Марсель Райх-Раницкий - Моя жизнь

• Название: Моя жизнь
• Автор: Марсель Райх-Раницкий
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-86793-176-5

Марсель Райх-Раницкий (р. 1920) — один из наиболее влиятельных литературных критиков Германии, обозреватель крупнейших газет, ведущий популярных литературных передач на телевидении, автор многих статей и книг о немецкой литературе. В воспоминаниях автор, еврей по национальности, рассказывает о своем детстве сначала в Польше, а затем в Германии, о депортации, о Варшавском гетто, где погибли его родители, а ему чудом удалось выжить, об эмиграции из социалистической Польши в Западную Германию и своей карьере литературного критика. Он размышляет о жизни, о еврейском вопросе и немецкой вине, о литературе и театре, о людях, с которыми пришлось общаться. Читатель найдет здесь любопытные штрихи к портретам многих известных немецких писателей (Г.Белль, Г.Грасс, И.Бахман, В.Кеппен и др.), а также подробности литературной жизни в Польше и Германии 2-й пол. XX века.

---

Голо Манн охотно рассказывал анекдоты об отце, большей частью нелестные для него. Рассказал и я ему анекдот, которого, как сразу же выяснилось, он не знал. Осенью 1924 года вышла «Волшебная гора», и уже через несколько недель начались всякого рода неприятности, в том числе с Герхартом Гауптманом, который был оскорблен и раздражен, оказавшись в романе объектом пародии и карикатуры под именем г-на Пеперкорна.

В эту пору Томас Манн на некоторое время задержался в Цюрихе, где зашел в элегантный магазин предметов мужского туалета, услугами которого давно пользовался. Было раннее утро. Хотя хозяин и приветствовал его с подобающим подобострастием, но казался несколько обеспокоенным, быстро попросил его извинить и ушел на первый этаж магазина. Через несколько минут он вернулся и сообщил Томасу Манну, что этажом выше сейчас находится другой покупатель, г-н д-р Гауптман, Герхарт Гауптман. Не угодно ли было бы г-ну д-ру Манну видеть коллегу? Томас Манн сразу же ответил: «Нет, еще слишком рано». Владелец магазина вежливо поклонился и сказал: «Господин доктор Гауптман того же мнения».

Голо Манн был в восхищении. «И правда, — сказал он, — отличный анекдот. Вот только он выдуман, выдуман от начала до конца. Если бы такое действительно произошло, Томас Манн мучил бы нас этой историей бессчетное число раз». Здесь Голо Манн ошибался. Едва не состоявшаяся встреча действительно имела место, правда только в 1937 году.

Во время одного из самых долгих наших телефонных разговоров в декабре 1975 года мы беседовали о сексуальности Томаса Манна. По словам Голо, гомосексуальные чувства и мысли, как известно, отнюдь не были чужды Томасу Манну, но он никогда не являлся практикующим гомосексуалистом. Слухи о его контактах с юношами, занимавшимися гомосексуальной проституцией, абсурдны. Его гомосексуальность, по словам Голо, «никогда не опускалась ниже пояса». В конце концов она осталась в пубертатных границах. Как говорил Голо, сексуальную жизнь его отца можно было уподобить сексуальной жизни прусского генерала. По отношению к женщинам он был пуглив и сдержан и именно поэтому время от времени прибегал к услугам проституток.

Когда я спросил Голо Манна о якобы имеющихся интимных письмах Томаса Манна к Клаусу, публикации которых семья, если верить слухам, воспрепятствовала, он ответил, что все такого рода предположения свидетельствуют о незнании действительных отношений между отцом и сыном. Таких писем быть не могло, так как между Томасом и Клаусом Маннами никогда не существовало интимных отношений. Отец «испытывал отвращение» к гомосексуальности сына, объяснений на эту тему между ними никогда не было. Как рассказал мне Голо, в его семье существовало два вида гомосексуализма — манновский и прингсхаймовский.[68] Манновский, рассказывал он, робок, полон затруднений и комплексов, напротив, прингсхаймовский — радостный и жизнеутверждающий. Клаус, по словам Голо, был связан с прингсхаймовской традицией, а он сам — скорее с мрачной и сложной манновской традицией.

Как-то раз мы гуляли поблизости от Кильхберга. Зная, что он помнит наизусть бесчисленное множество стихов, я попросил его почитать что-нибудь. Он начал с латинских стихов Горация и Овидия, затем последовали немецкие: Гейне, Эйхендорф, снова и снова Гёте. Я спросил, что означает для него Гёте. Голо ответил что-то вроде того, что Гёте так же необходим ему, как воздух для дыхания или свет, без которого мы не можем жить. Потом я много раз слышал, пока речь шла о поэте, слово «благодарность».

Без перехода я спросил Голо о его отношении к отцу, Томасу Манну. Он не уклонился от темы, но отвечал односложно. Теперь я слышал совсем другие слова — страх, отвращение, горечь и, конечно же, ненависть.

Когда мы проходили мимо Кильхбергского кладбища, он предложил посетить могилу Конрада Фердинанда Мейера. О том, что здесь же похоронены Томас и Катя Манн, не упоминалось. Когда Голо Манн умер в 1994 году, и он был похоронен на Кильхбергском кладбище, но, в соответствии с его недвусмысленным желанием, возможно дальше от могил родителей. И действительно, его могила расположена непосредственно у стены кладбища.

Возвращаясь в Цюрих, я думал, что никогда за всю свою жизнь не встречал человека, который так страдал из-за своего отца и который был бы так обязан поэзии, как Голо Манн, несчастный сын гения и счастливый поклонник, благородный энтузиаст литературы.

МАКС ФРИШ, ИЛИ ВОПЛОЩЕНИЕ ЕВРОПЕЙСКОГО

Я хорошо помню свою первую встречу с Максом Фришем. Это произошло в октябре 1964 года в гостинице «Луизенхоф» в Ганновере, входящей в сеть отелей «Кастен». Тогда была его очередь выступать в «Литературном кафе». Я очень радовался, так как испытывал слабость если не к его пьесам (за исключением дидактической пьесы без назидательности «Бидерман и поджигатели»), то к романам и дневникам.

Едва придя в «Луизенхоф», я сразу же отправился вниз, конечно, надеясь встретить там одного из двух других участников, и из галереи второго этажа увидел господина, который спокойно и, пожалуй, несколько скучая прохаживался по вестибюлю гостиницы. Это и был Макс Фриш. Я остался на галерее, оттуда наблюдая за ним и думая: так этот приветливый и почти величественно выглядящий господин и есть тот человек, который написал «Штиллера» и «Homo Фабера» и кому мы обязаны великолепными «Дневниками»? Воплощение мировой литературы? Тут же мне пришло в голову другое и только на первый взгляд более скромное определение: воплощение европейской литературы.

Я, не испытывая никаких сомнений, подошел к нему и вежливо представился. Я был уверен, что никакой осечки быть не может. И верно, едва услышав мое имя, Фриш просиял. Он крепко и сердечно пожал мне руку, может быть, — кто знает? — знаменитый человек хотел даже обнять меня. Во всяком случае, он сказал не без торжественности: «Я благодарю вас». Так как я рассчитывал только на дружеское обращение, то молча и выжидающе посмотрел на него. Он быстро добавил: «Я очень благодарен вам за вашу речь». Теперь мы оба были растроганы. И кто-то из нас (думаю, он) нашел спасительные слова, пусть и неоригинальные: «Пойдемте в бар».

Установить причины всего происшедшего оказалось несложно. Незадолго до нашей встречи вышел почти пятисотстраничный роман Фриша «Назову себя Гантенбайн». Он много лет работал над книгой и, понятно, не был теперь ничем в мире заинтересован больше, чем откликами критики. Они не заставили себя ждать.

«Ди Цайт» опубликовала большое эссе о «Гантенбайне» моего тогдашнего соратника Ханса Майера. Крупный ученый мог сказать на соответствующую тему много важного и разъясняющего, но на поставленный им же самим вопрос о том, хорош роман или плох, он никак не хотел отвечать. Тут и полному тупице стал бы ясен смысл происходившего: какие бы мысли ни посетили рецензента в связи с «Гантенбайном», он мало что смог извлечь из романа и в конце концов отверг его.

Фриш не только ощущал разочарование, он чувствовал себя задетым и оскорбленным — ведь в 60-е годы влияние и авторитет «Цайт» в сфере литературной критики были особенно велики. Но уже через две недели там же появилась вторая, также очень обстоятельная статья о «Гантенбайне». Ее написал я, выступив в защиту романа. В этой «речи в пользу Макса Фриша» я основательно полемизировал с Хансом Майером.

Автор «Гантенбайна» испытал двойное удовольствие: я похвалил его роман и поставил под сомнение все аргументы Майера. Только моя критическая статья и была причиной в высшей степени сердечного приветствия, которого я удостоился в фойе гостиницы «Луизенхоф». Я уже достаточно давно занимался своим ремеслом, чтобы не строить иллюзий. Я знал, что отношение автора к критику почти всегда зависело от одного-единственного обстоятельства — от того, как критик оценил этого автора, в особенности — и это самое важное — его последнюю книгу.

После моего выступления в поддержку «Гантенбайна» Фриш, как нетрудно понять, оставался расположенным ко мне. Это расположение усилилось после моей хвалебной рецензии на новый том его прозы «Дневник 1966–1971 гг.», написанной в 1972 году. Я объявил Фриша «классиком в современности». Еще с большим воодушевлением я писал в 1975 году о его книге «Монток». Не могу полностью исключить, что тогда он считал меня хорошим критиком.

Тем не менее наши отношения складывались не без трений и не вполне гармонично. Важнейшая причина заключалась в том, что я был очень заинтересован в привлечении Фриша хотя бы к эпизодической работе литературного отдела «Франкфуртер альгемайне». Я писал ему, звонил, встречал то здесь, то там. Я постоянно предлагал ему темы, которые, как казалось, для него могли быть особенно привлекательны. Он отвечал быстро и по-дружески, только эти ответы постоянно сводились к отговоркам. В любом случае рукописи от Фриша я так и не получил.