Нина Одолинская - Советские каторжанки

• Название: Советские каторжанки
• Автор: Нина Одолинская
• Издательство: Астропринт
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998

Воспоминания бывшей узницы немецкого лагеря, курсанта немецкой разведшколы: арест в 1945 г. в Словакии, пересыльная тюрьма в Ратиборе (Львовская область), неудачная попытка побега из Норильлага зимой 1946 г., лагерный быт и условия труда заключенных, отношения между заключенными. Публикуются письма к матери, отправленные из лагеря.

---

Глава 5. ПОБЕГ

К зиме нам выдали одежду: телогрейку, бушлат, ватные брюки, валенки и ватные солдатские шапки. Одежда была новой, приятно пахла краской.

Наступила полярная ночь. И только днем, с одиннадцати до четырех, в серых сумерках виден был окружающий мир.

Зима вступила в свои права, а меня с каждым днем все сильнее сверлила мысль: бежать! Бежать от этого воше-клопиного ада, от непосильной работы, от рабского унижения!

Я уже знала, что до Норильска по узкоколейке двенадцать километров, что там много строек. И придумала: убежать в Норильск, там укрываться на стройке, где топят печи, пока не перестанут искать. А потом уехать в Дудинку и оттуда по дороге (обязательно же должна быть дорога!) вдоль Енисея уйти на юг.

В первых числах декабря я решилась. Утром, когда привели но работу, возле инструменталки сказала Оксане:

— Сегодня я уйду.

— С ума сошла! Куда ты пойдешь? Зима, мороз — пропадешь. Нинка, не ходи, прошу тебя! Умоляю!

В ее голосе послышались слезы. Но я решительно обхватила ее за плечи, прижалась щекой к щеке, чмокнула куда-то возле уха — и пошла.

Оксана догнала меня:

— Запомнила бы на всякий случай мой домашний адрес... Запомни! И скажи свой.

Я сказала. Она тихонько заплакала.

И я пошла в темноту на свет дальнего фонаря в оцеплении. Пересекла безлюдную еще рабочую площадку, прислушалась к будке часового, решив, что, если окликнет, сделаю вид, будто ищу место, где вчера спрятала лопату. Но окрика не последовало. Видно, охрана еще не заняла свои посты. Я миновала освещенный круг под фонарем и пошла дальше, с тревогой слушая скрип снега под ногами и свое шумное дыхание. Но вокруг было темно и тихо.

Вышла на железную дорогу и внезапно остро почувствовала: я на воле! Сколько же надо было пройти и проехать, чтобы после чужой Германии ощутить под ногами свою, русскую землю... Не ту, что за проволокой в лагере, а свободную, по которой можно пойти в любую сторону!

Я легла ничком между рельсами, раскинув руки, и прижалась лицом к утоптанному снегу, пахнувшему мазутом. В горле застрял ком, крупные горячие слезы сами катились из глаз. Потом встала, отряхнулась и пошла дольше.

На рассвете я вошла в город по линии узкоколейки. Было воскресенье, рядом с линией раскинулся базарчик, шумный и пестрый. Люди ходили взад-вперед, держа на руках вещи, обувь, зазывно и громко объявляли свой товар. Хотелось есть — горбушку, замерзшую в кармане бушлата, я уже сгрызла. Денег не было.

На меня никто не обращал взимания, но я шла, боясь оглянуться. Короткий зимний день угасал, быстро стемнело, мороз усилился. Я пошла наугад по какой-то освещенной фонарями улице, присматриваясь к домам. Должен же где-то быть строящийся дом!..

Дом такой нашелся — по запаху известкового штукатурного раствора. Если дом внутри штукатурят, значит, там должно быть отопление, подумалось мне. И я вошла в черный проем парадного бревенчатой двухэтажки. Поднялась по деревянной лестнице на второй этаж, подергала двери. Одна из них поддалась. Из открывшейся комнаты меня обдало теплом. Я вошла, нащупала у окна горячий радиатор. Под ногами загремело ведро, я перевернула его и села, сняла промерзшие валенки и положила их сушиться. Привалилась спиной к радиатору, вытянув ноги, и ощутила огромную усталость от всего пережитого за день, от пройденного пути, от бессчетных перевезенных тачек и перелопаченной тяжелой земли.

Очень хотелось есть. И охватило тупое безразличие: будь что будет! Поэтому, когда скрипнула дверь и в комнату шагнули две черные фигуры, я даже не испугалась. Просто подумала: хорошо бы попросить у них хлеба. Голод был сильнее страха.

Однако я молчала, затаившись у радиатора, и ждала, что будет дальше.

— Здесь кто-то есть! — сказал один, пониже ростом. — Эй, кто тут?

—Я...

Парень зажег спичку.

— О! Баба! Ты что тут делаешь?

— Греюсь. Замерзла...

Мне трудно было говорить. После дня на морозе казалось, что язык еще не отогрелся и плохо ворочается во рту.

— Давай неси свет, — басом сказал тот, что повыше.

— Сейчас! — ответил второй и мгновенно исчез за дверью. Он появился с керосиновой лампой в руках. Поправил стекло, поискал, куда бы ее пристроить, и осторожно поставил на подоконник. В тусклом свете обозначился заляпанный раствором пол, посреди валялся длинный деревянный ящик.

Длинный сел верхом на ящик. В упор разглядывая меня, спросил:

— Жрать хочешь?

— Ага, — промычала я безучастно.

Длинный сделал неуловимый жест в сторону маленького, и тот мигом исчез. Появился опять уже с кружкой чая и горбушкой черного хлеба.

— Ешь давай, грейся. Белый кончился, один черный остался, — пошутил он.

— Да ладно, спасибо, — ответила я, не поняв шутки. Пила, обжигаясь, из алюминиевой кружки горьковатый крепкий чай, пахнувший почему-то березовым веником, и откусывала крупные куски хлеба. Парни, сидевшие напротив на ящике, переглядывались. Потом длинный спросил:

— А ты чего здесь делаешь?

И я выдала им заранее продуманную легенду о том, что освободилась в Дудинке, приехала в Норильск найти своего дружка, которого увезли недавно этапом, но у меня вытащили из кармана деньги и документы. Вот и пошла искать ночлег. Ну а там я работала на стройке и знаю, что в домах, где штукатурят, должно быть тепло. Вот завтра пойду на станцию, попрошусь у машинистов и уеду обратно. А иначе что здесь делать без денег? Потом, может быть, еще раз приеду. А может, он напишет, отзовется, не надо будет ехать.

Мне не приходило в голову, что я не похожа на освободившуюся «бытовичку». Те одеты иначе, лучше. Казалось, что мне верят, и я самозабвенно врала, получив заряд бодрости от крепкого чая.

— Ладно, — сказал длинный, — ночуй. На вот тебе ящик, пристраивайся, а то и на полу можно, только надо подмести.

— Я на ящике. Спасибо, ребята.

Они исчезли вместе с лампой. В комнате стало темно и тихо. Я сняла бушлат, постелила его на ящик, прилегла, поджав колени, на бок, спиной к радиатору, и задремала.

Проснулась от света. Открыла глаза. Сквозь темноту белеют двое в полушубках. Один светит мне в лицо фонариком и спрашивает кого-то:

— Это та самая?

— Да, это она, — отвечает знакомый бас из темноты. Человек с фонариком тронул меня за плечо и сказал:

— Одевайтесь, пойдем с нами.

Я покорно оделась.

Долго шли по тесной улице. Зашли в дом. В темноватой комнате у стола, освещенного настольной лампой, сидел офицер. Люди в полушубках откозыряли, доложили и ушли. Офицер велел подойти, молча осмотрел с головы до ног при свете своей лампы и спросил:

— Фамилия? Имя? Отчество?

Я назвала заранее придуманное имя, потом повторила свою легенду, нутром чувствуя, что тот ни одному моему слову не верит, хоть и пишет что-то на бумаге.

Потом офицер поднял на меня тяжелый взгляд и сказал:

— Ну чего врешь-то? Из какого лагеря?

— Ни из какого, я из Дудинки приехала.

— Врешь! Говори правду!

— Не вру! — упрямо твердила я.

— Ты будешь говорить правду?

— Так я же не вру!

Офицер нажал кнопку под крышкой стола, и в дверях появился солдат.

— А ну сними с нее бушлат!

Солдат, дернув за воротник, резко стащил с меня ватный бушлат.

— Говори, откуда сбежала! Офицер начал злиться. Я молчала.

— Сейчас ты у меня заговоришь! Не такие признавались! Он вытащил из ящика черную резиновую палку и сказал:

— Видишь? Тебе надо, чтобы тебя били? Признавайся!

Я молчала.

Офицер передал палку солдату. Солдат замахнулся и ударил. Я повернулась к нему спиной, чтоб не так было больно. Солдат бил еще и еще. Офицер сделал знак, удары прекратились, и снова озлобленно загремел:

— Ишь упрямая! Все равно ты у меня заговоришь! ...твою мать! Зазвонил телефон.

— Слушаю, Никифоров... А, да, конечно. Да вот сидит у меня какая-то. Может, та самая? Не признается, молчит. Ничего, добьемся, заговорит. Ну давай, пока!.. — И мне: — Так, значит, со сто второго? Как ушла?

Я молчала. Не хотела выдавать того солдатика, что прозевал на посту, и не хотела закрыть для себя эту возможность, этот удачный вариант побега (может, еще раз пригодятся такие же обстоятельства — мало ли что случается в жизни?). Меня били долго и упорно, но я, сжав зубы, не отвечала на вопросы. Отвернувшись к стенке, слышала, как офицер позвонил куда-то и спросил:

— Как там у вас дела? Бабы ваши в порядке? Ему ответили, и он хохотнул в трубку:

— Да нет, не о том. Все на месте? Опять засмеялся.

— Слушай, ты, не темни. Тут у нас сидит одна, похоже, что ваша. Мне уже позвонили час тому назад. Ага, так, значит, привезем, ждите...

Два солдата в белых полушубках отвели меня на станцию.

Глава 6. САМАЯ ТРУДНАЯ ЗИМА

Формальности передачи окончены, и вот я стою в маленькой комнате караульного помещения, а напротив сидят трое: начальник караула с непроницаемым татарским лицом, комендант лагеря из «бытовиков» и надзиратель Колтырин — белобрысый, щербатый, с вечно разинутым ртом. На физиономиях у них злобное торжество. Три здоровых мужика празднуют победу над измученной девчонкой.