Елена Блонди - Княжна

• Название: Княжна
• Автор: Елена Блонди
• Жанр: Ужасы и Мистика

Вы думаете, что родиться княжной это большая удача? Юная княжна Хаидэ тоже так думала. Пока в её жизнь не вошло Необъяснимое…

---

— Любые боги могут быть полезными, — проговорила Цез вслед исчезающему в темноте Гипносу, — на то они и живут рядом с нами.

…

— Принеси мне грушу, милая, — голос старой женщины изменился, теперь, вместо издевательских насмешек, в нем таяла тихая жалость и сострадание. Ахатта, все еще тяжело дыша, разжала кулаки. Двинулась вперед, ведя рукой по шершавой закраине колодца и, найдя смутную на фоне звезд разлапую ветку, взяла ее за конец, нагнула, щупая другой рукой шелестящие листья. Несколько плодов глухо стукнулись оземь рядом с ней. А одну грушу, самую большую, с крутыми прохладными боками, она оторвала и, отпустив ветку, понесла старухе. Та приняла плод, еле заметно погладив дрожащую руку Ахатты и, присев на камень у колодезной стенки, похлопала рядом:

— Сядь. Но сперва я хочу спросить у разумного — того, что следует равновесию. Скажи, египтянин, нужно ли тебе слышать рассказ этой женщины?

В тишине мерно шуршало море, и за стволом всхрапывал Лой. Изредка стукались оземь груши, скрипела цикада, прячась в ветках. Техути молчал, обдумывая вопрос. Он сам предложил услышать пророчество Цез. И негоже было отпускать женщин одних ночью, когда старуха повела их в степь. Но нужно ли ему окончание горькой повести Ахатты? Она рассказывала о жизни в голодном лесу так долго, будто что-то мешало ей завершить историю. Возможно, мешал он. Чтоб узнать, верна ли догадка, он должен прислушаться к себе, потому что спрашивать у тех, кто ранен или затронут событиями — бесполезно, правды не скажут. Потому что еще сами не видят ее.

Молчание продлилось еще немного. И Техути спросил:

— Мне уйти в степь? Я не могу оставить вас совсем…

— В том нет нужды. Поговори со своим богом, пока мы будем болтать о женском.

И Цез протянула руку, указывая куда-то в темноту. Жест был почти не виден, но египтянин и не смотрел на старуху. Потому что из-за дерева, улыбаясь, вышел худой человек с мирным лицом и фигурой, очерченной светлой летучей пылью. Он смотрел на своего жреца и тот, впервые столкнувшись лицом к лицу с тем, кто изменил его жизнь, закивал, смеясь в ответ, и пошел следом, огибая колодец и не замечая сидящую Ахатту. Проходя мимо княгини, говорил что-то тихо и увлеченно, замолкал и снова рассказывал. А она удивленно проводила глазами его жесты, обращенные к пустоте.

— Мир меняется, госпожа Хаидэ, — голос старухи был тих и ясен, — люди чаще садятся в повозки и скачут верхом, ведут армии и торговые караваны, и вот уже корабли, несколько лун назад стоящие у причала в Афинах, бросают якорь в гавани полиса тут, где раньше был край земли. Но, упрямо не желая меняться сами, люди тащат повсюду своих богов. И богам приходится сталкиваться друг с другом. Вот и сюда, под старое дерево скольких натащили вы, а ведь вас всего трое, да эти храпуны за кустами.

Хаидэ посмотрела вверх. В разрывах облаков светила холодная маленькая луна и рядом с ней лик Беслаи казался большим и теплым, хоть и ложились на красивое лицо резкие тени. Она успокоенно вздохнула — учитель не оставил ее. И облачное воинство, как всегда — тут. Есть облака или нет их, лики ушедших на снеговой перевал смотрят на живых, и, мчась над степными всадниками, принимают участие в каждой битве и в каждом событии.

— Теперь никто не помешает вам, сестры, узнать все друг о друге. Говори, женщина.

Ахатта прерывисто вздохнула. И начала, падая снова в страшные события в сердце горы:

— Когда настал следующий день, я ничего не вспомнила о той ночи, в которой жрецы брали меня, смеясь над беспомощной.

— Нет!

Цикада в листве испуганно стихла.

— Ты начала с обиды, а значит, не сможешь рассказать правду. Иди назад, в прошлое, найди развилку, где свернула со света в темноту.

— Ты хочешь сказать… Ты что, винишь меня в том…

— Да говори, наконец! Ты не видишь лика Беслаи, а ведь он тут, правда, княгиня?

Беслаи улыбнулся из облаков своим дочерям. Хаидэ, ободренная отцовской улыбкой бога, кивнула в ответ на вопрос Цез. Та продолжила:

— Ты не видишь и эллинских богов, они незнакомы тебе. Новые боги тойров, с их липким взглядом, плавающим в тумане, ненавидимы тобой и оставлены в прошлом. А мастерицы Арахны? Глядя на солнце, видишь ли ты паучиху, плетущую золотые нити? Посмотри, вон ткет прозрачное покрывало паучиха-луна! Что качаешь головой? Не видишь ее? Иди туда, где еще видела что-то, что больше тебя самой. И пройди свой путь заново, не закрывая глаз.

Море мерно шумело, перемывая звезды и отпуская их в небо чистыми, новыми и большими. Вдалеке заржал сонный конь совсем маленьким голосом. Шептались на ветках птицы, оступаясь и хохлясь.

Ахатта заплакала, глядя перед собой в темноту. Тропа, о которой сказала старуха, осветилась призрачным лунным светом и пошла от наполненных слезами глаз, крутясь и захлестывая самое себя, переходя из света дня в темноту ночи, рассыпая по обочинам пышные летние травы, сухие осенние метелки полыни, дрожащие от яркого инея голые стебли в надувах степного снега… И вдруг, будто хлестнули по лицу куском алого шелка — тюльпаны под ледяными ветрами мертвой весны. Плача, Ахатта смотрела вперед, до боли в глазах пытаясь разглядеть радостную весну, ту, что приходит после мертвой, полную криков новорожденных ягнят, ярких озер полевых цветов. Полную чистой любви, рождающей жизнь. И не могла.

Тогда она поняла, что нашла камень на своей тропе…

— Ты была дочерью вождя, Хаи. Смелая и умная, отчаянно преданная друзьям. А я — всего лишь Крючок. Тощая обуза, выросшая без родного отца, с пяти лет нянчившая сестер и братьев, так нужных племени. Все было у тебя, отец, непобедимый вождь Торза, не мог уместить любовь к тебе в сердце, и она была видна всем. И был Исма. Я полюбила его в мои двенадцать, княжна. У меня еще не выросла грудь, а я уже знала — нет на свете ничего выше моей любви и, если Исма поведет глазом, я кинусь с горы в пропасть. А Исма лепил тебе ежиков, княжна. Чтоб ты повесила их на золото волос и всегда помнила об Исме, Ловком.

— Исма любил только тебя, Ахи…

— Молчи! — голос Ахатты вскинулся злыми рыданиями, и она остановила сама себя, пережидая, когда снова сможет говорить.

— Дай ей сказать, госпожа…

Хаидэ подумала, она не хочет слушать дальше. Нет, не надо этого, она любит Ахатту и сердце ее полно сострадания. И так должно быть, потому что та нуждается в сострадании. Потом, когда выздоровеет, пусть злится, и ни к чему говорить неизвестное, которое навсегда изменит их обеих! Но острый глаз старой Цез следил, и она молчала, стараясь, чтобы лицо было неподвижным и спокойным.

— Исма любил только тебя, вот правда! Я следила за ним, княжна, когда он следил за тобой. Я слышала первую песню, которую он спел тебе. Ты не узнала ее, потому что он пел в голой степи, вертясь и хватая себя за волосы, дергая, чтоб боль заглушила ту, что внутри. Он знал — тебя отдадут. И любовь его была сильнее всего. Но не сильнее моей!

Я хотела убить его. Я, тощая горбоносая скворчиха, на тонких черных ногах, лежала без сна в кибитке, полной сопящих детей, пускающих слюни, и придумывала способы — один за другим. Тебя я убить не могла. Не потому что жалела больше, а потому что Исма любил бы тебя мертвую. Всегда.

И тогда, перед самой весной, когда снег постарел и вцепился в стылую землю, не желая умирать, но из земли уже показались зеленые стрелки тюльпанов, я поняла, что не вынесу полной весны. Мы росли. И не остановить было того, что мальчики меняли детские голоса, а девочки трогали свои груди, только родившиеся. Выбьет ледяной ветер из земли длинные стебли, раскроет красные лепестки и случится то, что навсегда заберет у меня моего Исму. Одна луна перед полной весной, княжна, всего одна, чтоб решиться. И я пошла к болотному демону…

* * *

Крючок бежала, ударяя в стылую землю голыми пятками. Мороз хватал их и студил так, что невозможно было остановиться. Она разулась в кибитке, когда дожидалась серпика новой луны, сперва, чтоб испытать себя, заранее гордясь, что любовь ее не уменьшить ночным мертвым холодом. А потом просто радовалась на бегу, что нет возможности остановиться и, раздумав, вернуться в стойбище. Бежала, зная, что посреди застывшей степи лишь она одна горяча — любящим сердцем, дыханием, распаленным от бега. И — первой женской кровью, которая пришла, чтоб подстегнуть ее, пора, Ахи, пора, потому что княжна тоже взрослеет и скоро посмотрит на твоего Исму другим взглядом.

Потому демону не будет труда найти Ахатту, теплую в стылой весне, и прийти на зов. Демон охоч до горячей крови, особенно, если она первая и девичье тело еще не знало мужчин. Нужно только пробраться в гнилые болота. И позвать.

Бежать было далеко, и Ахатта боялась, вдруг свалится, не достигнув цели. Но пока что ноги ее работали, как ноги хорошей лошади, и сжатые кулаки мерно вскидывались перед маленькой грудью, помогая дыханию. Бежала, и сверху над ней торопился серпик луны, укалывая небо острыми рожками. Днями племя соберет палатки и откочует к воде, далеко от гнилых болот. Они и сейчас дальше далекого, но Ахатта знала — любовь донесет ее щуплое тело. Засмеялась, оттолкнувшись от камня, прыгнула, взлетая поближе к луне. И упала, подворачивая тонкую ногу, хрустнувшую подломленной щиколоткой. Ахнула, возясь и шаря руками, хватая мерзлые стебли полыни. Посмотрела вверх, в отчаянии ожидая увидеть суровое лицо учителя Беслаи. Он покачает облачной бородой, хмуря брови, прочитывая желания души. И оставит лежать тут, босую, в одной только холщовой рубахе на голое тело, с пятнышком крови на задранном подоле. А утренний мороз высосет то, что гнало ее вперед, вместе с жизнью.