Скиталец - Повести и рассказы. Воспоминания

• Название: Повести и рассказы. Воспоминания
• Автор: Скиталец
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1960

Имя Скитальца в истории отечественной литературы неразрывно связано с эпохой первой русской революции 1905–1907 гг. Именно на гребне революционной волны в литературу той поры при поддержке М. Горького вошла целая плеяда талантливых писателей: Л. Андреев, Скиталец, И. Бунин, А. Куприн, А. Серафимович, В. Вересаев и др.

Сложным и нелегким был творческий путь Скитальца (литературный псевдоним Степана Гавриловича Петрова, 1869–1941 гг.). Немало на его долю выпало житейских скитаний, творческих взлетов и падений. Но писатель всегда был певцом народа, утверждал его право на счастье и свободу, воспевал его талантливость, жил его надеждами, его борьбой.

В представленное издание вошли повести и рассказы («Октава», «Композитор», «Миньона», «Любовь декоратора», «За тюремной стеной» и др.), воспоминания («Ульянов-Ленин», «Максим Горький», «Лев Толстой», «Чехов» и др.).

---

В стране безостановочно, подобно бездушной машине, работал военный суд, выносивший задним числом смертные приговоры через повешение, отправлявший людей в ссылку и каторгу. Народный юмор называл повешение «муравьевским галстуком».

Тогда взошла печальная звезда Леонида Андреева, автора «Семи повешенных», большой, но болезненный, всегда имевший уклон к пессимизму талант которого звал теперь не «К звездам», как прежде, а во «Тьму» трагического отчаяния. Андреев встал во главе модернистского «Шиповника», более отвечавшего мрачному «духу времени».

Чувство упадочничества на много лет охватило интеллигенцию.

Всеобщим упадком духа только и можно было объяснить успех пессимистической «арцыбашевщины», интеллигентное мещанство полезло в «санинство» («Санин» — роман Арцыбашева). Начался всероссийский разгул — море по колено.

Из писателей многие надолго замолчали, иные среди всеобщего пьяного угара спились, некоторые морально опустились, психологически жестоко разбитые. Началось «купринское богемство». «Не разбились, а рассмеялись» только обеспеченные либералы, эстетствующие «любители словесности», «ужи» из «Песни о Соколе», переставшие в это время «любить Горького». Теперь они лягали всех и все, что напоминало им революцию, между тем как «Сокол» буквально истекал кровью на скалистом острове Средиземного моря.

Горький чувствовал, что ему нельзя оставаться только писателем, что слава его — слава борца за революцию — дается ему в ожидании дел, подтверждающих его призывные песни.

Покончив с «бывшими людьми», ярко обрисованными в первом фазисе его литературных выступлений, заключительным аккордом которых была пьеса «На дне», он оказался на распутье: тема была исчерпана до «дна», художник «выпел душу» и остыл к своим персонажам. Правда, огромный материал поразивших его когда-то впечатлений далеко не весь был переработан, и всякий раз, когда впоследствии автор прикасался к старым струнам, они звучали с прежним очарованием, как, например, в прекрасно написанном «Детстве», но видно было, что ему необходимо вступить в какой-то новый фазис литературного развития, не повторяя себя и не возвращаясь вспять.

За границей он впервые берет для своих вдохновений жизнь революционно-рабочей среды — пишет «Мать» и целый ряд художественных произведений, бесповоротно, как по рельсам, ведущих его на вершину мировой известности большого пролетарского писателя, первого в мире.

Я не был у Горького на Капри. Всего только два-три раза обменялись мы письмами, написанными «эзоповским языком». В моих старых тетрадях я случайно нашел экспромтный набросок одного из таких моих писем к Горькому на Капри, относящийся к 1908 году, когда у него гостил Леонид Андреев.

Вот отрывок из этого письма:

Синьор Алексис, сын Макса!
Примите привет необлыжный
За те досточтимые строки,
Что мною получены с Капри!
Привет тебе, остров бессмертных!
Бессмертные, будьте здоровы!
Пускай вас минует простуда,
И насморк, и боль головная!
Да греет вас вечная слава!
Вы там — на причудливом Капри.
Герой Леонид хитроумный (Андреев)
И Пятницкий — в белом костюме
С биноклем и в галстухе красном!
Я вижу вас всех на веранде
За красным вином (вероятно)
По случаю дней карнавала.
У нас же картина другая:
Кутит на Руси Мефистофель,
Ему — «человек» услужает:
— Эй, красного! — крикнет Люцифер,
И «красное» льется рекою.

У нас — карнавал Вельзевула:
Мы в галстуках здесь «муравьевских»
Гуляем и пляшем порою
В беззвучии «красного смеха»,
Ведут всюду «красных» куда-то
И бесятся синие черти.

Бессмертные! Будьте бессмертны!
Да здравствует синее небо
Прекрасного острова Капри.

Во время мировой войны, в декабре 1914 года случилось мне быть проездом в Киеве. Остановившись в гостинице, взял газету: оказалось — в городском театре бенефис Марии Федоровны Андреевой, идет пьеса Чехова «Три сестры».

В телефон мне ответил приветливый голос артистки:

— Приезжайте, пожалуйста, билет для вас припасут в кассе. Да загляните ко мне за кулисы в антракте, очень рада буду. Между прочим, могу сообщить вам новость: здесь Алексей Максимыч!

В первом же антракте пошел за кулисы. На мой стук в уборную бенефициантки дверь отворил — Горький.

С тех пор как мы расстались в Гельсингфорсе, внешность его значительно изменилась: уже не было длинных волос и суконной блузы; коротко остриженный, в застегнутой наглухо тужурке, в высоких сапогах, он теперь показался мне похожим на партийца, но лицо, так хорошо мне знакомое, «солдатское», с отросшими, опущенными вниз широкими усами, чем-то стало напоминать известный портрет Шевченко. Видно было, что много пережил и перестрадал этот человек, между нами легли девять лет реакции в России, приведшие к еще более безнадежной и ужасной войне, — годы «каприйского отшельничества» Горького.

В уборной артистки во время краткого антракта были посторонние, незнакомые мне люди, состав которых менялся: одни уходили, другие входили. Все это мешало нашему разговору. Я узнал только, что Горький направляется в Москву. Ответил ему на несколько вопросов о себе, поблагодарил Андрееву, стал прощаться, — затрещал третий звонок.

Горький пошел проводить меня.

В коридоре театра мы пожали друг другу руки и расстались: я повернул в одну сторону, а он в другую. Потом оба оглянулись.

— Редко видимся! — вырвалось у меня.

— Да, редко! — ответил он и вдруг воротился ко мне.

В лице его было какое-то новое, более теплое выражение.

— Приходите завтра часов в шесть к Марье Федоровне — я буду там. Хорошо?

— Хорошо, — ответил я, — если приглашаете, то уж, конечно, приду.

— Ну, так вот. Приходите.

Я ушел из театра, не дождавшись конца пьесы. В душе встало яркое воспоминание о чистоте и непосредственности нашей прежней, почти юношеской дружбы. Теперь мы оба были уже сильно пожившими людьми, много тяжелого пережившими. Горький казался чем-то озабоченным, возвращаясь в Россию в тяжелую годину грандиозной войны. Когда я спросил его, что он думает о войне, Горький кратко ответил:

— Не вылезем мы из нее. Надо же ее прекратить когда-нибудь.

— А зачем «им» ее прекращать-то? Война дело выгодное — для тех, кто любит устраивать войны: так и будут воевать до тех пор, пока…

Дальше разговор оборвался.

Что-то лежало у него камнем на душе. Дирижерскую палочку в литературе как раз подняли наши давнишние, постоянные враги — «любители чистого искусства», от которого рукой подать до церковного благочестия и «ура-патриотизма».

В тогдашнюю реакционную эпоху критика, за которую взялись наши недоброжелатели, любила «хоронить» Горького и «горьковцев». О наших книгах писали: «Прежде это нравилось — теперь не нравится». Неправда! «Мы» «им» никогда не нравились, а теперь был на «их» грязной улице праздник… Никогда еще «мы» и «они» не были так непримиримы: нас травили за то, что наши книги самым своим содержанием возбуждали читателя против «них». Тяжело было тогда в русской литературе!.. И вот — приехал Горький: может быть, он опять соберет нас, поднимет, как прежде, наш падающий дух.

С этими мыслями я пришел на другой день в назначенное время на квартиру артистки. Это была крохотная квартирка из трех маленьких комнат с входом со двора; прежде я не видал столичную артистку, привыкшую к комфорту, в такой мизерной обстановке; должно быть, денежные дела ее были неблестящие.

Горький с интересом расспрашивал меня о литературе и литераторах, о старых «знаньевцах», о Куприне, об Андрееве.

Я должен был нарисовать печальную картину всеобщего разброда, упадка, отчаяния, мрачного разгула, пьянства, расхлябанности одних и торжества того «благочестивого» литературного лагеря, который так любил наши «похороны». Горький внимательно слушал, покручивал ус и ухмылялся.

— А что касается меня, — хоронить еще рано! Я действительно собирался помирать, но ничего не вышло. Одно время совсем было собрался… Врачи предупреждали, чтобы я, значит, того… приготовился… чтобы на всякий случай привел свои дела в порядок. Лежу это я… кровь горлом… весь асфальтовый пол на балконе залил… Вдруг на лестнице поднимается ко мне этот самый бывший земский врач эмигрант Манухин — слышали о нем? — рассказывает о своем изобретении: «Все равно вам помирать-то: давайте я на вас мое новое средство попробую. Двух обезьян уже вылечил. Может быть, вас вылечу».

— Ну, что это? Разве можно так! — со смехом запротестовала артистка.

— А что? — с юмористическим видом обернулся к ней рассказчик. — Ведь действительно вылечил: я сам видел фотографию с моих легких до сеансов с этими самыми рентгеновскими лучами и после. До сеансов — каверны там и прочее, а после совершенно чистые легкие. Он, этот Манухин, с догадкой человек. А теперь совсем — «не хочу я помирать!» Вот приеду в Москву, открою журнал и возьмусь за перо, тогда узнают, что я не только жив, но и здоров, пожалуй! Нет, я не умру, — повторил он.