Скиталец - Повести и рассказы. Воспоминания

• Название: Повести и рассказы. Воспоминания
• Автор: Скиталец
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1960

Имя Скитальца в истории отечественной литературы неразрывно связано с эпохой первой русской революции 1905–1907 гг. Именно на гребне революционной волны в литературу той поры при поддержке М. Горького вошла целая плеяда талантливых писателей: Л. Андреев, Скиталец, И. Бунин, А. Куприн, А. Серафимович, В. Вересаев и др.

Сложным и нелегким был творческий путь Скитальца (литературный псевдоним Степана Гавриловича Петрова, 1869–1941 гг.). Немало на его долю выпало житейских скитаний, творческих взлетов и падений. Но писатель всегда был певцом народа, утверждал его право на счастье и свободу, воспевал его талантливость, жил его надеждами, его борьбой.

В представленное издание вошли повести и рассказы («Октава», «Композитор», «Миньона», «Любовь декоратора», «За тюремной стеной» и др.), воспоминания («Ульянов-Ленин», «Максим Горький», «Лев Толстой», «Чехов» и др.).

---

Ошибочны взгляды Скитальца и в оценке русского футуризма. В очерке о В. Маяковском он пишет: «В поэзии в самом начале социального катаклизма в первые ряды призваны были футуристы — по духу их творчества революционеры и новаторы». Однако анализ исторических фактов не позволяет сделать такой вывод. Футуризм — одно из крайне правых буржуазных течений в искусстве, в котором заумное словотворчество было самоцелью, формалистические выкрутасы ничего общего не имели с подлинно революционными поисками новой формы и содержания в поэзии, проводившимися Маяковским.

Воспоминания Скитальца, над которыми он работал в последнее двадцатилетие своей жизни, входят существенной составной частью в творческое наследие писателя; они значительно расширяют наши представления о творческом облике писателя-реалиста Скитальца, бытописателя эпохи первой русской революции.

Великие события, свидетелем которых был Скиталец, заставили его поразмыслить над историческими перспективами и четче определить свое место в жизни народа, в судьбах родины. Разгромив интервентов, освобожденный народ приступил к строительству новой жизни. Страна быстро вставала из пепла и развалин. Новое, социалистическое властно входило в жизнь и заявляло о себе. И всякий честный наблюдатель по ту сторону наших рубежей, чей взгляд не был омрачен звериной ненавистью к победившему народу, кто способен был объективно судить о происходивших больших процессах в нашей стране, не мог не заметить этого нового, не мог не загореться желанием внести свой вклад в созидание новых форм жизни.

Из Харбина в Москву Скиталец вернулся в 1934 году, накануне открытия I съезда писателей, когда молодая советская литература окрепла, набралась сил и намечала пути своего развития. В едином творческом союзе объединились художники разных стилевых направлений, представители старшего поколения и взращенная Октябрем молодая поросль.

Скиталец включился в напряженную творческую работу над новыми произведениями и главным образом над романом «Кандалы».

Писатель принял активное участие в работе съезда. В своей речи он сказал: «Величие наших дней заключается в решающей роли трудящихся масс, в развившейся в них гигантской энергии, направляемой твердой рукой сорганизованного монолитного авангарда…

Наша эпоха — эпоха героизма. В настоящее время, наблюдая кругом кипение бурной жизни, испытываешь бодрое и радостное чувство веры в лучезарное будущее. Когда видишь человеческие массы, организованно идущие историческим путем, сердце невольно бьется в такт молодым шагам, колеблющим старую землю…»

Лучшие произведения Скитальца по праву занимают видное место в творческом наследии писателей-демократов, вступивших в литературу на заре нынешнего века.

А. Трегубов.

Повести и рассказы

Октава

I

На краю захолустного уездного города плотники строили двухэтажный деревянный дом. Весеннее солнце ослепительно сияло в голубом небе, и городишко, затерянный среди широкой зеленой степи, мирно дремал, пригретый жаркими лучами. На далеком степном горизонте серебряной рекой струилось марево, в город прилетал теплый ветер, пропитанный запахом степных трав. Улица около постройки сплошь заросла травой; окна домов были закрыты от солнца ставнями; кругом веяло тишиной и ленью, и спокойствие городка нарушала только плотничья песня, звучно и весело разливавшаяся в воздухе. Разделившись на две кучки, плотники стояли на верхних венцах сруба, высоко над землей, и тащили балку. Фигуры плотников в разноцветных рубашках и черных картузах отчетливо вырезались на нежном фоне голубого неба. На одном с ними уровне, как бы мимо них и рядом с ними, плыли причудливые серебристые облака…

Балку вкатывали быстрыми рывками, и поэтому напев был тоже быстрый и веселый. Обе кучки чередовались в песне, перекидывая мотив одна другой. По одну сторону были бородатые пожилые мужики, — они пели густыми, низкими голосами, по другую — собралась молодежь, — она подхватывала песню высокими и веселыми фальцетами.

Ка-а-тай, наши, катай,
Знай покатывай, катай!.. —

звенели веселые и переливчатые свежие голоса в чистом и спокойном воздухе, пропитанном смолистым запахом сырого дерева.

И тотчас же с другого угла им вторили басы, ободряющие, солидные, спокойно-уверенные:

Ва-а-ляй, наши, валяй,
Знай по-ва-ли-вай, валяй!

А молодые уже опять заливались:

Ка-а-тай, наши, ка-тай…

Эта бесконечная песня, перебрасываемая от одной кучки к другой, лилась играючи, свободно и легко. Так же двигалась и балка, поднимаясь все выше и выше. Наконец, она вкатилась на верх дома, и тогда зазвучала другая песня.

Здоровенный голос загремел на весь город, всколыхнувши его тишину:

Э-эй, мор-двин, подвинь…

И прежде чем он смолк, вся артель, легко увлекая куда-то балку, густо подхватила:

Да у-ух!..
Э-эй, мо-ордо-во-чку…

завел опять громадный голосище.

Да ух!.. —

подхватывала толпа.

Песня гремела и звенела. Она звучала высоко над городом, под широким простором синего неба, дополняя картину разноцветной артели, плывущих мимо нее облаков и раскинутой кругом зеленой степи.

Артельный запевала, обладавший могучим голосом, вдохновлял и увлекал не только всю артель, но и прохожих. Несколько фигур стояли внизу около постройки и, задравши головы, слушали, как из артели плыл густой, как смола, крепкий и свежий голос:

Э-эй… мо-ордо-вский сын, да-о!..

Тщедушный уездный дьякон, в соломенной старой шляпе и голубом полукафтане, с любопытством остановился в отдаленье и слушал, играя перстами в своей козлиной бороде. Он склонил голову набок и с видом знатока вслушивался в могучий голос.

Когда плотники умолкли и стали сходить по мосткам на землю, он подошел ближе и закричал им резким басом:

— Эй, ребята! А который из вас запевало?

Плотники поглядели на дьякона.

— А вот он, отец дьякон! Эй, Захарыч, покажись отцу дьякону!

На верху сруба, как на пьедестале, появилась крупная фигура мужика в пестрядинной рубахе, синих портах и лаптях. Он был среднего роста, с огромным туловищем на несоразмерно коротких и толстых, как тумбы, ногах, широкоплечий, с выпуклой богатырской грудью и кудлатой, большой головой. Безобразное, с толстым носом, широкое лицо обросло рыжей клочковатой бородищей. Похожий на языческого идола, он стоял, упершись руками в бока, и казался богом плотничества, олицетворением всей этой незатейливой, но крепкой и незыблемой жизни. Он царил здесь, созданный как бы только для этой жизни, наилучшим образом приспособленный к ней.

Дьякон поднял бороду кверху, чтобы разговаривать с плотником, фигура которого подавляюще высилась над ним.

— Это у тебя такая здоровая глотка? — спросил его дьякон.

— У меня-а! — ухнуло сверху. — Хо-хо!

Плотник засмеялся тяжелым и круглым, как бревно, грудным смехом.

— Ему в хайло-то ваша шляпа пролезет, отче! — говорили плотники. — В рясу бы его обрядить, ваше преподобие!

Собираясь обедать, они сходили на землю с кошелями, обрубками дерева и крупными щепками под мышкой.

— А ну, слазь, Захарыч! — закричал дьякон. — Я поговорю с тобой!

Захарыч тяжело и медленно стал спускаться по сходням, и они гнулись от его шагов.

Когда он предстал пред дьяконом, тот невольно отступил, как бы почувствовав свою хилость в сравнении с этим богатырем, от которого веяло несокрушимым здоровьем, силой и крепостью, как от смолистой крупной сосны, глубоко пустившей крепкие корни в чаще тихого, девственного леса. Все в Захарыче было аляповато, грубой, топорной работы, но крупно и крепко. Казалось, что природа, создавая его, имела идею слепить что-то выдающееся, наскоро затратила на эту мощную фигуру огромные куски дорогого материала с целью обработать его после, но потом почему-то так и оставила Захарыча неотесанным. В его фигуре истукана и нечеловеческом голосе было нечто, внушающее страх, и только огромные, как у быка, глаза светились добродушным спокойствием и наивностью ребенка. На вид ему казалось лет сорок; густые, крепкие спутанные кудри его были перевиты серебристыми нитями.

— Тебе чово? — спросил он с сильным ударением на «о».

— Чово! — передразнил его дьякон. — А ты вот «чово», что не поешь в церкви с этаким голосищем?

— Нáшто? — добродушно отвечал Захарыч. — Мне и здесь хорошо!

Он повел могучим плечом и с любовью окинул глазами плотничью работу, синее небо с плывущими облаками и зеленую степную даль.