Владимир Хазан - Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)

• Название: Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)
• Автор: Владимир Хазан
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-93273-285-7

В новой монографии В.Хазана рассказывается об уникальной судьбе известного русского революционного деятеля, члена эсеровской партии Пинхаса (Петра) Рутенберга. Рутенберг был одним из главных участников событий, вошедших в историю России под названием «кровавое воскресенье» и давших толчок началу первой русской революции. Последующая жизнь Рутенберга оказалась связана с совершенно иной реальностью: возвратившийся в иудейскую веру и превратившийся в националиста сионистского толка, он стал одним из крупнейших еврейских лидеров, основателем энергетической промышленности Эрец-Исраэль и строителем будущего Государства Израиль. На обильном архивном материале автор раскрывает яркую и неоднозначную личность Рутенберга, его на редкость сложную и драматическую судьбу, а также тот весомый вклад, который он внес в русскую и еврейскую историю XX века.

---

В. Зензинов:

В этой сложной фигуре <Азефа> провокатора и революционера остается в конце концов какая-то загадка, которую еще нужно разрешить. Пытается ли Б.И. Николаевский разгадать эту загадку? Нет. Можно предполагать, что для него этой загадки даже не существует. А между тем, казалось бы, так естественно автору было задуматься над тем, каким образом друг Михаила Гоца, Гершуни и Сазонова, к которому все они, люди бесспорно незаурядные, чуткие и умные, относились с глубоким уважением и нежной любовью, каким образом он вдруг превратился в жалкого жуирующего пошляка, вполне удовлетворенного своей жизнью в тихом берлинском квартале. Можно думать, что автор разгадку Азефа видит как будто всецело в его беспредельном корыстолюбии. Думается, однако, что одним корыстолюбием, отрицать наличность которого в Азефе было бы смешно, его психологической загадки не разрешить (Зензинов 1932: 481).

Почти с полной уверенностью можно утверждать, что рецензию эту Рутенберг читал: журнал «Современные записки», где она была опубликована, он выписывал в Палестину, с Бензиновым состоял в переписке, да и, бывая в Париже, общался с ним непосредственно; о том, что сам затронутый предмет его интересовал, распространяться вообще не приходится, – так что вряд ли эта рецензия могла пройти мимо его внимания. Тем более что в ней упоминалось его имя. Для них – Рутенберга, Зензинова и пр. – тех, кто знал Азефа лично и близко и мог наблюдать в каждодневной жизни, его разоблачение оказалось не только величайшим испытанием веры в высокие принципы морали и революционные идеалы, не только завершением целой эпохи идеализма, как об этом писал тот же Зензинов, завершая свою книгу воспоминаний55, но и неразрешимой психологической загадкой, на которую он указывает в рецензии на исследование Николаевского.

Заслуживает внимания тот факт, что разоблачение Азефа вызвало бурю не только в лагере революционеров, но и среди самих охранников, всерьез обеспокоенных тем, что страх быть разоблаченным может подорвать относительно налаженный институт провокаторства и отпугнуть функционирующих и потенциальных его агентов. Неслучайно, чтобы как-то нейтрализовать неприятные последствия азефовского скандала и укрепить веру в надежность конспиративного положения своих секретных сотрудников, Департамент полиции подготовил в 1908 г. специальный циркуляр, в котором предлагались конкретные меры для сохранения и развития агентурной сети.

Последовавшее благодаря известным условиям разоблачение услуг, оказанных делу розыска инженером Евно Азефом, – говорилось в циркуляре, – может с вероятностью вредно отразиться на приобретении новых и даже, быть может, на сохранении некоторых функционирующих сотрудников. Ввиду сего Департамент считает необходимым прежде всего разъяснить, что правильно поставленная агентура является одним из самых сильных средств борьбы с революционными выступлениями и предприятиями, а потому дальнейшее ее сохранение и развитие представляется необходимым. В случаях же замеченных колебаний в сотрудниках, ввиду раскрытия роли Азефа надлежит указывать сомневающимся сотрудникам, что розыскные органы сумели сохранить в тайне работу Азефа в течение 16 лет, и она огласилась лишь при совершенно исключительных условиях предательства, и что властями приняты все меры к полному обеспечению тайны работы сотрудников (цит. по: Жилинский 1917: 286-87).

Еще раз (в последний?) имя Азефа появится в дневнике Рутенберга в марте 1934 г. в связи с немецкой лентой «Lockspitzel Azew» (Провокатор Азеф). Причем из сделанной им беглой записи, в которой упомянуты актеры – Фриц Расп (Азеф) и Ольга Чехова (его жена), остается неясным – видел ли он сам фильм или только прочитал о нем сообщение в прессе. Однако показателен сам по себе факт, что образ Азефа не оставлял его и тогда, когда время вроде бы наглухо отделило вторую часть жизни от первой и затушевало в памяти события отшумевшего прошлого.

Удивляться этому не приходится: имя Азефа у «детей страшных лет России» стало обозначением самого черного предательства, приобрело нарицательные функции тропа, как, например, в «Облаке в штанах» Маяковского:

Эту ночь глазами не проломаем,

черную, как Азеф! (Маяковский 1955-61,1: 189).

Ср. использование метонимии «азефстовать» в смысле «двурушничать» в отзыве Мережковского о Горьком (запись в дневнике К. Чуковского от 17 ноября 1920 г.):

Был Мережковский. Жалуется, хочет уехать из Питера. Шуба у него – изумительная. Высокие калоши. Шапка соболья. Говорили о Горьком. «Горький двурушник: вот такой же, как Суворин. Он азефствует искренне. Когда он с нами – он наш. Когда он с ними – он ихний. Таковы талантливые русские люди. Он искренен и там и здесь» (Чуковский 1991: 124-25).

См. еще к этому сравнение символистов с Азефами в докладе С. Городецкого, сделанном в Литературном обществе 8 марта 1914 г. (Фидлер 2008: 630).

К этим же лексико-семантическим процессам можно отнести и «обсцентизацию» имени «великого провокатора», вызвавшего у Саши Черного (стихотворение «Единственному в своем роде», 1909) лукавую звуковую ассоциацию:

Вам все равно —
Еврей ли, финн, иль грек,
Лишь был бы только не «Евно»,
А человек

(Черный 1996,1: 92).

Примеры можно множить.

У разных людей Азеф вызывал разные чувства, здесь была задействована едва ли не вся возможная рецептивная палитра – от омерзения до отношения к Азефу как к дьявольской, но по-своему крупной личности56.

Как считал Г.А. Лопатин, Азеф -

это человек, который совершенно сознательно выбрал себе профессию полицейского агента, точно так же, как люди выбирают себе профессию врача, адвоката и т. п. Это практический еврей, почуявший, где можно больше заработать и выбравший себе такую профессию (цит. по: Городницкий 1998: 174).

Корыстолюбие как основу характера и центральный мотив поступков Азефа выдвигала на первый план другая старейшая деятельница «подпольной России» – П.С. Ивановская:

Многие считали этого ловкого предателя, – писала она, – необычайным честолюбцем, адски самолюбивым чудовищем, с душой, всеми дьяволами наполненной, хотевшим совместить в своих руках всю власть, все могущество, быть «наибольшим» и тут и там, никого не щадя, никого не любя. Быть может, историки, отодвинутые дальше от современности, правильнее понимают мотивы изучаемых личностей, но нам, вместе работавшим с Азефом, кажется, не без основания, что самым сильным дьяволом в его душе была подлая его трусость, ну и… корысть. Первая, конечно, играла крупнейшую роль, – ни одна страсть не доводит до той степени падения, как трусость… (Ивановская 1928:108).

Другой известный деятель русского освободительного движения, член партии эсеров Н.С. Русанов, говоря об Азефе, подчеркивал:

С самого начала своей шпионской карьеры он, видимо, смотрел на донос как на правильный, вполне дозволенный источник существования. Сначала, когда он был еще студентом в Берлине, он соглядатайствовал среди русских социал-демократов, с которыми был знаком в эту пору. Позже судьба столкнула его с представителями слагавшейся партии социалистов-революционеров, и, как почти всегда бывает, среди наиболее осторожных конспираторов он нашел самых доверчивых товарищей. Великие, экзальтированные идеей освобождения России при помощи революционного меча, они просмотрели ужасающую пустоту души и профессиональную толстокожесть агента-провокатора и после нескольких удачных террористических актов, где он оказал им некоторую помощь, приписали ему свои собственные качества героических душ и стали видеть в нем присного им по духу идейного борца. А он… он, я полагаю, не особенно даже задумывался над своим поистине исключительным положением, которое позволило ему быть не только одним из влиятельнейших членов Центрального комитета, но нередко вдохновителем его планов, извлекая из этого положения все, что ему было выгодно для его карьеры профессионального, хорошо жрущего шпика. Повторяю, трагизм лежал не в каких-либо особо сатанинских свойствах его души, а в факте его постоянного соприкосновения с действительно выдающимися представителями русского революционого движения (Русанов 1929: 259).

Русанов отметал не только присущий Азефу авантюризм, которым многие стремились объяснить его действия, но и своего рода механизмы национальной мести, «такие сравнительно высокие чувствования, как национальный или расовый патриотизм», его ущемленное чувство еврея, воплотившееся в убийстве Плеве, допустившего Кишиневский погром. Хотя, считал Русанов,

этого расового патриотизма у Азефа, конечно, было мало: он одинаково усердно выдавал и русских, и евреев и с чувством похвального равенства смотрел, как вешали и тех, и других (там же: 260).

В определенном смысле с доводами Русанова нельзя не согласиться. Вместе с тем низведение «обер-провокатора» до положения «хитрого, но грубого животного» вряд ли способно удовлетворить искателя истины. А именно эта характеристика доминирует в психологическом портрете Азефа, рисуемом Русановым: