Скиталец - Повести и рассказы. Воспоминания

• Название: Повести и рассказы. Воспоминания
• Автор: Скиталец
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1960

Имя Скитальца в истории отечественной литературы неразрывно связано с эпохой первой русской революции 1905–1907 гг. Именно на гребне революционной волны в литературу той поры при поддержке М. Горького вошла целая плеяда талантливых писателей: Л. Андреев, Скиталец, И. Бунин, А. Куприн, А. Серафимович, В. Вересаев и др.

Сложным и нелегким был творческий путь Скитальца (литературный псевдоним Степана Гавриловича Петрова, 1869–1941 гг.). Немало на его долю выпало житейских скитаний, творческих взлетов и падений. Но писатель всегда был певцом народа, утверждал его право на счастье и свободу, воспевал его талантливость, жил его надеждами, его борьбой.

В представленное издание вошли повести и рассказы («Октава», «Композитор», «Миньона», «Любовь декоратора», «За тюремной стеной» и др.), воспоминания («Ульянов-Ленин», «Максим Горький», «Лев Толстой», «Чехов» и др.).

---

— Ах, боже мой! Ведь вот какой противный этот Милоголовкин, право! Наверное, опять оправдания, опять не прислал тенора.

Она распечатала записку и, пробежав ее, покраснела.

— Так это вы тот тенор? Ах, раздевайтесь, пожалуйста… извините… я не знала…

Елена Николаевна немножко смешалась. Румяная дама и господин с брелоками чуть-чуть переглянулись.

Тенор снял в передней свое порыжелое пальто и встал у порога в поношенном пиджаке и косоворотке.

Фигура у него была коренастая, крепкая, лицо некрасивое, корявое, с каким-то деревянным, бесстрастным выражением. Он стоял прямо, вытянув по швам большие красные руки.

Чтобы замять неловкость, господин с брелоками заговорил о чем попало.

— Вот, Елена Николаевна, вы только жаловались, что вам как-то нечего делать в жизни… Вы, конечно, подразумевали дело общественного характера, такое, которое могло бы захватить вас всю, которому не жаль было бы отдать жизнь, все ваши способности, ваши знания, ведь так? По-моему, это очень важный, мучительный вопрос, больной вопрос для каждой интеллигентной женщины, которую не удовлетворяют рамки семьи… В самом деле, куда ей идти? Что делать в современных условиях? А? Как вы думаете? — вежливо, но внезапно обратился он к стоявшему у порога.

Тот вспыхнул от неожиданности, потупился и, на момент задумавшись, ответил, заикаясь:

— Если вы спрашиваете… то позвольте вам ответить… вот, например… голодающие мужики?..

И умолк смущенно.

Наступила еще большая неловкость. Господин в брелоках, в свою очередь, не ожидал такого ответа, ничего не нашелся сказать и пожал плечами.

Елена Николаевна заинтересовалась этим, по-видимому простым, человеком и заговорила с ним серьезным, искренним тоном, как с равным:

— Мужики! — задумчиво протянула она, прищуренными глазами рассматривая нового человека. — Откровенно вам скажу, — обратилась она прямо к нему, — ничего я не представляю себе при этих словах! Для меня голодающие мужики все равно, что голодающие индусы! Ведь вы войдите в мое положение, — она повернулась к господину в брелоках и румяной даме, — если бы я хоть стояла близко к их жизни, может быть, меня захватили бы их страдания, и я пошла бы на все! Но ведь я никогда и близко-то не видала мужиков, не знаю их совершенно, воспитана в четырех стенах! Для меня их жизнь так же далека и чужда, как жизнь каких-нибудь индусов! Конечно, — продолжала она, обращаясь уже ко всем вместе, — я могу сочувствовать им, как всякому, про кого мне скажут, что он страдает, но это не трогает меня, не захватывает душу…

— Да, да! — смущенно пробормотал пришедший, все еще стоя у порога, — так, так!.. — Лицо его опять приняло деревянно-почтительное выражение. Он вытащил из кармана серебряные часы.

— Вы, кажется, торопитесь? — спросила Елена Николаевна.

— Да-с! — виновато признался певец. — Мне еще нужно поспеть на хоровую спевку.

— Вы занимаетесь в музыкальном обществе?

— Да-с!.. И еще пою в кафедральном соборе… Давно уж!..

В голосе его чувствовалось нетерпение.

— Ну что ж, пройдемте наш дуэт! Милоголовкин пишет, что вы уже разучили его?..

— Не извольте беспокоиться! Я эту вещь наизусть пою!..

Елена Николаевна раскрыла ноты и начала аккомпанемент. Зазвучали печальные, нежные трели.

«Тенор» по-прежнему стоял у порога: его позабыли пригласить подойти поближе.

Он стоял около двери, у портьеры, вытянув по швам большие красные руки и склонив набок голову. Лицо его по-прежнему казалось лишенным выражения, а вся фигура была смиренная, робкая…

И, стоя у порога, в своей униженной позе, он запел.

Хрустально чистый, звучный и необыкновенно сильный тенор зазвенел в комнате. В самом тембре этого яркого, металлического голоса было что-то драматическое, страстное.

Плавно и нежно лились, один за другим, грудные, горячие, трепещущие звуки. Они лились свободно, с благородной сдержанностью, звучали просто и скромно, словно он не хотел обнаружить глубины чувства, а оно, как пламя, само прорывалось и било из груди певца, переполненной горячими, страстными звуками.

Он пел о тоске любви. Негой, огнем и слезами дышали эти звуки:

Как страстно я люблю тебя, Эльвира! пел он, опустив полузакрытые глаза, ни на кого не глядя и слегка краснея от пения.

Деревянное лицо его мало-помалу начало изменяться, сквозь корявые черты проглянуло вдруг что-то живое, милое, трогательное и прекрасное.

А певица, сама аккомпанируя, ответила ему уже иначе, не так, когда пела одна; ее мертвые, бездушно-красивые звуки ожили:

Приди, мой друг, я жду тебя! —

отозвалась она.

О Эльвира! —

зазвенела от порога страстная нота.

О мой Артур! —

заражаясь его огненным чувством, восторженно замирала она.

О Эльвира! —

обжигал он ее каждым звуком и звенел, и умолял, и уносил куда-то, захватывая дух…

На момент он унес ее в иной мир: она забыла, где он и кто это поет.

Ей казалось, что наконец она слышит голос того, кого она тщетно искала в толпе чересчур обыкновенных людей, что это «он», необыкновенный, зовущий куда-то ввысь, к светлому и героическому, он, полный огня силы.

И с неожиданным для самой себя порывом бешеной чувственности, изнемогающая от поднявшейся в ней волны страсти, она, побежденная, зачарованная, страсти замерла вместе с ним на высокой, тающей ноте:

Люблю… твоя!..
Моя! —

замирал тенор.

Дуэт был кончен.

Ошеломленные слушатели пришли в себя и удивленно смотрели на вдохновенного певца.

А он, уже с прежним деревянным лицом, по-прежнему стоял у порога, вытянув по швам красные, узловатые руки.

Потом, засуетясь, смущенно стал прощаться, как бы стыдясь чего-то, оделся и, не подавая никому руки, униженно вышел.

По уходе гостей Елена Николаевна со стоном заломила руки, так, что хрустнули ее бледные пальцы, и почти упала на диван в бессознательно-драматической позе.

Она словно замерла, сжимая ладонями виски и устремив туманный взгляд в одну точку. Углы плотно сжатого тонкого рта опустились еще больше, каменный, твердо очерченный подбородок выдвинулся вперед, между бровей опять легла складка, и все бледное лицо ее под синеватым светом фонаря снова стало похоже на лицо Медузы.

Так она сидела долго и не замечала времени.

Была уже глубокая ночь, когда задребезжал звонок, внезапный, громкий и долгий, звонок хозяина. Она ненавидела эту манеру звонить. Вскочила и бросилась в свою комнату.

Но он уже появился на пороге.

Это был приземистый, грузный мужчина средних лет, с широким красным лицом и короткой окладистой бородой.

Войдя, он пошатнулся, выронил палку и засмеялся. Он увидел только кончик ее платья, мелькнувший за дверью, и что-то сказал.

Долго пыхтел и возился в передней, снимая калоши, поднял палку и опять уронил ее. Прошел в кабинет. Потом опять вернулся к дверям жениной комнаты. Долго и тяжело дышал.

Наконец, осторожно стукнул в дверь.

Молчание.

— Елена, ты спишь?

Его хриплый голос звучал неуверенно, робко.

— Отопри, Елена… одну минуту!

— Я сплю! — отвечал ее дрогнувший голос. — Нельзя! Завтра!

— Одну минуту, Елена! Нельзя же так…

Помолчав, она отперла.

Он вошел без пиджака, тяжело дыша, толстый, с набухшими веками, посоловелыми глазами. От него пахло водкой.

Половину крохотной комнатки занимала ее кровать. У окна стояли маленький столик с зеркалом и мягкое кресло, в котором, насторожившись, сидела жена, одетая.

Стула не было, он сел на кровать. Напряженно и тяжело молчал, потирая широкой ладонью лысину на своей круглой, коротко остриженной голове.

— Надо поговорить! — наконец сказал он. — Так нельзя жить!

— Да, нельзя! — как эхо повторила она.

— Ты хочешь бросить меня?

— Да, Александр! Нужно разойтись! Но мы поговорим об этом завтра. У тебя язык заплетается.

— Это ничего… язык… Голова у меня трезва… А не пить в моем положении невозможно… Так, значит, решено?

— Да.

Она сказала это короткое слово, не глядя на него, с каменным лицом, холодно и твердо.

— За что? — спросил он, и злоба мелькнула в его маленьких, заплывших глазках.

— Александр! Вспомни, чем ты был прежде и до чего дошел теперь. Ты живешь в одном мире, я — в другом. Ты потерял интерес ко всему, кроме себя. Ты — эгоист.

Он перебил с желчным смехом.

— Ха! Как я низко пал в самом деле. Эгоист! Живем в разных мирах. Да-а, я одинок, это правда!

Голос его задрожал.

— Но кто виноват в моем падении, в том, что я выдохся, устал, отупел, стал ко всему, как ты говоришь, равнодушен? Да, было время, когда я горел и кипел… Я никогда не был героем, я заурядный человек, но когда была юность и когда поднималась волна и все шумели, тогда шумел и я… мы шумели! И, шумя, мы катились все дальше и дальше, вплоть до ссылки… Вернулись оттуда тихими… Тише воды… Не все, правда, да и не все вернулись-то… А вот такие, как я… средние… они затихли… и я затих… погас. И так рано еще погас-то, в тридцать два года… Ну что ж! Сознаюсь. У меня сплин, хандра… веры нет ни во что…