Нина Соболева - Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий

• Название: Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий
• Автор: Нина Соболева
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005

Перед вами дневники и воспоминания Нины Васильевны Соболевой — представительницы первого поколения советской интеллигенции. Под протокольно-анкетным названием "Год рождение тысяча девятьсот двадцать третий" скрывается огромный пласт жизни миллионов обычных советских людей. Полные радостных надежд довоенные школьные годы в Ленинграде, страшный блокадный год, небольшая передышка от голода и обстрелов в эвакуации и — арест как жены "врага народа". Одиночка в тюрьме НКВД, унижения, издевательства, лагеря — всё это автор и ее муж прошли параллельно, долго ничего не зная друг о друге и встретившись только через два десятка лет. Книга прекрасно написана и читается как увлекательный роман, — стойкость, мужество и высокие моральные качества автора которого вызывают искреннее восхищение.

---

А на правой стене, прямо над туалетом, папа повесил лет пять назад принесенный откуда-то с работы большой портрет (1 х 1,5 м) Ворошилова. В раме вишневого цвета, под стеклом… Так уж мама уговаривала его снять этот портрет, но папа ни в какую. Еще и сердится: «Чем он тебе помешал?». Я люблю Ворошилова и других героев Гражданской войны, но все же портрет дома, да еще такой большой… Но возразить папе нельзя. Так он у нас и висит.

Что еще сказать про наш дом? Да, чуть не забыла: основную парадность нашей комнате придают, конечно, полы — паркет, всегда натертый до янтарной желтизны. Поддерживать его всегда в таком состоянии — тоже немало времени требует. А перед праздниками мы с мамой проводим капитальную уборку, и тогда мыть полы — самая трудная работа: надо на коленях драить каждую паркетинку (непременно вдоль волокон дерева), затем покрывать мастикой, ждать, пока просохнет, и, наконец, щетками и суконками натирать его до блеска. Ходить по такому полу почти невозможно, и поэтому от двери, между столом и буфетом, к креслам ведет парусиновая дорожка (ох, как трудно ее стирать!), а пространство между креслами и кроватью покрыто стареньким ковром.

Вот сколько написала! Начала с того, почему Галка у нас бывать не любит, а получилось вроде подробной описи, как если бы это был музей, как квартира-музей Некрасова, где мы были недавно.

Кончаю, надо еще к политинформации подготовиться.

18 февраля 1940 г.

В газете:

«Соглашение, отвечающее интересам СССР и Германии» (это о хоздоговоре).

«Итоги 1939 сельхоз. года и задачи на 1940 г.» (доклад Н.С.Хрущева);

Отчетно-выборные собрания в первичных парторганизациях;

Трансляция оперы Вагнера «Валькирия» из Москвы для Германии.

Запишу совсем коротко, тороплюсь на занятия в Эрмитаж, а вечером еще надо сочинение написать. Очередная политинформация прошла у меня хорошо — о заключении хозяйственного договора с Германией и еще всякое, что было интересного в газетах за несколько дней — так лучше получается, чем из одной-единственной газеты читать. Меня заинтересовало, как ловко слепые сетки вяжут. А одна старушка (зрячая) говорит: «Мы все умеем сетки плести — дома подрабатываем. Если хочешь, и тебя научим». И научили меня самому простому рисунку. Пригодится.

На перемене прибегали мои пионеры — просили, чтобы я хоть на репетиции их кукольного театра приходила, а то Таня это дело не любит и не хочет продолжать. Не знаю, как быть: времени у меня явно нет. Договорились, что один из мальчишек (он теперь у них вроде режиссера) будет ко мне подходить после уроков и мы по пути домой с ним обсудим, что и как надо репетировать. А на генеральную репетицию я к ним приду.

В школе у нас новый учитель по химии — пожилой, толстый дядя. Он профессор в Технологическом институте. Рассказывает так, что заслушаешься. Нас всех называет на «Вы» и как со взрослыми во всем.

Все. Побежала. В Эрмитаже мы с Адкой договорились встретиться после занятий.

26 февраля 1940 г.

В газете:

Районные партконференции;

Песнь песней марксизма;

Речь Гитлера;

Итало-Германское торговое соглашение;

Собрание юных артиллеристов;

Статья С. Образцова о Маяковском.

Прочитала сейчас речь Гитлера (завтра ее надо будет использовать для политинформации), и что-то страшно: очень уж французов и англичан ненавидит. Говорит: «Судьба не допустит, чтобы германский народ стал народом рабов. И сегодня я исполнен этой веры. Мы должны победить — и мы победим!» И в конце речи он сказал словами Лютера: «Это нам удастся, даже если бы весь мир был полон чертей!» Смешная какая фраза для официальной речи… Никаких комментариев к выступлению этому нет, и я не знаю, что буду говорить завтра женщинам на фабрике.

Читаю сейчас «Очарованную душу» Ромена Роллана. Правда, кое-что и пропускаю (трудные отступления о политике), но сама книга ошеломила меня. Какая там Аннета! Столько у нее сил, мужества! — одна против всех. И как ужасно, что сын Марк совсем ее не понимает. Ведь она его так любит, а он — «как волчонок». Я еще только до середины прочитала, надо будет у Адки последние два тома взять. В этом году мне еще роман Юрия Германа «Наши знакомые» очень запомнился: могу просмотреть его мысленно весь с начала до конца, будто кино. (Между прочим, не буду даже объяснять, почему и как я пришла к такой мысли, но после книги Германа я решила, что никогда не буду иметь детей. Лучше уж я буду каким-нибудь другим образом полезна людям, чем это…)

Химик наш новый — прекрасный преподаватель. Я даже подумала: а может, мне после школы в Технологический институт пойти? Ведь насчет будущего у меня абсолютная неясность. А многие наши ребята уже точно знают, куда поступят: Галка Грачева — в физкультурный им. Лесгафта, Генька Левин — на мехмат, Шурик Королев — в Академию художеств (здорово он рисует!), Лилька с Мариной — на ин. яз, Аркашка Львович и Котька Кудряшов — в медицинский. И даже наш «сорвиголова» Венька Прайс (ну вот, впервые назвала и даже написала его имя…), хоть и дурачится, и уверяет, что он «профессиональным путешественником» только хотел бы быть, но, тем не менее, через день регулярно бегает со своей скрипкой мимо нашего дома в музыкальную школу и после явно пойдет в Консерваторию. Всем все ясно, кроме меня. Правда, Ядвига Адольфовна хвалит меня за сочинения и ответы по литературе и говорит, что мне следовало бы, вероятно, «совершенствоваться в этом направлении», но я как-то не очень представляю себе это самое филологическое направление, а быть учительницей не хочу.

Впрочем, если бы стать такой, как Ядвига Адольфовна! Но она такая — единственная и совершенно неповторимая! Ни на кого из наших учительниц не похожа даже внешне. Она будто со старинного портрета сошла и такая навсегда осталась: молодое лицо, очень бледное, с темными глазами и бровями, а волосы совершенно седые, легкие, пушистые, закручены будто небрежным узлом и высоко, почти на темени, закреплены шпильками, как носили в XIX веке. Всегда в черном костюме с белыми манжетами и воротничком (в праздники — с кружевным). Ходит очень красиво как-то, с достоинством, легкой походкой, откинув голову, но опустив плечи, будто ничего не видит и не слышит — вся в своих мыслях. Говорит негромко, улыбается редко, но какая тишина на ее уроках! Она пришла к нам в пятом классе и поразила тем, что организовала кружок по изучению античного искусства и литературы. Я ходила в этот кружок, смотрела фотографии скульптур и храмов, читала кусочки из трагедий Софокла и Еврипида (остальное содержание их нам Ядвига Адольфовна рассказывала). И помню основное чувство: не столько даже интересно мне все это, сколько переполнена была «самоуважением»: «Это надо же! Какие умные вещи я уже постигаю!». И особенно зауважала себя после того, как подготовила пятиминутный доклад о поэзии Сафо. И всего-то от этой поэзии сохранилось десятка два строчек, но в них несколько раз повторялось «неприличное» слово «Любовь», а я произносила его и старалась не краснеть, хотя в глаза своим слушателям, и особенно Вене Прайсу, смотреть не могла. Но через год Ядвига Адольфовна из школы исчезла и уехала, как говорили, куда-то на Север. С нею уехали и два ее сына — младший, наш сверстник, и старший, девятиклассник. В то время мы, честно говоря, быстро забыли Ядвигу Адольфовну, жаль было только, что наше «античное образование» так и прервалось, кажется, на Аристофане. А теперь, спустя три года, Ядвига Адольфовна вернулась в Ленинград и снова в нашей школе. Будто ничего не изменилось, только голова у нее совсем побелела (хотя ей, кажется, около 45 лет) и совсем редко улыбается. Марина Обромпальская откуда-то узнала и потихоньку рассказывала, что муж Ядвиги Адольфовны и старший сын были арестованы как враги народа и отправлены в ссылку. Она тоже туда поехала, похоронила там мужа, и вот теперь вернулась только с младшим сыном Станиславом — он в параллельном 9-а классе. А где старший, Аркадий, — неизвестно. Это все, что я знаю про Ядвигу Адольфовну. За годы, пока ее не было, я совсем разлюбила уроки литературы. Был у нас старичок Андрей Иванович, очень занудный. И вообще я учиться стала хуже почему-то. А вот теперь она вернулась, и литература снова стала для меня интересной и единственным предметом, по которому у меня пятерка. Ну, а другие предметы слишком у меня запущены, чтоб подогнать их, так и тянусь между тройками и четверками. То, что я начала заниматься в Эрмитаже, Ядвига Адольфовна очень одобрила. А я, когда прохожу по залам античной скульптуры в Эрмитаже, смотрю теперь на Зевса, Афину, Меркурия как на своих старых знакомых, и вспоминаю, что познакомила меня с ними Ядвига Адольфовна.

Весна-лето 1940-го