Андрей Трубецкой - Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)

• Название: Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)
• Автор: Андрей Трубецкой
• Издательство: Контур
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997

Воспоминания о лагерном и военном опыте Андрея Владимировича Трубецкого, сына писателя Владимира Сергеевича Трубецкого.

---

В Свердловске нас застало известие о провозглашении Китайской Народной Республики. Многие говорили, что это эпохальное событие, которое может перевернуть историю.

В камеру к нам попал Вадим Попов, одноделец Юрия Степанова — Бена Долговязового, молчаливый брюнет высокого роста. Я тотчас же стал расспрашивать его, как это удалось следствию раскрыть «Черный легион», и он все рассказал, о чем я уже писал. Чувствовалось, что Вадим мучается своей ролью, говорил со мной откровенно, как на исповеди.

Из тех двоих, что первыми попались на глаза в камере свердловской пересылки, человек с бородой, говоривший с акцентом, оказался мадьяром Кочишем. Был он офицером венгерской армии, а как попал в наши лагеря — уж и не знаю. Позже мы работали с ним в одной бригаде, и я вспоминаю его такие рассуждения: «Чтоб я когда-нибудь в жизни работал? Если освобожусь и попаду домой, то в руки ничего не возьму». Другой, с повязанной головой — Лешка (фамилию забыл) — тип довольно любопытный. Говорили, что это латыш, офицер латвийской армии до 1940 года, но превратившийся за годы сидения в настоящего советского блатного с 58 статьей... У него на месте уха торчала какая-то уродливая закорючка, которую он прятал под повязкой.

Здесь в пересылке нам разрешили писать домой письма. Первое письмо моей Еленке! Оно сохранилось. Удалось послать еще одно. Но вот снова в путь в таком же вагонзаке, с таким же конвоем, с той же селедкой, хлебом, сахаром и водой. Перед посадкой обыск. Я уже знал, что конвой по своему произволу отбирает, и безвозвратно, ремни. Поэтому обматываю на ноге выше колена ремень, который со мной еще с 1941 года (он сохранился до сих пор). Едет со мной и заветный огрызок карандаша в куске черного хлеба, превратившегося в сухарь. Когда шли от воронка к вагонзаку по путям, навстречу прогремел на стрелках и потом наддал ходу пассажирский поезд «Свердловск-Москва». Когда-то увижу ее и увижу ли вообще — тоскливо пронеслось в голове. В вагоне та же теснота, так же по очереди то сидим, то лежим.

В Петропавловске сутки стоим на станции. Для этого зачем-то перегнали в другой вагон. Потом узнал, что этот вагон выполнял функцию пересыльной тюрьмы. Ночью опять перегнали в другой вагон, обыск, и в путь. Проехали Караганду. Бутырский надзиратель не соврал, едем в Джезказган. После Караганды на каких-то станциях часть людей уводили. Где-то в степи среди ночи встали и стояли долго. Наконец команда: «С вещами, выходи». Вышли на правую сторону. Заснеженная местность полого поднимается вверх. Поблизости никаких построек. Далеко наверху вереница огней. Бывалые говорят:

«Зона». Метров 200 идем по протоптанной дороге, и нас, пересчитав — оказалось двадцать человек — цифра запомнилась, сажают в открытый грузовик спиной по ходу. Пространство в кузове отгорожено, и там поместились два автоматчика. Один из них коротко объявил: «При попытке к бегству огонь открываю без предупреждения». Трогаемся, и огни, виденные на бугре, скоро исчезают. Некоторое время едем в темноте слегка всхолмленной местностью, но скоро возникают огни, разбросанные строения, приземистые глинобитные домики. Иногда попадаются конусообразные насыпи — терриконы—и при них шахтные постройки, огороженные колючей проволокой с вышками по углам. Проезжаем совсем близко от такой шахты. Она вся в огнях и пару. Видно, как какая-то фигура, вся замотанная серым тряпьем, катит по эстакаде вагонетку и опрокидывает. Из вагонетки сыпятся серые камни в огромную кучу таких же камней под эстакадой — медная руда.

Наконец, совершенно окоченевшие, останавливаемся около длинного и высокого, плотно сколоченного забора у больших запертых ворот. По углам забора и даже посередине высокие вышки. У ворот пристройка — вахта. На ее крыше прожекторы, бьющие светом внутрь и наружу. Здесь почему-то много солдат в полушубках и много собак. Собаки рвутся на поводках. Часть солдат у костра, разведенного в стороне, греются. Сгружаемся. Грузовик уезжает, а нас отводят поодаль и оставляют стоять под охраной тех же двух солдат. Стоим в ожидании непонятно чего, с любопытством приглядываемся кругом, но здорово подмерзаем. Восток светлеет, и там на небе возникает нежная гамма полутонов от синего, зеленого, голубого до розоватого. Заря разгорается все ярче и ярче, звезды начинают бледнеть, а ветерок крепчать.

Но вот среди конвоя произошло движение, сначала нам непонятное. Затем внезапно открылись огромные железные ворота, и из них, крепко взявшись под руки, начали выходить одна за другой шеренги фигур по пять человек. Громкий голос у ворот считал: «Первая, вторая, третья, четвертая,... двадцатая...». Счет кончился, и выстроившаяся колонна оказалась в кольце конвоя. Ее еще раз пересчитали и куда-то повели. А из ворот все выходили новые и новые пятерки совершенно одинаково сгорбленных людей в одинаковых шапках-ушанках, бушлатах, прочно сцепленных под руки. У всех на шапках, на спинах и на одном рукаве какие-то белые прямоугольники. Стало светлее, и на этих прямоугольниках мы увидели номера. Сделалось как-то не по себе...

Ветер усиливался, и при ясном небе уже мел по земле сухой снег. Снег устремлялся в ворота, где даже возникало некоторое завихрение, а навстречу ему все шли и шли новые пятерки сцепленных одинаковых фигур. В открытых воротах, не выходя наружу и не уходя внутрь, все время вертелся какой-то черный человек. Он то махал кому-то рукой, то тер ею одно ухо, то другое. Был он в сапожках, короткой телогрейке. Временами он что-то кричал внутрь. И своим видом, отличавшимся от выводимых, и своей сущностью он почему-то мне напомнил беса — своей подвижностью и ролью не то зазывалы, не то выгонялы обреченных на что-то людей. Это был нарядчик из заключенных, существо весьма привилегированное в лагерной иерархии, отправлявшее бригады на работу.

Колонна за колонной выстраивались и разводились в разные стороны. Одна из таких колонн была очень большой, человек в пятьсот. Пересчитывали ее несколько раз, видно, ошибаясь в счете. Наконец колонна тронулась. Люди так и пошли, взявшись под руки. Вдруг в задних рядах кто-то упал и стал биться на снегу в припадке. Конвоиры, шедшие сзади, закричали, и колонна встала. Один из солдат подошел к упавшему и стал бить его ногой в валенке. Эффекта никакого. Через некоторое время упавший перестал биться и затих. Тогда двум заключенным было велено оттащить его назад к воротам. Они положили его на снег у вахты. Колонне, вновь пересчитанной, приказали двинуться, а тот остался лежать. Развод продолжался.

Стало совсем светло, конвоя поубавилось. В это время к вахте подошла женщина. Ей указали на лежащего. Она подошла, взяла его руку, видно, пощупать пульс, махнула своей рукой и прошла через вахту в лагерь. Эта, по всей видимости, был лагерный врач из вольных. Да, подумал я, это жизнь...

Развод кончился, и только тогда нас, пересчитав, впустили в зону. А тот, на снегу, так и остался лежать.

Так начался новый этап моей жизни. Это была первая половина февраля 1950 года.

ЧАСТЬ VI

Глава 1. ЛАГЕРЬ. ПЕРВЫЕ ДНИ

О лагерях написано много. Это и отдельные картинки, и целые энциклопедии, как например, «Архипелаг ГУЛАГ» А. И. Солженицына, рисующий подробно, что это такое. Но самое страшное из опубликованного о лагерях — это, на мой взгляд, «Колымские рассказы» В. Шаламова. Вот уж, поистине, все круги ада.

Наш лагерь относился к категории специальных; спецлаг с несколько отвлеченным названием «Степной». Конец 40-х, начало 50-х годов — время организации и становления этих лагерей. Спецлаг, как и всякий молодой организм, с годами развивался. Это развитие направлялось циркулярами и инструкциями сверху и силами, рождавшимися снизу, как ответ на эти инструкции, а также самопроизвольно по своим внутренним законам.

Я попал в такое место и в такое время, где лагерно-производственная машина с ее жестко регламентированным ритмом: работа — кормежка — отдых, была отлажена до совершенства. Продумано и упрощено в бытовой сфере было все до мелочей: баня, прачечная, сушилка одежды и ее ремонт, лазарет, возможность прочитать газету и даже изредка посмотреть кино. Но для провинившихся есть тюрьма с карцерами, есть и двойная сеть осведомителей (отдельно для МГБ и отдельно для МВД), они же при надобности и провокаторы, иерархия начальников-надзирателей из заключенных с иерархией привилегий, связь с внешним миром сведена до минимума (два письма в год), а свидания с родственниками запрещены, запрещены и деньги, но есть ларек, где продукты отпускаются по твоему лицевому счету (если из дома прислали деньги), разрешено получать продуктовые посылки, никаких личных вещей нет и не должно быть, одежда только казенная и только с номерами (на шапке, на спине, на рукаве и на бедре), обитание только в казармах-бараках побригадно.

В Джезказгане лагерь при медном руднике, а руда — сырье стратегическое. Поэтому все так отлажено. Работа оплачивается только кормежкой. Работающий отлично (выработка выше 100% от нормы) получает дополнительные сто грамм хлеба и лишний черпак каши. Работающий плохо (выработка ниже 50%) переводится на штрафной паек, а нормы выработки зверские и четко очерчены. Одним словом, идеальная система внеэкономического принуждения, если не считать кормежку экономикой, столь характерная для рабовладельческих формаций.