Павел Анненков - Парижские письма

• Название: Парижские письма
• Автор: Павел Анненков
• Издательство: Наука
• Жанр: Публицистика
• Год: 1983

В «Парижских письмах» П.В. Анненков продолжил традиции карамзинской зарубежной публицистики. Однако письма Анненкова – качественно новый этап в развитии карамзинского направления. И по своей идейной направленности, и по своим художественным особенностям они соответствовали запросам передового русского общества 1840-х годов. Даже теперь, спустя более столетия, «Парижские письма» Анненкова не выглядят архаическими. Они воскрешают перед нами во всех неповторимых особенностях Париж времен Дюма и Бальзака, Париж, когда Ламартин и Луи Блан были в зените своей славы, когда в Парижском Салоне выставлялись картины Делакруа и Коро, а Францию сотрясали голодные бунты.

---

Но в этой комедии есть лицо, несомненно доказывающее как наблюдательность автора, так и врожденный талант комика, который он, может быть, впоследствии разовьет. Лицо это называется Дюпре и представляет хитрого бедняка, который поставлен в необходимость жить на счет слабостей ближнего. Отличительная его черта – способность быть всем в одно время: управителем и живописцем, ходатаем по делам и издателем журнала, пожалуй, даже ученым записным и ростовщиком. Он разнится с Фигаро только тем, что равно употребляет в дело пороки сильных и беспомощность бедных, и притом, как следует в наш век, всегда из денег, а не из желания, как тот, восстановить равенство между силою и ничтожеством. Дюпре берет от сильных самонадеянность, от слабых – недоверие к себе и кладет их рядом в основание, на котором сам намерен построиться. Все, что недостает ему в знании, в глубине мысли, в природных способностях, пополняет он мастерством разрабатывать, эксплоатировать молодые, бесприютные таланты. Мастерство это возвел он до высокой степени совершенства. От архитектора берет он план, отдает его живописцу, и из общих трудов их выходит картина, под которой он смело подписывает свое имя. Он сам говорит в минуту откровенности: «Я сажусь на плечи этим бедным труженикам, и они несут меня к цели, указанной мною. Тут мы останавливаемся. Оки падают в изнеможении, а я являюсь к ней свежий и здоровый!» Лицо это до такой степени верно, живо и обще в наш век, что его также можно встретить здесь на Итальянском бульваре, как на Тверском в Москве и на Невском проспекте в Петербурге.

Еще несколько слов по случаю этой комедии. Я заметил, что избранная публика Королевского театра всегда сильно потрясена резонерскими выходками пьесы. Кто знает, что в обществе французском резонерство весьма мало, тот должен, конечно, удивиться присутствию его в искусстве. Я не говорю о проповедническом начале, которое вплетается почти во все произведения Мольера: наставления этого гениального человека до того проникнуты любовью к людям, здравым смыслом, исполненным чистоты, что имеют силу даже до сих пор. Я говорю о тяжелом ходе некоторых условных моральных положений, которые проникают всюду, даже в исторические и экономические сочинения и, сказанные перед публикой, всегда вызывают электрическую искру. Для меня явление это объясняется только вечною молодостью народа, который может быть потрясен всяким общим местом, лишь бы представляло оно воображению благородный, увлекательный образ. На представлении комедии г. Араго я смотрел столько же на пьесу, сколько любовался самим автором, выглядывающим из-за нее, и наблюдал волнение публики, слушающей его. Это было, так сказать, тройное представление для меня, и вот почему я так долго и остановился на нем.

В ту минуту, как я пишу вам, Королевский театр празднует новый и решительный успех. Трагедия г-жи Жирарден: «Клеопатра», благодаря мастерству г-жи Рашель, интересному полу, к которому принадлежит автор, многочисленным друзьям г. Эмиля Жирардена и сценическим эфектам, была принята с великим одобрением. Завязка ее могла бы показаться стара на всяком другом театре, но, привязанная к историческим именам и к лицам в котурнах и тогах{284}, она получает какого-то рода новизну. Приятно видеть, что Антонии и Августы думают и поступают так, как будто знакомы с новейшею мелодрамой. Этот оттенок, приобретенный классическою современною трагедией, уже давно развит г-жею Жирарден с несомненным превосходством. Она пошла так далеко, как до нее никто не доходил. Дурная репутация, каковою пользуется Клеопатра в истории, показалась г-же Жирарден преувеличением профессоров истории, большею частью мужчин. Плутарх{285} был, как известно, мужчина. Порочной женщины в таком неимоверном градусе г-жа Жирарден никак не могла себе представить, да оно, конечно, теперь и трудновато несколько. Кто же ныне так коварен, так очарователен, так бесстыден и жесток в наслаждениях? Если кто и провинился в наше время, так это более из удовольствия приобрести на всю остальную жизнь поэзию раскаяния, чем из страсти. Считая все рассказы про Клеопатру выдумкой, г-жа Жирарден почувствовала призвание восстановить и оправдать Клеопатру: услуга женщины оклеветанной сестре своей тем более замечательная, что исходит от особы, пользующейся, по справедливости, всеобщим уважением и ничем не запятнанной. Со всем тем, эта попытка восстановления, оправдания (réhabilitation)[56] приобрела участь всех современных попыток этого рода. Лицо сделалось гораздо хуже после восстановления, чем было до него. Точно то же случилось даже с талантливым Луи Бланом. Он так, например, восстановил в последнем своем произведении Лоу{286}, Колонна{287} и других, что эти лица не только сделались другими, да и совсем перестали быть ими: вышли невозможными лицами. Тем менее могла надеяться г-жа Жирарден на успех своей попытки. И действительно, Клеопатра продолжает быть порочной женщиной, но мягко, нерешительно, с частыми укоризненными возвращениями на самое себя и горьким воззванием к добродетели, оскорбленной ею. Клеопатра г-жи Жирарден все то выиграла в нравственном достоинстве, что потеряла в характере и в облике, данном ей историей. Сцена, где Клеопатра г-жи Жирарден сознает моральное величие оставленной жены Антония и кается перед ним, столько же похвальна по намерению, сколько ложна в отношении обоих лиц. Это торжество и падение автора. Правда и то: нельзя в одно время иметь все за себя – историю и свою собственную цель, хорошую трагедию и благонамеренность побуждений. Довольно, когда произведение может служить характеристикою современного быта, а это качество несомненно принадлежит новой трагедии г-жи Жирарден.

Но будет о театрах; поговорим о другом. Люди, утверждающие, что время сильного влияния книг на народ уже прошло, получили недавно фактическое опровержение. Брошюра г. Капфига «La présidence de M. Guizot»{288} доказала, что не только хорошие книги могут еще производить шум и влияние, но даже и весьма плохие способны к этому. Правда, автор смешных биографий современных дипломатов выбрал весьма удобное время, чтоб пустить в ход свою книгу. Во-первых, она появилась почти вслед за манифестом г. Ламартина и могла показаться официальным опровержением его. Известно, что в декларации своей г. Ламартин, всегда находящийся в восторженном состоянии, поднял вместе с политическими и социальные вопросы, предлагая для разрешения последних устроить два новых министерства: публичной благотворительности и народной жизни. Г. Капфигу показалось очень кстати отвечать на странность этого предложения еще большею странностью, именно – посоветовать искоренение всякой жизни. Во-вторых, давно уже носились слухи, что г. Ленге (Lingnet){289}, директор в министерстве иностранных дел, занимается историей семилетнего существования нынешнего министерства. Г. Капфигу показалось крайне остроумно прибавить под заглавием своей книги: «par un homme d'Etat»[57], и спустить ее как ожидаемое сочинение г. Ленге. Этот род остроумия очень часто и у нас встречается в рядах, где потемнее. Основанное на двойной спекуляции, сочинение г. Капфига отличается еще тем, что упрекая кого следует в снисходительности к некоторым закоренелым мнениям и к веселой жизни парижан, советует прибавить и то, и другое: результатом, разумеется, будет тишина в головах и на улицах! Поднялся говор; думали, что это программа нынешнего президента. Я того и ждал, что биржу запечатают, появится комиссар и отберет с окон магазинов музыкальные сочинения, гравюры, изображающие Павла и Виргинию{290}, и книги вроде «Voyage pittoresque autor du monde»[58]. Все это, конечно, можно заместить чем-нибудь дельным, например: собранием документов, записками академии и историей просвещения в Европе в бесчисленном количестве экземпляров, но я недоумевал, какое употребление сделают из танцорок публичных балов, которые, вероятно, были бы тоже закрыты.

Впрочем, шум продолжался недолго. «Journal des Débats» торжественно отказался от г. Капфига и одною статьей отбросил его в ничтожество, из которого ей никогда и выходить не следовало.

Теперь общественная мысль занята двумя новыми происшествиями – самоубийством г. Брессона и помешательством графа Мортье{291}, едва не зарезавшего своих детей. Официальный рассказ последнего происшествия возбуждает много толков: удивляются, как призванные графиней сановники могли три часа без действия стоять у дверей, наблюдая страшную сцену безумного отца, вооруженного бритвой и трепещущих перед ним детей, как наконец, могли прорубить стену (реляция говорит: «une porte condamnée»[59]), не обратив внимания графа, и проч. Подозрительные люди видят в этом происшествии новую, непонятную и страшную драму; но ведь, надо и правду сказать: подозрительные люди иногда совершенно напрасно считают самих себя прозорливыми людьми. Это только смешение понятий, а не истина; истину откроет время!

Истина только теперь наступает для события, совершившегося во дворце Себастьяни. Несчастная графиня Пралень, так бесчеловечно зарезанная, останется надолго образцом женщины, вполне и строго понимавшей супружеские обязанности. Она требовала от мужа всего человека, всего существа его, так точно, как сама отдалась ему. Ни малейшего снисхождения, никакого послабления, так облегчающих в семейной жизни исполнение долга, не дозволяла она ни себе, ни ему. С какою-то суровою строгостью доказывавшею, между прочим, присутствие невидимого директора совести, она отказывалась от необходимости взаимных уступок. Крепко опираясь на свои права законных семейных наслаждений, герцогиня единственно занята была мыслью вступить в полное обладание ими и действительно потеряла способность воспитывать детей своих. Редко можно встретить характер более полный, более благородный и вместе непреклонный: ограниченность сферы еще увеличивала силу его порывов. С другой стороны, убийца-герцог, смотревший на жизнь гораздо проще, был приведен ежедневным оскорблением его гордости, достоинства и независимости к сопротивлению, которое превратилось скоро в отчаянное злодейство. Катастрофа явилась тут сама собою и покрыла имя герцога позором, а злополучную супругу увенчала ореолом в искупление ее страшной мученической смерти. Нам, как посторонним наблюдателям, дозволено будет сказать, однакож, что по сущей правде они оба, и герцог, и герцогиня, равно усердно работали для ускорения трагической развязки, которая постигла их.