год тюрьмы? — спросил я, падая духом.

Уже в квартире Спиров я начал чувствовать страх замкнутого пространства; в тюремной камере я мог сойти с ума.

— Я действую в ваших интересах, — сказал он.

Он имел в виду — как еврея. Салью рассматривал год тюрьмы как год, когда я не смогу бывать на улицах, год — вдали от риска опасного задержания, интернирования и депортации.

— Ко времени вашего освобождения, — добавил он, — война, возможно, уже закончится.

Холодным декабрьским утром, ровно через год, как была отклонена американская виза, два жандарма отвели меня в поезд, идущий в Тарб, а там — в каменное строение с вывеской Maison d’Arrêt de Tarbes — «Дом предварительного заключения города Тарб». У меня взяли отпечатки пальцев, обыскали с головы до ног и дали бланк, который я должен был заполнить, указав сведения о моей жизни. Меня переодели в тюремную одежду из грубой коричневой ткани. Забрали те небольшие деньги, что были у меня, так же как и конверт с фотографиями мамы и сестер. Никто не издевался надо мной. Я был частью заведенного порядка на неком спокойном методичном складе людей, в то время как вокруг неистовствовала война. Здесь я должен был ожидать судебный процесс.

Охранник провел меня по коридору на первом этаже в камеру и крикнул внутрь:

— Либетрау, вот тебе сокамерник, теперь тебе будет с кем поговорить.

— Спасибо, Палисс, я уже чувствовал себя одиноко, — раздался голос из камеры.

Тяжелая дверь камеры закрылась за мной. Я затосковал по большой свободе маленького дома Менделя Спиры; по открытым просторам зловонного пляжа в Сен-Сиприене; или даже по тесноте поезда на Аушвиц с его маленькими окнами, через которые я мог ускользнуть. Я снова хотел бы убежать от своих преследователей — на этот раз меня бы ни за что не остановили.

Я увидел перед собой две узкие кровати, крошечную раковину, зарешеченное окно, выходящее на тюремный двор. Был также маленький туалет. В стальной двери, закрывшейся позади меня, находилось небольшое отверстие, через которое давали еду и почту. Либетрау кивнул мне. Он выглядел лет на сорок, щетина на его щеках уже немного серебрилась. Лицо его было красным и рябым, а зубы испорченные и кривые.

— За что ты тут? — спросил он.

— Родился евреем, — пожал я плечами. — А ты?

— Убийство, — ответил он.

Я забеспокоился, доживу ли я до утра. Он был больше меня и, без сомнения, сильнее — настоящий преступник, и, наверняка, еще больше ожесточившийся за годы, проведенные за решеткой. Я вообразил удар ножом в горло в темноте и решил, что наилучшим будет — показать, что я крепкий малый, и рассказал ему свои приключения. Когда я подошел к аресту швейцарским офицером, он был взбешен.

— Мне стыдно за это, — заключил он.

Он был швейцарским гражданином, арестованным за то, что в порыве ярости убил свою неверную французскую подружку. Отсидевший уже несколько лет, он ожидал освобождения. До сих пор он был примерным заключенным, сказал он, и был уверен в скором выходе на волю.

Проснувшись следующим утром, я с облегчением понял, что еще жив. Нам принесли жидкий чай, совершенно без какого-либо вкуса. В раковине была только холодная вода. На обед мы ежедневно получали или овощи, или фасолевый суп. Фасолевый суп давал нам материал для каждодневных занятий: мы считали фасолины, чтобы установить, у кого больше. Часто была ничья.

— Должно быть, они пересчитывают фасолины еще на кухне, — сказал я.

— Да, им тоже нужно чем-то заняться, не только нам, — ответил Либетрау.

По воскресеньям мы получали порцию мяса, которая была так мала, что сразу помещалась во рту. Сыр и хлеб давали нам в течение недели. И все время этот безвкусный чай.

— Бром, — сказал Либетрау.

Он имел в виду, что так подавляют нашу сексуальную энергию.

— Можешь мне поверить, — добавил он, — я здесь уже достаточно долго.

Я проводил время за написанием коротких писем Спирам и Фрайермауерам. Однажды после обеда меня посетил адвокат Салью и снова повторил свой план: я должен признать свою вину перед законом.

— Я понимаю, — сказал я, — что в камере безопаснее, чем снаружи. Но что, если условия изменятся? Немцы уже сейчас, как известно, берут заключенных из камер, чтобы наказать в назидание другим.

Он кивнул, но, казалось, остался при своем мнении.

— Я постоянно думаю об этом, — настаивал я.

— Будем надеяться, что этого не произойдет, — ответил он.

Когда Салью ушел, Палисс, охранник, который в первый день сопровождал меня, отвел меня назад в камеру. Это был беззлобный парень, называвший меня Малыш. Высокий, тяжелый, с большим животом, Палисс при ходьбе шаркал ногами. Другой охранник, Грифф, был большим неуклюжим парнем, на лице которого всегда блуждала ухмылка. Был там еще Лебон, неприветливый и циничный; он не смог бы улыбнуться, даже если бы ему за это заплатили.