Марсель Райх-Раницкий - Моя жизнь

• Название: Моя жизнь
• Автор: Марсель Райх-Раницкий
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-86793-176-5

Марсель Райх-Раницкий (р. 1920) — один из наиболее влиятельных литературных критиков Германии, обозреватель крупнейших газет, ведущий популярных литературных передач на телевидении, автор многих статей и книг о немецкой литературе. В воспоминаниях автор, еврей по национальности, рассказывает о своем детстве сначала в Польше, а затем в Германии, о депортации, о Варшавском гетто, где погибли его родители, а ему чудом удалось выжить, об эмиграции из социалистической Польши в Западную Германию и своей карьере литературного критика. Он размышляет о жизни, о еврейском вопросе и немецкой вине, о литературе и театре, о людях, с которыми пришлось общаться. Читатель найдет здесь любопытные штрихи к портретам многих известных немецких писателей (Г.Белль, Г.Грасс, И.Бахман, В.Кеппен и др.), а также подробности литературной жизни в Польше и Германии 2-й пол. XX века.

---

Мы распрощались в высшей степени сердечно. Канетти, конечно же, надеялся, что привлек нового члена в свою общину, которая росла в то время очень медленно. Несомненно, я попал под влияние его харизмы, по крайней мере на первых порах. Но это влияние, поначалу столь сильное, с годами явно слабело, и на то были свои причины. Мы встречались еще несколько раз, но эти отношения не превратились в дружбу.

В 1967 году я подготовил сборник, в котором хотел объединить суждения и комментарии многих писателей, журналистов и философов о Генрихе Бёлле. Как всегда в таких случаях, было немало и согласий, и отказов. Не смогли участвовать Ясперс и Хайдеггер, но и согласием ответили многие — от Адорно и Рудольфа Аугштайна до Лукача и Людвига Маркузе, Мартина Вальзера и Цукмайера.

Я попросил и Канетти высказаться о Бёлле, пусть даже совсем кратко. Ясперс написал мне, что он не прочитал ни строчки Бёлля и, «чтобы сделать вообще хоть что-нибудь, следует ограничиться тем, что имеет существенное значение для человека». Похоже, но совершенно другим тоном, ответил мне Канетти. В его письме было сказано: «Я оказался в неприятном положении невежды, недостаточно занимавшегося творчеством Бёлля. Мне, собственно, следовало бы постыдиться семи миллионов его читателей, которые знают Бёлля лучше, чем я». Ирония была очевидна: Канетти хотел намекнуть, что я предложил ему тему, недостойную его.

После почти эйфорической начальной фазы наши отношения заметно охладели, тем более что Канетти был недоволен моей первой критической статьей о небольшом, поэтичном и прелестном томе его прозы под названием «Голоса Марракеша». Он сказал мне, и не без оснований, что я похвалил его второстепенную работу, не уделив внимания основным. Со времени моей неудачной попытки уговорить Канетти написать небольшую статью о Бёлле прошло более шести лет, я стал руководителем отдела литературы во «Франкфуртер Альгемайне». Приближалась сотая годовщина со дня рождения Гуго фон Гофмансталя, которую я хотел отметить в газете. Несмотря на отказ, полученный в 1967 году, я осмелился еще раз обратиться к Канетти в надежде, что уж Гофмансталь, в отличие от Бёлля, окажется темой, соответствующей его требованиям. Я обратился к Канетти, насколько помню, с письмом, выдержанным в подобострастном тоне. Признаюсь, его быстрый ответ ошеломил меня. Он, писал Канетти, только что вернулся из своего «сельского убежища» в Лондон и нашел здесь мое письмо: «Оно меня порядком удивило. Я думал, Вы знаете, что я не пишу для газет. ‹…› Я могу писать только то, что должен писать сам, и не принимаю предложений извне — написать что-либо. Должен только посмеяться над представлением о том, что я пишу по поводу какого-то 100-летия. ‹…› Да к тому же о Гофманстале, который для меня никогда ничего не значил, оценку которого я, напротив, считаю безмерно завышенной!»

Я хотел было напомнить Канетти о том, что уж Гейне-то и Фонтане часто писали для газет, как, впрочем, и Дёблин и Музиль. Но в конце концов мне показалось более правильным отказаться от переписки на эту тему и на тему творчества Гофмансталя. Я предпочел написать о двух томах его большой автобиографии — о «Спасенном языке» (1977) и «Факеле в ухе», вышедшем в 1980 году. В этих критических статьях я, конечно же, сказал, что автобиография Канетти благодаря ее литературным и человеческим достоинствам оставила далеко позади большинство, да нет, почти все книги на немецком языке, опубликованные в то время.

Но мне все же казалось сомнительным, что Канетти не оказал ни малейшего сопротивления потребности стилизовать собственное прошлое и создать частную мифологию. Не мог я отделаться и от вопроса о том, не купил ли Канетти спокойствие, неприятно удивившиее меня, и невозмутимость, сбивавшую меня с толку, ценой решительного отстранения от всего, что нас сегодня затрагивает и устрашает. Было ли это связано с его себялюбием и тщеславием, с тем вполне свойственным человеку «важничаньем», которое Томас Манн считал столь плодотворным? Меня ошеломили своей откровенностью, которую едва ли можно было превзойти, слова Канетти, бросившиеся в глаза в его записях: ему неприятны большинство живущих ныне писателей, с которыми он познакомился. Это, признает Канетти, объясняется тем, «что, может быть, лучше всего было бы быть единственным».

Эгоизм, тщеславие и «важничанье», и все это в необычной степени, ставили в упрек и еще одному человеку, которого, несмотря на очевидные различия, вполне можно сравнить с Канетти. Я говорю о Теодоре В. Адорно. Оба были почти ровесниками (Канетти родился в 1905-м, Адорно в 1903 году), оба были евреями и эмигрантами, в высшей степени значительными личностями, и читатели обоих жили прежде всего в Федеративной республике. Адорно внезапно умер в 1969 году в возрасте 65 лет.

Почему он не дожил до более почтенного возраста? Это глупый вопрос, но в данном случае он уместен. Не могу сказать, принадлежит ли Адорно к самым значительным мыслителям нашей эпохи. Несомненно, однако, что он входил в число тех немецких философов и критиков культуры, на долю которых выпадал наибольший успех. Его осчастливливал широкий отклик, вызванный его работами, но в то же время он много страдал, особенно в последние годы жизни. Чем более знаменитым становился Адорно, тем чаще его атаковали, а иногда и издевались над ним, тем чаще приходилось ему страдать от зависти и недоброжелательства иных современников.

Последняя крупная акция против Адорно началась в 1963 году. Некий молодой человек, который, вероятно, ничему не учился и, по всей видимости, не был способен понять мыслей Адорно или даже попытаться проникнуть в них, захотел его скомпрометировать. Он искал и в конце концов нашел то, что ему было нужно, — рецензию, опубликованную Адорно в 1934-м в «Амтлихен миттайлюнгсблатт дер райхсюгендфюрунг дер юден», в которой он одобрительно отзывался о хорах, написанных на стихотворения Бальдура фон Шираха, и при этом цитировал, также одобрительно, даже формулировку Геббельса. Донос произвел впечатление разорвавшейся бомбы. Теперь злорадно взвыли все те, кто завидовал Адорно, те, которые думали, что он поступал с ними несправедливо, которые не могли вынести того, что он игнорировал их, и уже давно хотели отомстить. Пришел час неудачников и потерпевших поражение, час недоброжелателей. Конечно, статья, написанная в 1934 году, не украшала Адорно, однако все, что надлежало о ней сказать, уже сказал сам автор.

Но хуже двух или трех в высшей степени возмутительных высказываний был триумф отвратительного злорадства, очевидной подлости и, кстати, — а как же иначе? — самого обычного антисемитизма. Снова пришлось вспомнить слова Гофмана фон Фаллерслебена, не слишком часто цитирующиеся в стране: «Доносчик? Не встречался мне / Никто подлей во всей стране». В следующие годы атаки против Адорно едва ли ослабли. Прилагались большие усилия для того, чтобы отравить его жизнь, но при всей своей ранимости Адорно не дал себя смутить, он продолжал свою работу на пользу всем нам.

Я много раз виделся с Адорно — в Гамбурге, в Вене, но прежде всего во Франкфурте. Каждый разговор, даже беглый, становился запоминающимся событием, но глубже всего в памяти у меня осталась первая встреча на Гессенском радио 6 июля 1966 года. Адорно участвовал в качестве гостя в передаче «Литературное кафе». Запись — так звучало его условие, которое мы приняли, — должна была состояться во Франкфурте в десять утра. Адорно пришел вовремя и был подчеркнуто вежлив, может быть, слишком вежлив. Правда, он огорошил нас — Ханса Майера и меня — печальным сообщением о том, что именно сегодня едва ли в состоянии вести разговор. Предыдущий день был для него очень напряженным, и должен признаться, сказал Адорно, что ему пришлось прибегнуть к взбадривающему средству, чтобы справиться с семинарами и экзаменами. Он, к сожалению, совершенно переутомлен и поэтому просит уважаемых господ, чтобы они провели передачу сами, а он ограничится некоторыми репликами и замечаниями к случаю. Это звучало наподобие заявления знаменитого певца о том, что он во время генеральной репетиции может, к сожалению, лишь обозначить партию Лоэнгрина.

Мы с Хансом Майером были исполнены твердой решимости, руководствуясь принципами человеколюбия, помочь большому, но, к сожалению, страдающему ученому. Вот я и задал собеседнику, мучимому недомоганием, простой вопрос, который должен был ему понравиться. Если кто-то, сказал я, ничего не читал из написанного Адорно, то ведь и такому человеку известно его большей частью неверно цитируемое изречение о том, что после Освенцима писать стихи — варварство. Я хотел знать, что имел в виду Адорно. Он ответил быстро и отнюдь не кратко. Чем дольше он говорил, тем больше мне нравились его объяснения. Я понимал все, и это было приятное чувство, которым я не всегда мог похвалиться, читая его произведения.

Дальнейшего хода разговора я не помню. Несомненно только одно: мы с Майером, как правило, не лезшие за словом в карман, на этот раз могли мало что предложить вниманию зрителей, ибо нашему гостю сразу же пришло бы на ум, что он переутомлен. Адорно не давал ни приостановить, ни прервать себя.