О Чонхи - Огненная река

• Название: Огненная река
• Автор: О Чонхи
• Издательство: Гиперион
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-89332-185-2

Книга состоит из двенадцати новелл, в которых противостоят друг другу две стихии — успокаивающая, всё смывающая вода и разрушающий огонь. Жизнь — это река, в которой скрыто пламя — страсти, пороки и сжигающие всё на своем пути желания, которые зачастую ведут к чудовищным поступкам…

---

Вода в речке отражает солнце и блестит ярко и свежо, будто рыбья чешуя. Я поднимаю глаза и смотрю на дорогу. По дороге проходит автобус, вздымая клубы песка. От неасфальтированной дороги всегда поднимается пыль, а автобусы проходят с равными интервалами в десять минут. Когда громыхающий старый автобус, открывая двери, показывает свои внутренности и выплёвывает нескольких пассажиров, его тотчас скрывает густая песчаная пыль. Людей, выходящих из автобуса, никогда не бывает больше трёх-четырёх.

Я не могу рассмотреть тебя среди только что вышедших людей. Мои глаза стали слабыми. Я прищуриваюсь, стараясь напрячь зрение. Мужчина невысокого роста и женщина с хозяйственной сумкой порознь проходят мимо меня и скрываются в переулке, где стоят государственные дома. Следующий автобус будет через десять минут. Я закрываю окно и отхожу.

Если присесть на высокую ограду, будет хорошо видна вся дорога. Я сразу увижу, как ты выйдешь из автобуса и зашагаешь к дому.

Автобус подошёл и остановился. Он высадил только одного человека и уехал.

Речка стала блестеть слабее, и мне кажется, что она твердеет, становясь чёрной. Мостик висит такой же тонкий и опасный. Я отвожу от него взгляд.

Летом солнце густое, а темнота наступает внезапно. Когда я хоть ненадолго отвлекаюсь, свет исчезает, будто это иллюзия глаз; тьма отключает мой кругозор и уводит меня в мрачную таинственную пещеру отшельника.

Останавливается автобус. Я тебя сразу узнаю по усталым шагам и расслабленно висящим рукам. Но тотчас тебя теряю. Раньше, когда ты выходил из автобуса и подходил к дому, мои глаза ни разу не упускали тебя. От дома до шоссе простиралось пустынное поле, густо заросшее сорняками. Всякий раз, когда я открывала окно в то время, когда ты должен был вернуться, я видела тебя выходящим из автобуса, и тотчас ты появлялся на дороге и переходил пустырь. Но теперь этот пустырь застроен домами, которые закрывают тебя, шагающего к дому. Они скупо, понемногу показывают мне тебя и тотчас прячут, надолго отнимая. Пока ты мелькаешь среди леса домов, то появляясь, то исчезая, земля становится всё темнее.

Ты больше не делаешь так, как когда-то, не поднимаешь руку и не закрываешь ею глаза, прячась от слепящего солнца. Ты просто идёшь, как тень, опустив голову. Когда ты проходишь через ворота, тебя, как твёрдый панцирь, окутывает непрозрачная тьма. Раньше я не замечала, что после заката солнца так внезапно наступает темнота. Ведь раньше я встречала тебя ещё засветло, после чего крепко запирала за тобой засов калитки.

Я сижу высоко на ограде и болтаю ногами, как девчонка. Ты тихо проходишь в ворота. Я резко спрыгиваю. Если бы ты меня спросил: «Что ты там делала?», я бы ответила: «Я за тобой наблюдала». Но ты даже не смотришь в мою сторону и проходишь в комнату. Я поднимаю руку, чтобы стряхнуть белую пыль, прилипшую к твоей спине, но так и не делаю этого, зато шумно с силой отряхиваю полы своего жакета. Белая одежда легко пачкается. Я снимаю белый жакет и юбку из китайского хлопка с верёвки, на которой развешено бельё, и прохожу в дом. Белая одежда кажется тёмно-синей в наступившей темноте. Видимо, приближается сезон дождей, ветер стал влажным и липким.

Облетая луну, летят дикие гуси. Картина на стене слишком узкая, чтобы вместить двенадцать гусей в ряд. Движения вожака, летящего впереди, кажутся неуверенными, и он похож на бантик, приколотый к луне.

В твоей комнате напротив моей, через коридор, очень светло. Если даже погасить свет в моей комнате, свет из твоей освещает и мою, поэтому я не упускаю ни малейшего движения диких гусей. В углу комнаты, где пол не обогревается, стоящий у стены каягым[17] бросает полосатую тень из двенадцати линий. Я беру каягым, кладу его голову к себе колени и провожу пальцами по струнам. Прежде чем упруго раздается «тынг…», поднимается пыль, как чёрно-белый рисунок китайской тушью. Я цепляю струны по очереди, начиная с первой. Звук от щипков разбивается и остаётся на пальцах. Твоя тень с ссутулившейся спиной и опущенными плечами застыла, словно вырезанный барельеф. Я цепляю самую высокую струну, левой рукой заставляю её вибрировать, держа и в то же время качая струну, потом извлекаю протяжный звук и внимательно к нему прислушиваюсь. Звук, вылетающий из резонансного ящика, что-то не очень стройный. Из твоей комнаты не раздаётся ни звука. Я кладу руку на струны, провожу с самой верхней струны до нижней, потом, с нижней до верхней, затем вытряхиваю пыль из инструмента, и слушаю пустой звук, растекающийся внутри. У меня не получается составить из звуков мелодию. В голове звучат ритмы Енсанхвэсан и Сэренсантарен[18], но руки меня совсем не слушаются, и я ничего не могу поделать. Все двенадцать струн слишком расстроены. Если настроить каягым, смогу ли я вспомнить мелодии? Я распускаю струны инструмента. Но меня начинает раздражать их вид, струны на полу похожи на распущенные взлохмаченные волосы, поэтому я собираю их как попало и ставлю каягым на прежнее место.

Я открываю окно. На улице слишком темно — не видно ни речки, ни моста, ни мужчины, переходящего через мост. С места, где должна быть речка, бурлит, как пена, лягушачье кваканье. На другой стороне дороги, по которой ходят автобусы, в новостройках, в каждом окне яркий свет, будто что-то празднуют на иностранных кораблях, стоящих в гавани; так великолепно и нереально они выглядят.

Я с шумом закрываю окна. В твоей комнате тихо. Резко нажимаю на выключатель, комната становится светлой. Я замечаю высохшее бельё, лежащее в холодной стороне комнаты. Тихо открываю дверь и выхожу на кухню. Наливаю до краёв воду в большой деревянный ковш и, стараясь ступать очень тихо, наблюдаю за твоей неподвижной тенью. Свет освещает только твой профиль.

Я кладу бельё, брызгаю на него воду, чтобы размягчить жёсткость крахмала, и аккуратно разглаживаю складки. Со двора приношу гладильный камень, кладу под него бельё и уже собираюсь бить по нему колотушкой, как вдруг, опомнившись, иду и втыкаю штепсель утюга в розетку.

В том году, когда мы поженились, летом, когда ты без всякой причины вдруг рассердился и швырнул спички, я подумала, что просто ты не можешь зажечь сигарету из-за ветра. Но даже после того, как ты прикурил её, ты сжёг еще с десяток спичек. Я смотрела то на валяющиеся на полу спички, то на тебя, потом вынула вилку вентилятора из розетки и тихо сказала: «Что ж ты так нервничаешь, лучше выключить его, не правда ли?» — ты вынул изо рта сигарету и бросил на пол. Я ничего не могла сказать и не могла посмотреть тебе в лицо. Руки, сгребающие разбросанные спички, заметно дрожали. Прошло довольно много времени, и ты сказал, что терпеть не можешь неживое жужжание вентилятора и липкую теплоту, исходящую от него. В то лето было особенно жарко, но после этого я спрятала вентилятор далеко на чердаке. Ты обмахивался всё лето бумажным веером с бамбуковыми спицами, а я щипала каягым. Наши старомодные занятия более или менее подходили друг другу, и по ночам мы с тобой предавались любви как в девятнадцатом веке или ещё раньше, поставив широкую ширму с восемью секциями, на которых были нарисованы горы с лежащими на них облаками, и домик, в котором живут небожитель и маленький мальчик-монах. Но с тех пор как дорога, по которой ты возвращаешься домой, всегда погружена во тьму, я перестала совершать паломничество по тем далёким местам и забыла ту мягкую мелодию Енсанхвэсан.

Я закладываю складки и пришиваю пояс. А потом снимаю свою одежду. Сначала жакет, потом расстёгиваю пояс юбки. Юбка расслабленно опадает. Зеркало отражает обнажённое тело маленькой женщины. Грудь круглая и крепкая, как зрелое яблоко.

Я смотрю в твои глаза, глядящие на меня из каждой щели двери, и медленно-медленно надеваю новую, только сшитую, юбку. У женщины в зеркале красные щёки. «Говорят, если у девушки румяные щеки, то жизнь её не будет счастливой», — сказала только что овдовевшая мама, подкладывая подушку под мою голову и, когда я тихо засыпала, она, усталая, тяжело вздохнув, ложилась рядом.

Покачав головой, я стягиваю юбку через ноги, грубо отрываю пояс и воротник жакета, скатываю всё вместе, бросаю в угол комнаты и надеваю старый костюм. В зеркале отражается женщина в белой одежде.

Я глажу по юбке в нижней части живота. Живот плоский и гладкий. Женщина в зеркале улыбается. Я рожу тебе ребёнка. Тихо открываю дверь комнаты и выхожу. За комнатной дверью светло, как в полдень; твоя ссутулившаяся тень неподвижна.

На ручке двери, на задвижке, висящей горизонтально на воротах, в каждой пустой дырочке ограды из блоков, в уединённом переулке сгустились тени, как увлажняющий крем.

Ночь всегда слишком черна и густа. Предметы, прятавшиеся в дневном свете, выходят на поверхность, смутные явления становятся ясными, каждое из них несёт свой цвет и смысл. Узкая дорожка усыпана камешками, мешающими шагать, и я из-за ухудшавшегося по вечерам зрения часто спотыкаюсь.