Дукенбай Досжан - Шелковый путь

• Название: Шелковый путь
• Автор: Дукенбай Досжан
• Издательство: «Известия»
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1983

Восемнадцать рассказов-самоцветов, вошедших в книгу Дукенбая Досжанова вместе с романом «Шелковый путь», написаны в разное время и щедро отданы читателю. Д. Досжанов — умелый гранильщик своих камений, вобравших в себя чистый свет и теплый голос мастера, пользующегося особыми резцами, только своими инструментами. Точность социального анализа казахской действительности, психологическая разработка характеров, сложный, звучный, узорчатый, многоцветный слог, высокие стилистические достоинства рассказов Д. Досжанова превращают их в яркое явление современной казахской прозы.

---

Она была возбуждена, щеки пылали, говорила без умолку.

— А папа узнает — не отпустит. Скажет: дом стереги, мне пенсию надо хлопотать. И мама заупрямится. Скажет: сиди, я целый день на работе. Так что вы, агай, поговорите с ними, уговорите, чтобы меня отпустили, а?..

Перизат вдруг запечалилась, нахмурила брови, уставилась в окно. Она смотрела на дорогу, которая ременной тесьмой тянулась по склонам холмов и увалов и исчезала где-то за ширью степей.

Семетей, взглядывая украдкой, любовался девушкой. Юность, юность… она всегда пылка, восторженна и прекрасна. Такие девушки, как Перизат, облагораживают и украшают неприглядные будни, придают очарование жизни, заставляют сильнее биться сердце, напоминают былую страсть и порывы, будоражат и взбадривают, как свежий утренний ветерок в степи. Без них обессмысливаются и повседневная жизнь, и светлый источник. Без них жизнь ограничивается погоней за зыбкой, как мираж, пенсией и грустными заботами о бренной плоти.

— Мне кажется, вы приехали к нам из-за тех гор, — сказала вдруг Перизат и рассмеялась. — Бабушка говорит, первый человек был сотворен из глины. Иногда глядя на иных, я думаю, что это действительно так. А вот вы, агай, совсем другой… не глиняный — солнечный.

Семетей грустно улыбнулся.

— Спасибо, милая.

— Пожалуйста, — откликнулась она шаловливо и выскочила, точно выпорхнула, из комнаты, оставив за собой бодрящий запах степи.

Семетей отчего-то вздохнул и полистал санаторную книжку. На завтра были намечены три процедуры.

4

Странное свойство у воды Сары-Агачского источника: она мягко скользит по телу, пузырится, отскакивает, словно от масленистой поверхности. Садишься в ванну — через пять минут пот льется с тебя струями. Начнешь пить — не напьешься. Семетей прилежно выполнял все предписания врачей. «Хорошо!» — решил главный врач, быстро полистав санаторную книжку. Результаты лечения искренне обрадовали его. Довольный тем, что пациент за двадцать четыре дня заметно поправился и посвежел, главврач заулыбался, потрогал лихо закрученные усы, сказал на прощание: «Видите, наша вода творит чудеса. Приезжайте и на следующий год: с радостью встретим. Анализы у вас прекрасные. Промыли, прочистили вас отменно. И дома соблюдайте режим, берегите себя. Особенно избегайте водки с бальзамом». Семетей растрогался: не так уж часто встречаешь людей, способных от всего сердца радоваться чужой радости и воспринимать чужую удачу, как свою. Поблагодарив главного врача, Семетей в последний раз зашел в столовую, поел овсяный суп и тыквенную кашу, выпил напоследок два стакана минеральной воды и отправился на свою квартиру на краю села. Чувствовал он себя удивительно бодро и легко.

Вчера он проводил Перизат на уборку хлопка, и то, что он все-таки сумел настоять на своем и помочь девушке, отзывалось в нем тихой радостью еще и сегодня, Букалай ни за что не хотел отпускать дочку, рвал и метал, но потом, когда Семетей прочитал ему пространную лекцию, как следует оформить пенсию, и написал по-русски три заявления в разные инстанции, сменил наконец гнев на милость. Еще труднее было уговорить хозяйку. Пришлось зайти к заведующей рестораном, договориться, чтобы та отпускала жену Букалая с работы на час раньше. Лишь на этих условиях она разрешила дочке уехать на сбор хлопка. Из-за этих непредвиденных хлопот Семетей дважды пропустил циркулярный душ. Ну да ладно… Пусть хоть на месяц-полтора девчонка вырвется из затхлого домашнего мирка на простор, пусть немного поразвеется, на жизнь посмотрит, к мечте устремится, манящей за горизонтом.

На остановке он встретил старуху и ее дочь с насурьмленными бровями. В руке молодухи он увидел знакомый узелок, сложенный в сетку. Старуха тоже заметила Семетея и побледнела. Белый посошок в ее руке задрожал. Сердце ее сжалось, в глазах затуманилось. Он спешно отвел взгляд и зашагал прочь.

Вскоре пронесся автобус-коробочка, окутав Семетея облаком сизой пыли. С севера налетел ветер, раскачал, разбудил дремливые туранги вдоль дороги. Сверху падали и падали, кружась, пожелтевшие листья. «Жизнь, как листья, — неожиданно подумал Семетей. — Весной они жадно тянутся к солнцу, в летний зной тоскуют по дождю, прихорашиваются, радуются, шуршат-шелестят, ночью переговариваются со звездами, но приходит время, и они увядают, желтеют, ссыхаются, осыпаются с деревьев и бесследно исчезают, словно и не было ничего. У жизни строгая межа. Своя неотвратимая, необратимая мера. Шорох листьев, гул ветра, ласковое тепло солнца, живительная сила воды, по существу, и есть вся жизнь. Все остальное суета, прах, тлен. Значит, надо дорожить мигом счастья, пылким биением сердца, радостью жизни, столь мало отпущенной скрягой судьбой».

До квартиры на краю села он добрался пешком. Букалай спешно собирался в район хлопотать пенсию. «Вы что, уже уезжаете?! — деланно удивился он. — Жаль, жаль! Мы с вами будто породнились. Приезжайте на следующий год. Дом наш для вас всегда открыт».

Семетей молча уложил чемодан. Букалай все говорил и говорил как заведенный.

«Надо было на дорогу плов сготовить, пузырек раздавить, да вот, видишь ли, жена на работе…»

«Ах, горе, горе… Сестрица-то моя хитрохвостая, видели, опять ко мне старуху привела! Так и норовит спихнуть мать родную с шеи. У, проклятая! Ну, погоди… вернусь из района, я ей мозги вправлю. Понравилось, видно, одной в квартире жить, хахалей водить. Ишь ты, и мать уже ей в тягость! Я тут… калека… обременен заботами… жена на работе… пенсия… а она… У, зараза! Ну, куда, куда опять подевали мой ремень?!»

В досаде он выгреб охапку белья из шифоньера, пнул дверцу.

Семетей закрыл чемодан, нахлобучил шляпу, сквозь зубы процедил: «Прощайте!» — и вышел.

На колченогой скамейке в тени дома, сгорбившись, сидела старуха. Видно, она сидела тут давно, Семетей просто ее не заметил, когда входил в дом. Он, потупив глаза, подошел к ней, протянул руку.

— Что, сынок, на пользу пошел тебе светлый источник?.. Ну, слава аллаху… будь счастлив… — голос ее был слабый и тусклый. Он доходил до него словно из-под земли. Лицо ее еще больше сморщилось, на глаза навернулись слезы. Семетей растерянно молчал. — Я тоже поеду обратно в Саратов. Соскучился небось мой старик. Скоро и мне лежать с ним рядом в земле…

Семетей простился и ушел. Слова старухи еще долго звучали в его ушах. Он ехал в автобусе и задумчиво смотрел на белоголовые горы вдали, окутанные легкой осенней дымкой. Они были красивые, горы. Гордые и величественные. Вдоль обочины шумели на ветру, покачивались старые туранги. В воздухе кружились жухлые листья. За автобусом тянулось, разрастаясь и клубясь, облако пыли. Невзрачные глинобитные домики и белесая дорога стремительно откатывались назад… Семетей с грустью подумал, что не простился с пылкой Перизат. Где она теперь, черноглазая? На кого теперь устремлен ее лучистый взгляд, кому она доверяет свои сокровенные тайны? Увидела ли она свою мечту за дальним горизонтом? Да не омрачится ее душа нежданным ранним горем. Да не обломаются ее хрупкие крылья!..

Он оглянулся назад: там, за одинокими бурыми увалами, зеленым островком в степи оставался светлый чудодейственный источник.

КУМЫС Перевод Г. Бельгера

— Иди, дядя зовет!..

Я бросился в гостевую комнату и на пороге столкнулся с дженге. Холод пронзил меня: в глазах ее стояли слезы. Видно было, как она крепилась: одинокие слезинки дрожали под ресницами, не решаясь скатиться по щекам. В комнате было прохладно, сумрачно. Окна распахнуты. Тюлевые занавески от легкого дуновения чутко колыхались. В середине, на полу, на широченной чистой постели, распластавшись лежал мой дядя. Значит, не по душе пришлась кровать, «Скрипит, мозг сверлит», — говорил он на днях. Дяде едва перевалило за пятьдесят, и был он могуч телом, словно палван — борец. А теперь на глазах таял… В большой деревянной чаше у изголовья тускло поблескивал кумыс. Его купили на базаре — молоко кобылицы-трехлетки, — но дядя опять не притронулся к кумысу. Кисловатый запах щекотал мои ноздри. Дядя настаивал, чтобы чаша с кумысом непременно стояла у его изголовья. Должно быть, терпкий дух напитка напоминал ему невозвратную лихую юность, гулкий цокот копыт по безбрежно раскинувшейся степи, буйный кокпар, от которого, бывало, кровь вскипала в жилах. Запах кумыса навевал давно прошедшее и ласкал душу…

Год назад подстерегла дядю хворь. Закаленный в недавно отгремевшей кровавой бойне, а потом — в изнурительных заботах и хлопотах послевоенного присырдарьинского аула, он долгое время не показывал виду, не поддавался болезни. Бывает, однако, стоит в пустынной степи вековой карагач. Разная нечисть упорно подтачивает его изнутри. Но он десятки лет сражается за жизнь и внешне почти не меняется. По жилам-сучьям его весной текут последние соки, а карагач грозно шумит листвой. Но постепенно угасает в нем жизнь, и лишь редкие почки набухают на его ветвях. Наконец дерево — высохшее, затрухлявевшее — умирает; торчит в пустыне голый, черный остов, воздав к небесам искривленные сучья. Стоит обугленное, скорбное, точно караульный на караванной дороге… Сейчас дядя похож на такой карагач. Кто знает, где притаился и какой он, этот червь смерти, неотвратимо подтачивающий богатырское тело. Ясно одно: подлая хворь одолевает его.