Виктор Гюго - Девяносто третий год

• Название: Девяносто третий год
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-4444-2210-6

«Девяносто третий год» — оправленная в художественную форму хроника драматических событий Великой французской революции.

Перевод под редакцией Е. Н. Киселева (1901).

---

— Послушайте! Я пришел сообщить вам нечто важное. Нужно, чтобы кто-нибудь из нас троих внес сегодня в Конвент проект одного декрета.

— Только не я, — проговорил Монто. — Меня не слушают, потому что я маркиз.

— И меня тоже не слушают, потому что я капуцин, — заметил Шабо.

— И меня не слушают, потому что я Марат, — проговорил Марат.

Все они замолчали: Из Марата нелегко было вытянуть ответ. Однако Монто решился спросить его:

— Так какого же декрета ты хочешь, Марат?

— Я желаю казни каждого военачальника, который позволит убежать пленному бунтовщику.

— Да ведь такой декрет существует, — заметил Шабо. — Он был принят еще в конце апреля.

— Но на деле он не применяется, — возразил Марат. — По всей Вандее, все только и делают, что позволяют пленным бежать, и все совершенно безнаказанно дают им убежище.

— Ну, значит, Марат, декрет этот не исполняется.

— Значит, Шабо, нужно предложить Конвенту, чтоб он заставил исполнять его.

— Да при чем же тут Конвент, Марат? Это дело касается Комитета общественной безопасности.

— Цель могла бы быть достигнута, — добавил Марат, — если бы Комитет повелел вывесить этот декрет во всех вандейских общинах и показал бы два-три примера.

— На крупных личностях, — добавил Шабо: — на командирах отдельных частей.

— Да, этого, пожалуй, было бы достаточно, — пробормотал Марат сквозь зубы.

— Ну, так за чем же дело стало? — спросил Шабо. — Предложи это сам Комитету, Марат.

Марат пристально посмотрел ему в глаза, что заставило смутиться даже Шабо.

— Комитет общественной безопасности, Шабо, — проговорил он, — это — Робеспьер; а я не желаю иметь с ним дела.

— Ну, хорошо, я поговорю с ним, — объявил Шабо.

На следующий же день было разослано предписание Комитета общественной безопасности, обязывающее объявить во всех городах и общинах Вандеи о неукоснительном исполнении декрета, назначающего смертную казнь за всякое содействие бегству пленных «разбойников» и инсургентов.

Декрет этот являлся лишь первым шагом. Вскоре Конвент пошел еще дальше. Несколько месяцев спустя, а именно 11 брюмера II года (в ноябре 1793 года), когда город Лаваль открыл свои ворота перед вандейскими беглецами, он издал декрет, в силу которого всякий город, который даст у себя убежище бунтовщикам, подлежал уничтожению и срытию.

Со своей стороны европейские монархи объявили в манифесте герцога Брауншвейгского, составленном эмигрантами и управляющим делами герцога Орлеанского, Линноном, что всякий француз, схваченный с оружием в руках, будет расстрелян, и что если хоть один волос упадет с головы короля Франции, то Париж будет стерт с лица земли.

Часть третья В ВАНДЕЕ

Книга первая ВАНДЕЯ

I. Леса

В Бретани в те времена было семь грозных лесов. Вандея, — это было возмутившееся духовенство, а союзником этого возмущения являлись леса. Мрак помогал мраку.

Семь так называемых «черных лесов» Бретани были следующие: Фужерский лес, загораживавший пространство между Долем и Авраншом; Пронсеский, имевший восемь миль в окружности; Пемпонский, перерезанный оврагами и ручьями, почти недоступный со стороны Беньона, но имевший удобное сообщение с роялистским местечком Конкорнэ; Реннский, в котором слышны были звуки набата республиканских приходов, довольно многочисленных в окрестностях городов; в этом-то лесу отряд Пюисэ уничтожил отряд Фокара; Машкульский лес, в котором, словно дикий зверь, скрывался Шаррет; Гарнашский, принадлежавший семействам Ла Тремойль, Говэн и Роган и, наконец, Броселиандский, принадлежавший феям.

Один из аристократов Бретани, виконт Фонтенэ, бретонский принц, носил титул «помещика семи лесов». Бретонских принцев не следует смешивать с принцами французскими. Так, например, Роганы были бретонские принцы. Гарнье де Сент, в своем донесении Конвенту от 15 нивоза II года, следующим образом отзывается о принце Тальмоне: «Этот Капет разбойников, считающийся в Мэне и в Нормандии принцем».

История бретонских лесов с 1792 по 1800 год могла бы составить предмет совершенно самостоятельного труда, являясь как бы легендой в обширной вандейской эпопее. У истории своя правда, у легенды — своя. Легендарная правда имеет иное свойство, чем правда историческая. Правда легендарная — это вымысел, имеющий в результате реальную истину. Впрочем, и история, и легенда — обе стремятся к одной и той же цели — к изображению, под видом преходящего человека, человека вечного.

Вандейское восстание может быть вполне объяснено только в том случае, если легенда будет дополнять историю: история нужна для общего, легенда — для подробностей. И нужно сказать, что Вандея стоит этого труда. Вандея — это своего рода чудо.

Эта война темных людей — нелепая и блестящая, ужасная и величественная — причинила Франции много бедствий, но и была ее гордостью. Вандея — это рана, но рана почетная.

Иногда человеческое общество становится своего рода загадкой, разрешающейся для мудреца — светом, а для невежды — потемками, насилиями, варварством. Философ задумается прежде, чем обвинять. Он принимает в соображение неизвестное, присущее каждой задаче. Задачи, подобно облакам, набрасывают на все тень.

Тот, кто желает составить себе объективное понятие о вандейском восстании, не должен ни на одну минуту упускать из виду следующего антагонизма: с одной стороны, французскую республику, с другой — бретонского крестьянина. Ввиду этих несовместимых элементов, постоянной и страшной угрозы всем благодеяниям революции, хлынувшим разом, припадка ярости цивилизации, избытка стремления к прогрессу, несоразмерной и непонятной жажды к реформам — с одной стороны, стоит, с другой стороны этот странный и серьезный дикарь, этот человек со светлыми глазами и длинными волосами, питающийся молоком и каштанами, любящий свою соломенную крышу, свой забор и свой ров, легко различающий по звуку колокола всех окрестных сел, употребляющий для питья только воду, носящий кожаную куртку, расписывающий свою одежду так же, как его предок кельт{345} расписывал себе лицо, уважающий в своем палаче своего господина, говорящий на мертвом языке, что равносильно погребению заживо своей мысли, подгоняющий своих волов, точащий свою косу, возделывающий только рожь, пекущий лепешки из гречневой муки, уважающий прежде всего свой плуг, а затем свою бабушку, верующий и в Богородицу и в привидения, преклоняющий колена и пред алтарем церкви и пред старым друидским{346} камнем в лесу, земледелец на ниве, рыбак на морском берегу, браконьер в лесу, любящий и королей своих, и господ, и священников, и свою исконную грязь, задумчивый, способный простоять иной раз в полнейшей неподвижности целые часы на пустынном морском берегу, прислушиваясь к шуму морских волн.

И ввиду всего этого спрашивается: мог ли подобный слепец примириться с таким ярким сиянием?

II. Люди

У крестьянина есть две точки опоры: нива, которая его кормит, и лес, который его скрывает.

Теперь даже трудно представить себе, чем были в то время бретонские леса. Это были целые города. На первый взгляд леса эти были не что иное, как громадный глухой, немой и дикий клубок кустарника и терновника, полный неподвижности и тишины; ничто, казалось, не могло быть мертвее и могилоподобнее этих чащ; но если бы можно было моментально, с быстротой молнии, срубить все эти деревья, то оказалось бы, что в этих лесах люди копошатся, словно муравьи в муравейнике.

Круглые и узкие отверстия колодцев, скрытые снаружи наваленными на них камнями и хворостом, спускаясь сначала вертикально и поворачивая затем горизонтально, расширялись под землей в виде воронок и вели к мрачным и темным подземельям, — вот что нашел Камбиз{347} в Египте, а Вестерман — в Бретани, с той только разницей, что в Египте они попадались в пустыне, а в Бретани — в лесу, и что в египетских подземельях находились мертвые, а в бретонских — живые люди. Одна из самых глухих прогалин Миздонского леса, вся изрытая пещерами и галереями, в которых сновали взад и вперед какие-то таинственные люди, называлась «Большим городом». Другая прогалина, не менее пустынная на поверхности и не менее обитаемая под землею, называлась «Королевской площадью».

Впрочем, в Бретани эта подземная жизнь не была новинкой: здесь во все времена человек скрывался от человека, вырывая себе берлоги под корнями деревьев. Этот обычай берет начало еще с друидских времен, и эти подземные пещеры были такие же древние, как и дольмены. И злые духи легенд и чудовища истории — все прошло по этой дикой стране: Тевтат{348}, Цезарь, Гоэль, Неомен, Готфрид английский, Алан Железная Перчатка, Пьер Моклерк{349}, французское семейство Блуа, английская семья Монфоров, короли и герцоги, девять бретонских баронов, судьи «Великих Дней», графы Нантские, вечно враждовавшие с графами Рейнскими, разбойники, бродяги, Рене II{350}, виконт Роган, королевские губернаторы, добрый герцог Шонский, вешавший крестьян на деревьях под окнами госпожи Севинье{351}, в пятнадцатом столетии — помещичья резня, в шестнадцатом и семнадцатом — религиозные войны, в восемнадцатом — тридцать тысяч собак, натасканных для охоты на людей; ввиду всех этих невзгод народ заблагорассудил исчезнуть. Поочередно троглодиты, спасаясь от кельтов, кельты, спасаясь от римлян, бретонцы, спасаясь от норманнов, гугеноты, спасаясь от католиков, контрабандисты, спасаясь от жандармов, искали убежища сначала в лесной чаще, а затем под землей. До такого звериного образа жизни тирания довела народ! В течение целых двух тысячелетий деспотизм во всех своих проявлениях — завоевание, фанатизм феодализма, чиновничество — не переставал устраивать облавы на несчастных жителей Бретани, и эти облавы прекращались в одной форме лишь затем, чтобы возобновиться в другой. Поневоле людям приходилось зарываться в землю.