Юрий Герт - Ночь предопределений

• Название: Ночь предопределений
• Автор: Юрий Герт
• Издательство: Жазушы
• Жанр: Современная проза
• Год: 1982

---

У окна, положив голову Феликсу на плечо, дремала Айгуль... У него не было полной уверенности, что она спит, но и потревожить ее, разбудить, задвигая стекло, он боялся. В окно дул свежий, холодный ветер. Он шевелил волосы Айгуль, играл, раздувал черные пряди, щекотавшие Феликсу щеки и шею. Он сидел прямо, в неловкой, напряженной позе, не пытаясь ее изменить. Степные запахи — трав, росы, отяжелевшей за ночь, слежавшейся на дороге пыли — лились в «рафик» вместе с ветром. Казалось, он вдыхает запах Айгуль. Айгуль, думал он, Лунный цветок...

Голова у него была ясной, прозрачной,— той особой прозрачностью, которая всегда наступает под утро после ночи, проведенной без сна. Когда ясность, не дававшаяся так долго, кажется наконец обретённой. Устойчивая, спокойная ясность...

Он знал все то же, что знал и раньше, но теперь все то, что он знал, для него сложилось в простой и прочный сюжет. Он знал, что это та простота, свободная от лукавых, искусно сплетенных и фальшивых извивов, которая и есть подлинность: было, и было именно так. И было не как ему бы хотелось, а как было. И то, что было, теперь оставалось написать.

Он знал, конечно, и то, что это обманная, хрупкая ясность, не та, которая уже легла на бумагу. Что она еще не раз уступит место смуте, туману, отчаянью... Но сейчас это была ясность, он видел и ощущал все, что должен написать. И в то, что должен он написать, естественно, без натуги ложились — и надпись с юсом малым, выцарапанная на мазаре, и черные, неистовые глаза Айдара, и нежный пушок на розовых щеках Бубенцова, и подземный храм, который он успел увидеть лишь мельком, при свете фонаря, и даже кованый браслет, который был на коричневой руке у старухи, в маленьком, затерянном среди степи ауле...

Он не спал, но временами ему казалось, что он спит, и он уже не мог отличить то, что ему приснилось, от того, что было наяву,

И точно так же, не сознавая, это явь или сон, как бы находясь между тем и другим, посредине, он услышал, когда «рафик» уже притормозил у гостиницы, что Статистик, районный инспектор Казбек Темиров,— убит.

IV Возвращение

 

И один, и вместе со всеми...

Из присяги, которую приносили граждане древних Афин.

 

1

Страшна в этой истории была не только смерть Казбека Темирова, страшна была ее совершенная нелепость.

Накануне вечером он поехал в аул, километрах в тридцати-сорока, на шилде к своему давнему другу — у того невестка родила первенца. Веселье затянулось. Темиров заночевал в ауле. Наутро он и другие гости отправились домой. Ехали двумя машинами. В дороге у одной что-то сломалось, пришлось остановиться. Пока шофёры чинили мотор, кто-то предложил пострелять в бутылку — на меткость. И здесь Темиров случайно задел рукой ружье, которое держал, готовясь к выстрелу, один из его спутников, Ораз... Пуля пробила Темирову сердце. Домой его привезли мертвым. Произошло все это два или три часа назад.

Рымкеш, поминутно всхлипывая, с красными от слез глазами, рассказала им обо всем, стоя на крыльце гостиницы, и повторила еще раз в кают-компании, где все они толпились, не расходясь по своим номерам. Феликс не заметил, когда исчезли Жаик и Айгуль,— должно быть, в то время, пока остальные, в полнейшем ошеломлении, проталкивались следом за Рымкеш по тесному коридору.

То же самое, не считая подробностей, услышали они в той же кают-компании от старухи-уборщицы и двух командированных, которые прилетели утром и по пути в гостиницу завернули к дежурному в райисполком. Там, несмотря на ранний час, собралось много народу, и они узнали о случившемся. Возможно, именно эти парни в цветастых рубашках, степенно прихлебывающие из пиалушек горячий и крепкий, хорошо заваренный чай и рассказывающие о том, что им было известно, с вежливым участием посторонних,— возможно, именно они, а не Рымкеш и не растерянная, испуганная уборщица, вдобавок скверно говорящая по-русски, заставили Феликса поверить, что все, что случилось, произошло на самом деле, а не является обрывком бессвязного, нелепого сна.

Первым опомнился Сергей,— то есть не то чтобы опомнился, он, перешагнув порог кают-компании, сразу даже и не сел, а рухнул на табурет, как если бы его больше не держали ноги,— но, как бы там ни было, он первым овладел собой и заговорил, начал задавать вопросы, и его светлые глаза из диких каких-то, диких и одурелых, постепенно делались все более ожесточенными, пронзительными, в них появился стеклянный блеск. Он появился, заметил Феликс, в тот момент, когда Рымкеш упомянула о Сарсене — среди тех, кто был с Темировым. Тут Сергей впился в нее глазами, переспросил раз и еще раз, и начал допытываться, откуда взялось ружье, и чье оно, это ружье, и как, в каком положении оно выстрелило, начал задавать вопросы, на которые Рымкеш, разумеется, не могла ответить, как не могла ответить и на вопросы, которые принялись ей задавать Карцев и Спиридонов.

Сами по себе вполне естественные и уместные, эти вопросы казались Феликсу сейчас неестественными и неуместными, даже кощунственными, так как подменяли то страшное И непоправимое, что случилось, мелким и несущественным — обстоятельствами, которые этому сопутствовали. Но раньше, чем он успел что-то по этому поводу сказать, у Веры с отчаянием в голосе вырвалось:

— Ах, ну какое, какое это теперь имеет значение!..

И Гронский, до того не проронивший ни слова, сказал:

— Девочка права...— Он хотел что-то прибавить, но только с горечью взглянул на всех и опустил глаза.— Абсолютно никакого значения,— пробормотал он.

Рымкеш, внезапно разрыдавшись, ушла.

Бек о чем-то спросил уборщицу, которая нерешительно топталась на пороге с веником в руках. Она ответила и тоже вышла.

— У Рымкеш сын шофером, на одной из тех машин,— пояснил Бек. И с укоризной посмотрел на Сергея.

— А я почем знал,— хмуро отозвался Сергей. Слова Бека его, казалось, не тронули, как и слезы Рымкеш.

Оба приезжих встали и тихонько удалились из комнаты, перед тем старательно смахнув со стола крошки и составив, одна в другую, пиалушки на подоконнике. Дверь за ними плотно затворилась.

— Не нравится мне эта история,— сказал Сергей.

— Чему уж тут нравиться...— пробормотал Спиридонов.

— Я в другом смысле,— сказал Сергей.

— Не накручивайте,— сердито возразил ему Карцев.— Чего в жизни не случается.— Он снял очки, вынул платок и вытер блестевшие, в липкой испарине, подглазья.

— Все равно,— Сергей зажегся.— Как это можно: целить в бутылку, а попасть в человека?— Он вскочил, с грохотом задвинул ногой табуретку под стол. —Вы это себе представляете?..

Он вышел на середину комнаты и сделал жест, которым вскидывают ружье, ловя мушку прищуренным правым глазом. Воображаемый ствол уперся в окно.

— А теперь объясните, как это получилось? И кем... Я уж не знаю, кем надо быть, чтобы лезть прямо под пулю?..

— Да нет, отчего же...— угрюмо усмехнулся Спиридонов.

Подойдя к Сергею, он изменил положение его рук таким образом, что правая, как бы сжимающая шейку ложа, оказалась на бедре, а левая, обхватившая цевье, на уровне груди.

— Вот в такой позиции ты и стоишь, готовишься, поджидаешь, пока бутылку на камень или там бугорок поставят... А патрон уже в стволе, а палец на спусковом крючке... И тут вдруг я — рядом...

Он внезапно вскинул руку, как бы поднося ко рту невидимую сигарету, и при этом толкнул — снизу вверх — левую руку Сергея.

— Чпок!— выстрелил Спиридонов губами,— Вот так это бывает, Сергуня...

Сергей обескураженно моргал.

— А ну еще раз...

Спиридонов повторил движение.

— Чпок!.. Был человек — и нет человека!..

Он постоял немного, покачиваясь в задумчивости с пятки на носок, и вернулся на прежнее место, подле Карцева.

— Все равно,— упрямо возразил Сергей.— А ружье? Откуда оно взялось?.. Ведь согласитесь, как-то странно...— Не закончив, он с досадой махнул рукой.— Я в редакцию,— сказал он, наверное, первое, что пришло ему в голову. Бездействие тяготило его, было невыносимо.— Авось что-нибудь выясню... Вы не хотите?— он исподлобья взглянул на Феликса.

Не дождавшись ответа, Сергей решительно щелкнул массивной металлической бляхой, туго затянул ремень и вышел.

Пожалуй, надо было отправиться с ним... Но Феликс не мог преодолеть тоскливого чувства, что любые детали, подробности, уже известные или те, которые предстояло узнать, не в состоянии ничего переменить, переиначить в том, что случилось. И когда после ухода Сергея в комнате повисла, с каждой минутой уплотняясь, никем не нарушаемая тишина, он почувствовал еще и то, что возвращался сюда, все они возвращались с неясной надеждой — что-то исправить, изменить... Они опоздали... И в этом была их вина, которую тоже нельзя ни исправить, ни искупить, и вина для каждого — хотя в этом никто бы не признался — не менее тяжелая, чем смерть Темирова, и, может быть, еще тяжелей...