Михаил Иржавцев - Данэя

• Название: Данэя
• Автор: Михаил Иржавцев
• Жанр: Философия

Роман-антиутопия.

В древние и средние века количество ученых исчислялось единицами — в наше время их количество огромно и будет увеличиваться всё больше и больше благодаря научно-техническому прогрессу. Но чем может быть чревата эта, существующая уже, тенденция вытеснения физического труда интеллектуальным?

Будущее на Земле — непонятно, насколько дальнее. Сверхвысокий уровень развития всего, и общество, состоящее почти из одних ученых-интеллектуалов. А тех, кто непригоден для интеллектуального труда, «неполноценных», безжалостно используют. Как ресурс органов для хирургических пересадок интеллектуалам, упрощенного удовлетворения сексуальной потребности, производства всяческих опытов наряду с животными. И — для вынашивания детей «неполноценными» женщинами.

Лал, историк и мыслитель, единственный понял, к чему ведет подобное разделение человечества: царству сверхсовершенных роботов, заменивших людей, во главе с немногочисленными бесчувственными гениями и строго потребным этим гениям количеством умственно выродившихся «неполноценных». Он начинает борьбу за его ликвидацию; её после его гибели продолжают его друзья, Дан и Эя, — борьбу долгую и полную острых драматических моментов.

---

— Ты не согласна с тем, что для выполнения их работы, важность и значение которой сомнений не вызывают, полное образование не является абсолютно необходимым?

— Что ж: может быть. Ева, конечно, в этом компетентна. Тем более что люди в таком деле наверняка лучше самого совершенного робота. Но это — лишь часть вопроса.

— С другими группами их ты общалась? С гуриями, хотя бы.

— Ну…

— Что ты думаешь о них?

— То же, что и все. Что с их помощью легко снимаются мелкие временные проблемы удовлетворения сексуальной потребности.

— Прости за слишком интимный вопрос: как это происходило у тебя? Можешь ответить, только если хочешь. Правда, считаю, что нам стоит снять для себя запрет касаться этой темы.

— Я тоже: поэтому отвечу. Ну, во-первых, как у всех — дефлорация. А потом — когда внезапно приходило желание, и было жаль времени на устройство нормального контакта. Или когда не могла заснуть и начинала об этом думать. Иногда — для ознакомления с неизвестным способом или из-за желания испытать что-то очень острое. Вас не коробит?

— Нет: это только твое дело. У тебя все как у других. Но что ты еще думаешь о гурио? Ты сама?

— Удобно. Но… Как бы правильно выразиться…

— Неприятно?

— Да нет. Они, конечно, хороши собой, очень ласковы и выполняют любое твое желание. И специфические данные на высшем уровне, и обучены своему делу просто поразительно. Но, все-таки, что-то… не то!

— Вроде скотоложества?

— Да! Именно. Точно! Нет полного удовольствия оттого, что с гурио совершенно невозможно ни о чем говорить. Они ужасно примитивны. Сексуально совершенные животные — и только. Как кобели. Он сделает все, что, сколько и как ты хочешь, но после этого сразу — отсылаешь его. Как робота. Робот тоже все делает, только от его присутствия ни тепло, ни холодно.

— Вот именно.

— Но зато это удобно: экономит время, силы, нервы. А им все равно: они совершенно тупы и бесчувственны.

И тут Дан буквально взорвался:

— Нет!!! Не бесчувственны они! Малоспособны? Относительно — да. Примитивны? Да их же почти ничему и не учили. Поставили в детстве крест на их способностях и на том успокоились. А они, все-таки, — люди. Люди! Я это знаю. Хорошо знаю! — Он повернулся к Лалу. — Почему, почему же ты тянул столько времени? Я же… я же слишком давно тоже считал, что у нас не все в порядке.

— И не единым словом не обмолвился об этом, — попытался оправдаться Лал. Больше перед собой, чем перед Даном.

— Как и ты почему-то. Не принято ведь об этом говорить: вжились мы все — с детства — в представление о непогрешимо окончательной правильности устройства нынешнего общества. Сломать, отказаться от него ведь не легче, чем пришлось мне с физическими представлениями, чтобы поверить в гиперструктуры. Великое всеземное общество интеллектуалов — ученых, инженеров, деятелей искусства: демократичное до последней степени! Вооруженное совершенными теориями и сверхмощными моделирующим машинами. Способное на совершение только крупнейших принципиальных ошибок! То, что мы имеем, даже хуже рабства: раб мог стать свободным, а неполноценный… О чем говорить! А они ведь люди — чувствуют, как люди: я это знаю очень давно.

— Ты тоже: специально интересовался неполноценными?

— Нет. Это получилось иначе.

Тогда — давно еще — когда я подошел к идее гиперструктур. Принятие ее требовало отказа от слишком большого количества существовавших представлений.

Я вел мучительные поиски: обойти необходимость добраться до истины тем путем. Они требовали напряжения сверх всяких пределов, — и с какого-то момента я начал замечать, что у меня вообще перестает что-либо получаться. Появился непонятный страх, тоска. Ночью — не мог оставаться один, так как не спал почти совсем.

Я стал тогда каждый вечер вызывать к себе одну и ту же гурию. Она была не очень-то молода, тучная, с большим животом и грудью. У меня не было совсем желания, но с помощью своего искусства она иногда добивалась, что я брал ее, после чего ненадолго чуть успокаивался. В остальное время мне было достаточно того, что я не один. Ощущение ее присутствия, тепло ее тела, к которому я прижимался, даже звук ее дыхания помогали мне пережить еще одну бесконечную ночь.

Через несколько дней, вернее — ночей, она начала ко мне привыкать.

— Тебе плохо, миленький? — спрашивала она, ласкаясь ко мне.

— Да, Ромашка. — Ведь нормальных имен у них нет.

— А сейчас сделаю так, что будет хорошо тебе. — И старалась, сколько могла — и безрезультатно.

— Говори, — просил я ее. — Рассказывай что-нибудь.

— Что рассказывать, миленький?

— А что угодно.

— Прости: нечего мне рассказывать — не знаю я ничего.

— А ты расскажи про себя.

— Да разве можно?

— Ну, я тебя прошу.

…Она, действительно, знала и понимала очень немногое.

В школе ей все плохо давалось, — некоторые дети дразнили ее за это. Потом ей сказали, что она поедет в другую школу, где дразнить ее никто не будет.

И, правда: в школе, где были только девочки — и женщины, которые за ними смотрели, никто ее не дразнил. Много учиться не заставляли, и ей там очень нравилось. Потом ее стали гладить по щекам и говорить, что она очень миленькая. Потом она испугалась крови, но тетя сказала, что теперь она большая, и бояться не надо, потому что у всех девочек так. И у нее стали расти волосы под мышками и груди, маленькие.

И она уехала в другое место, где жили девочки, у которых уже выросла грудь, и они все были миленькие. Им было весело. Их учили пению, танцам и как делать, чтобы быть еще красивей. И занимались с ними гимнастикой и спортивными играми, от которых у них красивей становилась фигура.

В залах, где они занимались, иногда появлялись люди, не похожие на них и воспитательницу: выше, с другой фигурой, без грудей, некоторые с усами или бородой. И голоса у них были другие. В перерывах они шутили с девушками, и девушки с ними тоже смеялись и разговаривали. Девушкам нравилось с ними.

Ромашка (так ее стали тогда звать, а прежнее имя свое она даже позабыла) с интересом и любопытством рассматривала этих необычных людей.

— Почему ты не такой, как мы? — спросила она как-то одного из них, наиболее охотно болтавшего с ней.

— Я мужчина.

— Это что?

— Как-нибудь пойдем вместе купаться — я тебе объясню.

— А когда? Сегодня?

— Нет, не сегодня.

— А когда?

— Потом.

— Ладно.

Он пришел к ней через сколько-то дней, когда она отдыхала.

— Пойдем купаться!

— А ты мне объяснишь?

— Сегодня объясню.

В комнате, куда он ее привел, он велел ей все снять и разделся сам. Она с интересом рассматривала его тело, так не похожее на ее. А потом она стала смеяться, потому что увидела, что это мальчик, только взрослый. А он трогал ее везде и гладил грудь, зато разрешил потрогать у него все, что она хотела. Еще потом он сказал ей:

— Я тебя научу сейчас самому приятному. Ты не бойся: может быть, будет больно, но потом приятно. — Она охотно согласилась.

Приятно ей, правда, тогда не было. Но потом ей очень понравилось. Остальным девушкам тоже объяснили, и воспитательница и ее помощники дальше учили, как надо делать хорошо, чтобы было очень приятно, и показывали про это фильмы. С каждой специально занимался мужчина-гурио, отрабатывая с ней приемы. Мужчины постоянно менялись — так было нужно для их обучения.

Как к торжественному акту готовили девушек к первому выходу как гурии. В этот день их особенно красиво причесали и одели. Вечером в большом разукрашенном зале они танцевали и участвовали в эротических играх с полноценными. Инструкторы-гурио находились рядом и, стараясь все делать незаметно, поправляли и подсказывали.

Тот, кто танцевал с ней, взял ее за руку:

— Пойдем!

— Не надо. Давай танцевать, хорошо? — Но тут же она перехватила взгляд инструктора: удивленный, укоризненный, приказывающий. И она пошла.

Он не умел, как гурио, и было неприятно. Она потому лежала с закрытыми глазами. Он ничего не сказал ей, когда уходил, а она потом заплакала. Пришел гурио, который ей в первый раз объяснил, спрашивал ее — она ему рассказала, а он сказал, что нехорошо, и дал ей выпить какого-то сладкого ликера, и ей тогда стало весело и она сама хотела.

Она опять пошла в зал, танцевала, и ее позвал другой. Тот делал приятно, а когда ушел, похвалив, инструктор отправил ее спать…

— Это нехорошо рассказывать, миленький. Но тебе плохо, а я больше ничего не знаю.

…Ей нравилось. Было весело танцевать и участвовать в играх. Тем более что она нравилась — ее чаще, чем многих других девушек звали, и она этим гордилась.

Довольно часто вызывали домой. Она садилась в кабину, которая везла ее под землей, но она не знала, куда и к кому. Это нравилось меньше — дома не было весело: только иногда ее заставляли одну танцевать или петь. И не всегда было приятно — они не умели хорошо, но она пила сладкий возбуждающий ликер, чтобы обязательно было приятно. Ее почти всегда отправляли обратно после того, как больше не хотели.