Дукенбай Досжан - Шелковый путь

• Название: Шелковый путь
• Автор: Дукенбай Досжан
• Издательство: «Известия»
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1983

Восемнадцать рассказов-самоцветов, вошедших в книгу Дукенбая Досжанова вместе с романом «Шелковый путь», написаны в разное время и щедро отданы читателю. Д. Досжанов — умелый гранильщик своих камений, вобравших в себя чистый свет и теплый голос мастера, пользующегося особыми резцами, только своими инструментами. Точность социального анализа казахской действительности, психологическая разработка характеров, сложный, звучный, узорчатый, многоцветный слог, высокие стилистические достоинства рассказов Д. Досжанова превращают их в яркое явление современной казахской прозы.

---

Кольцо быстро сужалось. В полной темноте отряд сарбазов-пришельцев растеребили, точно клок шерсти. Вначале их обстреляли из луков, потом на них обрушились с копьями, а тех, кто пытался вырваться из кольца, настигала петля ловко брошенного аркана. Свист стрел, отчаянное ржание лошадей, лязг сабель, стоны и вопли сарбазов, ликующий клич мстителей наполнили ночную мглу, всколыхнули долину, отзываясь далеким эхом. Сраженные валялись в пыли, корчились под копытами коней. Многие лошади, оставшись без всадников, умчались прочь. Лишь отдельным удальцам на быстроногих скакунах удалось скрыться в непролазных приречных зарослях Инжу.

К утру, когда забрезжил рассвет, над степью вновь стояла первозданная тишина. Несколько раненых аламанов кипчаки взяли в плен, связали их арканом и повели в аул. За перевалом, ведя заморенного жеребца на поводу, одиноко брел старик проводник. За ним так никто и не погнался. Старик хотел добраться до Отрара, чтобы припасть к стопам наместника и осудить безмозглых грабителей. И еще он хотел вымолить пощаду, ханскую милость для тех, кто по недомыслию оказался нынче в кипчакском плену.

10

Благодаря бдительности зоркоглазой провидицы мирный аул благополучно спасся от аламанского набега. Ни одна девушка не стала жертвой насильников, а все разграбленное имущество было возвращено по домам. Несколько джигитов отделались лишь ранениями и ушибами. Узнав об этом, вряд ли еще когда-нибудь отправятся аламаны в столь дальний поход. А если и оседлают боевых коней, то на кипчакские аулы наверняка уже не позарятся. Отныне наступит покой на побережьях Инжу.

Возбужденные удачным исходом ночного боя, джигиты, прихватив раненых и громко торжествуя победу, вернулись в аул. Весной, когда из теплого края возвращаются перелетные птицы, в тугаях и в степи происходит шумная встреча с собратьями, оставшимися здесь зимовать. Гомон и веселый птичий крик оглашают окрестности, несмолкаемо гудит птичий базар. Нечто подобное творилось сегодня и в спасшемся ауле. Носилки с останками батыра, брошенные на дороге, вновь принесли в аул. Старики, возглавившие траурное шествие, вышли из-за кустов и из лощин, где они прятались. Страхи улеглись, жизнь входила в прежние берега. Но разговоры, кривотолки продолжались весь день. «Эх, был бы жив наш Ошакбай, ни одна собака к нам бы не сунулась!» «Спасибо зоркоглазой молодке. Это она нас спасла от беды». «А святой Жаланаш от досады баранью лопатку в огонь бросил». «Бедняга Бадриддин до сих пор из тугаев не выходит. У него от страха желудок расстроился». Подобные пересуды метались по аулу, словно расторопная баба, носящаяся из юрты в юрту в поисках огня для потухшего очага. После обеда похоронная процессия вновь двинулась к кладбищу.

Могилу выкопали на самой вершине холма. Скорбная процессия медленно взобралась по склону. Носилки опустили на краю могилы. Женщины, как положено, остались в сторонке на расстоянии сорока шагов. Мужчины все разом опустились на колени. Самый почтенный в последний раз затянул заупокойную молитву. Потом саван с большим пальцем батыра поплыл из рук в руки близких родственников покойника; после этого осторожно спустили его в боковую нишу — «жилище усопшего», вход заставили досками, поверх расстелили циновку, чтобы не засыпало песком. Свежую землю в могилу бросили сначала самые близкие батыра, потом родственники, потом друзья, приятели, знакомые и просто соседи. На вершине холма мгновенно вырос бугорок.

В это время на полном карьере поднялся на холм какой-то верховой. Вчерашнее событие напугало людей, и они сразу сбились в плотный круг. Безумец на скакуне, видя скорбящих у свежей могилы, ничуть не смутился, а продолжал дурашливо напевать что-то себе под нос. Подъехав вплотную, он круто осадил коня.

— Ассалаумагалейку-у-ум!

— Уагалейкум салам, — нестройно ответила толпа.

— Да умножатся покойники!

В толпе послышался ропот. Скорбь сменилась гневом.

— Что ты мелешь, отца твоего бы опозорить!

— Да умножатся покойники-и-и!

— Ткни его копьем, вот и будет еще один покойник!

— Мы наглеца вмиг закопаем живьем! Верховой дерзко усмехнулся.

— А что? С вас, душегубов, станет. И впрямь закопаете. Вижу: по жертве новой соскучились. Ха-ха…

Он повернул коня, с места пустил его вскачь. Толпа застыла в недоумении, потрясенная выходкой незнакомца. Кто-то удивленно воскликнул:

— Ой, да это ведь шут! Да, да! Шут, сопровождающий сыпу!

Суровые, хмурые лица сразу смягчились, просветлели. В этих краях сыпа[24] Омар был очень популярен. То ли уж он таким уродился, то ли таким сделала его людская молва — кто знает. Но был Омар личностью особой, незаурядной. Одним словом — сыпа! А сыпа — всеобщий любимец, степной аристократ, щеголь-красавец, баловень судьбы, предмет девичьих мечтаний. Он не работает, не занимается никаким ремеслом, ничем не промышляет. Такой человек выше низменной суеты. Сыпа не участвует в набегах, не поддается и религиозному закону. Он только разъезжает по аулам в сопровождении верного шута-пустобая. Притом не просто разъезжает, а, как истинный сыпа, забавляет, смешит честной народ. Это приносит разнообразие в монотонно-унылую жизнь степного аула. Потому и встречают его с радостью.

Люди на холме у могилы батыра встрепенулись. Они забыли о своем горе и с ожиданием устремили взор туда, где должен был появиться сыпа Омар. И в самом деле вскоре в низине показался всеобщий любимец. Дерзкий всадник, ускакавший в аул, был его коневодом, верным спутником, шутом и слугой.

Толпа бросилась навстречу сыпе Омару. Старики никого не осуждали за это. Все равно молодежь станет легкомысленно хихикать над забавами и выходками сыпы, а смеяться у могилы грешно. Поэтому лучше поскорее уйти от священного места.

Величаво, как и подобает ему, подъехал сыпа. Сидя на коне, он сложил на груди крест-накрест руки и низко поклонился всем. Толпа охотно приняла салем. Кто-то из джигитов кинулся подержать лошадь под уздцы, но сыпа небрежно махнул правой рукой, как бы говоря: «Без тебя обойдется. Не лезь!», и потянул носом. Старики поморщились, удивленные неучтивостью сыпы, а молодым поступок его показался смешным. У сыпы был надменный высокомерный вид. Он даже не смотрел на лица людей, а взирал куда-то поверх шапок. Долго шарил он у себя в карманах и за пазухой, пока наконец не достал небольшую золотую зубочистку. Она висела на тоненьком шелковом шнуре. Сыпа не спеша поковырял у себя в зубах. Толпа покорно ждала: что же будет дальше. Через некоторое время сыпа презрительно сплюнул и высокомерно спросил:

— Здесь, что ли, находится аул Ошакбая?

— Здесь, здесь!

— Сегодня предали земле его священный прах.

— Батыр попал в плен и погиб.

— Джигиты! Ведите сыпу в аул!

Сыпа больше не проронил ни слова. Толпа, плотно окружив его, двинулась в аул. Старики ехали на лошадях, молодежь шла пешком. Из-под ног поднималась густая белесая пыль. Сыпа достал из-за пазухи аршинный платок и прикрыл свое лицо. Вся многолюдная процессия двигалась молча. После похорон какой может быть разговор? Самые словоохотливые старики и те только удрученно постукивали табакерками по луке седла.

Люди любовались нарядом сыпы. На нем была белая рубаха со стоячим воротником, легкий шелковый чапан, белая войлочная шляпа, надетая набекрень, мягкие сапожки из белого сафьяна. Одежда была без единого пятнышка, словно только что сшита. В нелегкое время, когда скотники копались в дерьме, дехкане-земледельцы — в мокрой земле, распорядители пиров возились в жиру, а купцы были пропитаны едким потом дальних дорог, больше всего и удивляла, поражала воображение чистая, опрятная одежда. А какая подчеркнутая надменность, какое обаяние! И здоровается-то сыпа не как остальные смертные: лишь слегка сгибая тонкий стан в изящном поклоне, манерно прикладывая руки к груди. А если и подает руку, то небрежно, снисходительно, причем только кончики холеных пальцев. Толпа, взбудораженная встречей, не сразу заметила, что сыпа почему-то выехал на обочину дороги и держится в сторонке.

— Оу, сыпеке, куда же вы направились? — спросил кто-то.

— Как будто не знаешь? Сыпеке боится запылиться, — серьезно пояснил другой.

— А что высокомерие обижает людей, он не думает?!

Собеседник его даже сплюнул от возмущения:

— Какое ему дело до чумазых нищебродов!

«Ойе, и в самом деле! — думали люди. — Он же ведь сыпа! Избранник судьбы! Он привык к поклонению, слава и почет сопутствуют ему испокон веков. Если он будет, надрывая живот, ковырять землю, пасти скот с посохом в руке, торговать честью и словом, копить добро, то тогда он никакой не сыпа, а один из заурядных смертных, рабов аллаха, которыми и без того обременена земля. Такие, как сыпа, — редкость; они — благо жизни; всем своим существом, истинной бескорыстностью, пренебрежением к суете сует они подчеркивают лживость и пустоту жизни, никчемность земного прозябания. Мы, серые букашки, просыпаемся чуть свет. Бывает, даже к бабе, лежащей рядом, лишний раз не прижмешься. Вскакиваем с постели, совершаем омовение, спешно готовимся к утреннему намазу. Хриплым спросонья голосом ведем благочестивые разговоры с аллахом. А сыпа в это время безмятежно похрапывает на мягкой перине; блаженство покоя он перемежает с негой любви. Мы же, пробормотав намаз, с головой окунаемся в повседневные заботы, спешим на выпас, отбиваем кетмени, пугая стуком малых детей, роем арыки, сооружаем запруды, обливаемся грязным потом. Сыпа между тем в зубах ковыряется, за дастарханом восседает, чаевничает. Мы до обеда спины не разгибаем, пыли вдоволь наглотаемся, ищем спасения от нещадного солнца, пьем противный теплый шалап[25], швыряем камнями в соловьев, которые начинают некстати петь, когда мы в редкой тени намереваемся чуток вздремнуть. Но разве вздремнешь, когда разные мыслишки назойливо лезут в голову. «Ойлай, я ведь забыл спросить у такого-то, чтобы вернул должок, а тому-то сам по горло должен. И по бахче наверняка мальчишки-сорванцы шныряют, дыни воруют, и присматривать некому». Тут и про сон, и про усталость забудешь. Порой даже не замечаешь, куда бежишь. А сыпа в это время прогуливается по речке или озеру, чтобы искупаться да освежиться. Красотке своей он приказывает сготовить вкусный обед. Да, да, вот так он живет, не тужит. Мы, бедняги, после обеда хватаемся за поручни деревянной сохи, до хрипоты покрикиваем на вконец отощавших кляч. У лошадок копыта — щелк-щелк, у нас в суставах — хруст-хруст, в груди — хрип-хрип. И все равно тащим ноги, как проклятые, волочимся за сохой. Сыпа же, наевшись мяса жирной ярочки, отдыхает в тени за юртой на чистых стеганых одеялах, мурлычет песни, о красивом и возвышенном мечтает. Нам же и до самых сумерек покоя нет: надо измученных лошадок и единственного холощеного верблюда пустить на выпас, положить в воду рассохшийся лемех, заменить черенок кетменя, закрепить мотыгу. Еле живой притащишься домой, переступаешь через порог, и тут начинается новый ад. Свихнуться можно, ей-ей! Дети, мал мала меньше, чумазые, оборванные, орут, дерутся, как черти. Понадаешь им тумаков, вытолкаешь взашей из юрты, на жену ворчишь: «Вечно у тебя, растяпы, казан пустует!» — «Да я ошалела с твоим выводком, — огрызается она. — Сил моих больше нет. Ух!» Ты распаляешься пуще: «Придешь измученный, язык, как собака, высунешь. А дома и пожалеть тебя некому». — «Ишь ты! Пожалеть его надо! — зло усмехается жена. — Поищи себе другую!» — «Ну и найду, домой приведу!» — «Найди! Приведи! — кричит жена. — Может быть, тогда отдохну от вас, живодеров!» Ойхой, с бабой ругаться — напрасно силы изводить… Сыпа в это время потягивает густой коричневый чай со сливками; потом обувается в сапоги на высоких каблуках, облачается в легкий, просторный халат и отправляется гулять по аулу. Где сборище, где веселье, где ха-ха-ха да хи-хи-хи, там на почетном месте восседает сыпа, на струнах домбры тренькает.