Павел Анненков - Записки о французской революции 1848 года

• Название: Записки о французской революции 1848 года
• Автор: Павел Анненков
• Жанр: Прочая документальная литература

Рукопись представляет собой обстоятельный, богатый подробностями и хронологически построенный рассказ о событиях французской революции 1848 г., начиная с 24 февраля и кончая 22 июня 1848 г. Первая глава, видимо, писалась Анненковым в ходе самих событий: рассказ его строго фактичен, фрагментарен и эмоционален; это рассказ очевидца, потрясенного событиями и спешившего зафиксировать непосредственные впечатления от них.

---

Получив согласие, оба прокурора внесли 31 мая предложение: «considérant qu'il résulte dès à présent présomption grave que le dit L. Blanc a pris part à l'envahissement et à l'oppression de l'Assemblée, considérant… qu'à la suite des deux allocutions, il a été porté en triomphe par les rebelles dans l'enceinte de l'Assemblée, considérant…. que pendant le tumulte L. Blanc ayant pris la parole, a dit notamment: Je vous félicite d'avoir reconquis le droit d'apporter vos pétitions à la Chambre, désormais on ne pourra plus vous le contester», – , considérant… qu'il résulte suffisamment de l'ensemble de la procédure commencée présomption contre L. Blanc d'avoir volontairement participé à l'envahissement et à l'oppression de l'Assemblée Nationale,… requérons, en conséquence, qu'il plaise à l'Assemblée Nationale autoriser les poursuites contre le citoyen L. Blanc, représentant du peuple et l'application contre lui, s'il y a lieu, des dispositions du code d'instruction criminelle et du code pénal. Fait au Palais de Justice le 31 mai 1848. Portralis, Landrin»[279].

Л<уи> Блан вышел тотчас же на трибуну и в жаркой импровизации, потрясшей Собрание, объявил, что вся его жизнь, все его убеждения, наконец, все его увражи свидетельствуют о всегдашнем его уважении souveraineté du peuple, настоящей представительницей которой он всегда считал и считает одну «l'Assemblée Nationale»: «Et j'aurais ainsi, devant la France, donné un démenti à toute ma vie; j'aurais manqué de respect pour ma propre pensée jusqu'au point de vouloir violer, et pour moi c'est le plus grand crime, l'Assemblée dont je m'honore de faire partie! Non! mille fois non! Que celui qui voudra dire le contraire se lève pour que je puisse lui dire qu'il a menti»[280].

Что [же] касается до двух речей его к народу, то они были сказаны с согласия самого Президента: «Je m'adressait au président, et je lui dis: Croyez-vous que je doive aller au devant de la foule? Si vous le croyez, je suis aux ordres de l'Assemblée. Je ne me sépare pas de vous. – Comme président, a dit le président, je n'ai rien à vous dire, mais comme citoyen je vous engage à aller au devant de la foule»[281].

Но документ, сложенный гг. прокурорами, имеет значение большее, чем простой обвинительный акт: это начало скорого очищения Собрания от лиц, ему ненравящихся, в недрах своих, как это было в старую революцию, это начало уничтожения меньшинства большинством, это, может быть, первый симптом восстановления смертной казни за политические мнения… И тогда в этом месте Палата в негодовании и ужасе закричала: «Кто, кто восстанавливает смертную казнь?» Луи Блан ответил: «La peine de mort ne sera pas rétablie par telle ou telle fraction de la société, mais elle pourra l'être par la force des choses…»[282].

После неслыханного смятения, когда дело дошло до речи, упомянутой в предложении прокуроров и смысл которой Луи Блан исправил так: «Si vous voulez que le droit de pétition soit consacré, respectez donc votre propre souveraineté – voilà ce que j'ai dit»[283].

Палата [отослала] назначила особую комиссию для разбора предложения [высших судей] прокуроров и для доклада ей в пятницу, 2-го июня.

До тех пор Луи Блан уже издал свое печатное опровержение, в котором изложил историю всего дня и свою собственную в продолжение его. Он показал, как два раза был измучен: сперва народным восторгом, а потом, когда успел оправиться от него, насилием национальной гвардии. Капитолии и тернии пришли к нему равно непрошенные один за другим. Из оправдания видно было также, что ноги Луи Блана не было в Ратуше, а напротив, короткое время междуправления он провел в доме приятеля, переодевая и возобновляя изорванный костюм свой. Вместе с тем благородный Барбес из Венссанской своей тюрьмы писал, что слова, приведенные прокурорами, были сказаны им, Барбесом, а не Л<уи> Бланом. Второй раз уже Барбес выставлял себя на все удары юстиции из великодушного желания спасти сообщников: так, при арестации коменданта Рея{259}, впустившего его со свитой в Ратушу, Барбес печатно клялся, что он опрокинул Рея и [его] ворвался силой в Hôtel de ville. Убеждения Палаты были всеми этими актами, видимо, потрясены.

Когда в пятницу 2-го июня и в субботу 3-го докладчик составленной комиссии Jules Favre произнес две свои речи, клонившиеся к допущению преследований, – успех был уже весьма сомнительный. Эти две речи могут служить образцами адвокатской [красноречия] изворотливости, истинного коварства, капитального обвинения, прикрытого [лоском] цветами любви и расположения. В этих речах Жюль Фавр лобызал ровно столько же Л<уи> Блана, как и прокурора, видев в обвинении первого только средство для него победить все неприятности, [в поступках] хвалил тех, которые несогласны выдать своего члена, но хвалил и тех, которые, из любви к справедливости, нарушают собственное право: быть неприкосновенными. Заключение же было: отдать Луи Блана под суд! Палата, однакож, выслушав их, колебалась в нерешительности, когда тот, кто и поднял, может быть, все дело, окончил его одной фразой, а именно: А<рман> Мараст, он сказал: «J'avais cru que le citoyen L. Blanc était allé le 15 mai à l'Hôtel-de-Ville, et je l'avais cru parce que j'avais entendu crier sur la place: vive L. В., vive Berbès! Vive L. Blanc. Un citoyen m'avait même dit dans mon cabinet qu'il avait aidé le citoyen L. B. à s'évader. Louis Blanc. Quel est ce citoyen? Marrast (continuant) Mais depuis j'ai interrogé et des renseignements que j'ai recueillis, il est résulté pour moi la conviction la plus complète que le citoyen L. B. n'est pas venu à l'Hôtel-de-Ville dans la journée du 15»[284].

Тотчас же Палата приступила к собиранию голосов, сперва посредством вставания и сидения, а потом посредством баллотировки. Последняя большинством 369 голосов против 337 отвергла дозволение преследовать Л<уи> Блана, а стало быть, и заключение палатской комиссии. К удивлению всех при вставании большая часть Правительства, в том числе и министр Кремье, поднялись в пользу Л<уи> Блана, откидывая таким образом всю ответственность за совершенный акт на прокуроров, которым само же оно дозволило его. [На другой день] Скандал был неимоверный!

На другой день Порталис и Ландрен послали свои отставки и в публичном заседании Палаты обвинили как Кремье, так и Исполнительную комиссию в поступке столь же безнравственном, сколько и противном всем правилам управления. Журналы, разумеется, поднялись с криком почти ужаса. Кремье хотел оправдать себя и комиссию какими-то экивоками и тем, что оба имеют право сберегать частное свое мнение, помимо правительственных обязанностей. Теория покрыта было ропотом Палаты… Кремье подал в отставку вслед за прокурорами и был замещен в министерстве Бетмоном, Жюль Фавр, более всех одураченный, последовал его примеру, и все дело Л<уи> Блана окончилось, вероятно, к тайному удовольствию тем, что показало уже до несомненной очевидности несуществования правительства во Франции.

Первый результат этого убеждения, проникнувшего теперь в сознание народа, дали выборы 4-го июня. Вследствие нескольких отставок [предпочтение] [депутатами, вдвойне выбранными] и двойных выборов, Париж с окрестностями должен был избрать 4-го июня 11 новых представителей. Напрасно «National» по-прежнему публиковал лист своих кандидатов [ни одного из них], заверяя публику в их умеренности и благоразумном республиканизме: ни одного из этих имен не попало окончательно в списки представителей. Дело уже шло совсем не об отыскании средней почвы для основания Республики, как в прошлом месяце, при совершенном разложении правительственных элементов, за которым неминуемо следовало разложение самого общества, каждая группа избирателей собиралась около нескольких имен, которые казались ей наиболее способными восстановить или создать какую-нибудь форму правления. Образовался самый чудовищный список представителей, в котором имя Тьерса красовалось рядом с именем Пьера Леру, Виктор Гюго шел об руку с Лагранжем, и Луи Наполеон сталкивался с Прудоном. Один Коссидьер получил голоса всех партий и величался своими 147 тысячами избирателей. Вот этот чудовищный лист, приведший в изумление остальную Францию:

1) Caussidiére – 147 450

2) Moreaux{260} – умеренный – 128889

3) Goudehaux{261} – республик<анец> – 197027

4) Changarnier{262} – (генерал, защищавший Hôtel-de-Ville 16 апреля) – 103 539

5) Tiers – 97394

6) Pierre Leroux – 91345

7) Victor Hugo – 86965

8) Louis Napoléon{263} – 84 420

9) Lagrange{264} (condamné politique) – 78682

10) Boissel{265} – 47094

11) Proudhon – 47094[285]

Так разрешилась общественная анархия в сфере всеобщего голосования (suffrage universel). Она должна была разрешиться еще кровавым образом на улицах, несколько недель спустя, но это уже относится к следующему месяцу.

Июнь

События этого грозного месяца имеют для современников значение битвы при Лейпциге, при Акциуме, Ватерлооской{266}, всех битв, которые решали на долгое время судьбу и физиономию народов. В этом месяце кончилось существование республики социальной [и возникло существование], самое имя ее предано проклятию, и восстанет ли она когда-нибудь – остается тяжелым, но почти непоколебимым сомнением на сердце всякого, кто пережил эти 30 дней, подобия которым надо искать далеко назад в 15 и 16 столетиях.

Как все это сделалось?

Истинно сказать, я глазам и ушам своим не верил, когда 10 июня, в субботу, при вступлении новых парижских депутатов в Палату [толпы народа], увидал толпу народа на площади de la Concorde, которая ждала с нетерпением прибытия Луи Наполеона. Неистовые крики: «Vive Napoléon III», испускаемые ею ввиду молчаливого войска, охранявшего Собрание и как будто разделявшего страдательно ее увлечение, имели для меня какое-то непонятное значение, словно кабаллистическая фигура, смысл которой известен одному учителю. Откуда взялся этот смешной претендент через три месяца после февральской революции, претендент без права и без генеалогии великих полководцев, даже без того уважения, на которое [имеет право] может рассчитывать человек [честный] несомненных способностей и прямой жизни. И, однакож, три департамента послали Луи Наполеона в Палату, а окрестность Парижа (la banlieu) в% числе 80 т. человек, упрочившая его выбор в самой столице, воодушевлена была почти энтузиазмом к его особе, не считая приверженцев в городе [послав], выставлявших этого Булонского и Страсбургского авантюриста{267} человеком обстоятельств и чуть ли не спасителем отечества. Конечно, раздача денег, подкуп выборов тут играли большую роль, но что бы они могли сделать без наклонности самого народа к блестящему деспотизму, какой обещало им имя претендента. Можно судить о неожиданной политической важности Луи по следующему факту. В это же самое заседание 10 июня министр Трела, во исполнение декрета Собрания, требовавшего серьезных работ и распущения национальных мастерских, просил следующих страшных кредитов и все их получил сполна: 2 м. на железную дорогу от Тура до Нанта – adopté![286] 12 м. 940000 на пять новых мостов – adopté! 1 м. на департаментские и общинные дороги – adopté! 1 м. на морской канал – adopté! 1 м. на Сенский канал – adopté! и, наконец, 1 м. на Салунский канал – adopté! Этот [огромный] кредит, который [должен] мог иметь огромные последствия, прошел почти незамеченным, а изо всего заседания осталось в памяти народной только следующее происшествие. В конце сеанса Гекерн (Петербургский Дантес{268}) спросил у военного министра, правда ли, будто один линейный полк вступил в Труа, провозглашая: «Vive Louis-Napoléon!» Министр Каваньяк ответил в сильном волнении, подтверждавшем опасность, что слух этот он считает лживым и клеветническим. «Но, – прибавил он, – je dois dire que je déclare ennemi de la patrie quiconque oserait porter une main sacrilège sur les libertés publiques (tonnerre d'applaudissements). Autant on doit d'estime et d'honneur au citoyen fidèle à son pays, qui en observe les lois, autant nous devons vouer haine, exécration et mépris aux malheureux qui voudraient spéculer sur les souffrances de la patrie. (Les applaudissements redoublent. Tous les représentants se lèvent et crient à plusieurs reprises: vive la République!)»[287].