Дора Штурман - Городу и миру

• Название: Городу и миру
• Автор: Дора Штурман
• Жанр: Русская классическая проза

---

По-видимому, Б. Пивo усматривает некое противоречие между историко-политическим активизмом Солженицына и его христианством как религией всеобъемлющей абсолютной любви. Он спрашивает:

"П: В самом начале "Августа" Вы рассказываете о том, как молодой человек Саня Лаженицын (кстати, Сане столько же лет, сколько Богрову) посетил Толстого. Толстой в это время гулял, Саня смущенно обратился к нему: "Лев Николаевич! Я знаю: я нарушаю ваши мысли, вашу прогулку, простите! Но я так долго ехал, мне только услышать от вас несколько слов. Скажите, вот правильно я понимаю? - какая жизненная цель человека на земле?" - Ответ Толстого: "Служить добру. И через это создавать Царство Божие на земле". - "Так, я понимаю! - волновался Саня. - Но скажите: служить чем? Любовью? Непременно - любовью?" - "Конечно. Только любовью". А что, Александр Исаевич, об этом думаете Вы?" (IX, стр. IV).

Но Солженицын не толстовец, и он прагматизирует христианскую максиму:

"Что любовь все спасет - это христианская точка зрения и абсолютно правильная. И Толстой говорит в соответствии с нею. Но возражение мое состоит в том, что в наш двадцатый век мы провалились в такие глубины бытия, в такие бездны, что дать это условие: "любовь все спасет", это значит - вот сразу прыгай сюда, сразу поднимись на весь уровень. Мне кажется, что это практически невозможно. Я думаю, что надо дать промежуточные ступеньки, по которым можно как-то дойти до этой высоты. Сегодняшнему человечеству сказать: "любите друг друга", - ничего не будет... не выйдет, не полюбят. Не спасут любовью. Надо обратиться с какими-то промежуточными, более умеренными призывами. Один из таких призывов Саня Лаженицын высказывает: хотя бы не действовать против справедливости. Вот как ты понимаешь справедливость, хотя бы ее не нарушай. Не то что - люби каждого, но хотя бы не делай другому того, чего не хочешь, чтоб сделали тебе. Не делай такого, что нарушает твою совесть. Это уже будет ступенька на пути к любви. А сразу мы прыгнуть не можем. Мы слишком упали.

П: Значит, патетические призывы к любви папы Иоанна Павла II ни к чему не приведут?

С: Как не приведут? Христианство не может отказаться от своей максимы, христианство правомерно призывает к любви. И Папа Римский верно призывает к любви. Но Папа Римский стоит на высоте иерархической лестницы. Он выражает мысль как бы по поручению Христа. Да, христианство так и будет говорить, и верно будет говорить. Но когда мы спускаемся в бытовые области, то в ежедневном разговоре, в бытовом решении - призывать к любви сейчас, сегодня, это значит - не быть эффективным. Призывать к любви можно, но раньше того надо призывать хотя бы к справедливости. Хотя бы не нарушайте собственной совести, уж не любите, ладно, но не делайте против совести. Это первый шаг" (IX, стр. IV).

Однако и более узкий постулат: "...хотя бы не делай другому того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе", - перестает быть абсолютом, "когда мы спускаемся в бытовые области". Мы не хотим, чтобы коммунисты пришли и навели свой порядок у нас, но мы идем на Гренаду и наводим там справедливый, с нашей точки зрения, порядок. И жалеем, что не навели его в свое время на Кубе, во Вьетнаме, в Никарагуа, в России. И мы правы, жалея об этом. Правы перед людьми, перед собственной Совестью, для верующего перед Богом. Так что от выбора, от своего, личного (для одних, имеющих преимущество, - с опорой на Бога; для других, более одиноких, - с опорой на собственную Совесть) наполнения понятия справедливости и справедливого действия нам никуда не уйти.

В заключение этой главы мы обратимся к некоторым суждениям одного из наиболее благожелательных западных исследователей творчества Солженицына Жоржа Нивa в его книге "Солженицын" (пер. с французского в сотрудничестве с автором С. Маркиша, изд. OPI, Лондон, 1984; в дальнейшем - источник XIV).

Непосредственное отношение ко всему изложенному мною выше имеет следующее высказывание Ж. Нивa: "Да, кое-что в нем раздражает - рвение прозелита, манихейство, опасно обнаруживающее себя в ненависти к Западу, который, однако же, спас его своими печатными станками" (XIV, стр. 223. Выд. Д. Ш.).

Там, где Ж. Нивa видит "рвение прозелита" и "манихейство", я вижу хорошо отстоявшуюся убежденность опыта, личного, книжного и исторического. Благодарность Западу за спасение, свое и Сахарова, была высказана Солженицыным несколько раз: мы это цитировали. Но самое главное, что нет ненависти к Западу! Есть страстная прикованность к его судьбе, страх за него, непреодолимое стремление предупредить, разбудить, побудить к самозащите против отчизны Солженицына! Все это, вероятно, звучит слишком настойчиво и даже навязчиво для утонченного западного слуха, бегущего психологического дискомфорта. Но повторю только что процитированные мною слова Солженицына, обращенные к Бернару Пивo:

"Куда, вам, Западу, спасать нас? Вы только себя сберегите. Вы только сами не сдайтесь. Пожалуйста, только не спешите стать на колени, как сегодня становятся ваши демонстранты в Западной Европе. Лишь бы Запад как-нибудь удержался, устоял"! (Выд. Д. Ш.).

Это похоже на ненависть? Это - очередная (никогда, по любому поводу, не упускаемая из виду) апелляция к Западу о необходимости для него защищать свою свободу. Это, как и в солженицынском предисловии к "Истории либерализма в России" В. В. Леонтовича (ИНРИ, Выпуск 1, ИМКА-Пресс, 1980), - неиссякающее желание, чтобы либерализм был упругим, мужественным, боеспособным, чтобы он не подменялся радикальным квазилиберализмом, обезоруживающим свободу и влекущим за собой тотал.

"Солженицын осуждает всеобщую и смертоносную 'гонку материальных благ' как на Востоке, так и на Западе, насмехается над евроцентризмом, предполагающим, что у всех человеческих культур только один путь: непомерная индустриализация и правовая демократия (развитие индивидуума ограничивается лишь крайними пределами его прав)", - говорит Жорж Нивa (XIV, стр. 244).

Солженицын (мы это цитировали) высказывает иногда опасение, что путь правовой демократии не универсален и не типичен для человеческой истории. Но гораздо чаще и определенней говорит он об ужасе неправового строя. Он постоянно размышляет о тех социально разумных и нравственно здоровых пределах, которыми должны быть ограничены (он хотел бы, чтобы внутренне: духовно, нравственно-самоограничены) права индивидуумов, меньшинств, множеств, социальных институтов. Он везде говорит о демократическом праве как о предпосылке здорового существования индивида и общества, как об условии такого существования, необходимом, но не достаточном и не единственном. Право, по его убеждению, должно корректироваться и предопределяться требованиями нравственности, справедливости, цивилизованного выбора. Речь всегда идет о выборе духовно, экологически и социально наилучшего пути, для Солженицына предопределенного христианскими постулатами.

"Величие Солженицына в том, что избранная им самая общая точка зрения, склонность его к теократии, призыв к самоограничению, обращенный ко всем нациям, - все сопряжено с человеческой личностью" (XIV, стр. 224. Выд. Д. Ш.).

Но мы только что видели: Солженицын решительно, декларативно отрицает в себе "склонность к теократии". В его изданных произведениях нет ни слова о желательности теократии, но лишь о необходимости духовного влияния религии на человека и общество (в том числе и в его обращениях к православной церкви и ее деятелям). Ж. Нивa приписывает Солженицыну "презрение к правовым формам гражданского общества" (XIV, стр. 225), отождествляя его в этом со славянофилами и Победоносцевым. Но ни в публицистике (перелистайте уже рассмотренные нами материалы), ни в "Красном колесе" нет этого презрения! Он неустанно проповедует правовые формы, слитые с духовностью, нравственностью, экологической целесообразностью и защищенностью от посягательств насилия и бесправия. Но, повторяю, юридическое право он считает лишь предварительным условием более важного, с его точки зрения, процесса-состояния: нравственного, духовного самосовершенствования личности и общества.

Да и сам Ж. Нивaнесколькими страницами позже (XIV, стр. 230) говорит о том, что Солженицын ратует "за возвращение западному миру его утраченной мужественности". Но ведь это и есть борьба за Запад: он нигде и никогда не настаивал на отказе Запада от демократического права - он жаждет увидеть сочетание этого права с мужественностью, мудростью и духовным ростом. Говорит он и о необходимости защиты Западом его цивилизации.

Солженицын, по Ж. Нивa, "отчаивается в Западе, которому он сулит 'февраль 17-го', и отчаянно цепляется за славянофильское видение России, чтобы не впасть в исторический пессимизм" (XIV, стр. 230).

Не касаясь в своей работе "Красного колеса", замечу, что трудно представить себе меньшую степень идеализации ушедшей России, чем в "Октябре 16-го" и в "Марте 17-го". Запад же Солженицын непрерывно предостерегает и будит, чтобы уберечь его от Октября 17-го. Он боится западной политической и нравственной дестабилизированности и беззащитности перед экспансией и демагогией, потому что, согласно его опыту, за растянувшимся Февралем идет Октябрь.