Чарльз Плэтт - Томас М Диш

• Название: Томас М Диш
• Автор: Чарльз Плэтт
• Жанр: Научная Фантастика

---

Плэтт Чарльз ТОМАС М ДИШ

Настоящая беседа с Томасом Дишем была опубликована в сборнике интервью Чарльза Плэтта Создатели грез: Необыкновенные люди, которые пишут научную фантастику [Dream Makers: The Uncommon People Who Write Science Fiction, 1980]. Печатается в полном виде, без сокращений.

Copyright (C) 1980 by Charles Platt. Публикуется с разрешения автора и ЛИА «БАЗИАТ».

Д.Старков, перевод, 1993. А.Чертков, редакторская версия, 1993.

Нью-Йорк — город контрастов! Вот, например, иду я по Четырнадцатой улице мимо современного, из стекла и бетона, здания Новой Аспирантуры. Там сегодня замечательная выставка — сюрреалистической пейзажной фотографии, — однако окна постоянно наглухо занавешены, ибо тут же, подле этих зеркальных стекол, тянется грязный тротуар Филт-сити — царство горьких пьяниц, игроков в «три листика», оборванных женщин, увешанных хозяйственными сумками и бормочущих непристойности, да наркоманов, дремлющих вповалку под пожарными гидрантами. На Четырнадцатой всегда полно пуэрториканцев, торгующих тайваньскими товарами. И какими товарами! В лавчонках, таких же разукрашенных и непостоянных, как и бушующий за их окнами дешевый карнавал, грудами навалены пластмассовые тарелки и вазоны, пластмассовые игрушки, пластмассовые цветы и фрукты, пластмассовые распятия, пластмассовые украшения, пластмассовые штаны и куртки — все это, разумеется, всех мыслимых и немыслимых цветов. Возле лавчонок — черномазые щеголи в сутенерских шляпчонках и темных очках; торгуют вразнос кожаными ремнями, розовыми и оранжевыми париками, африканскими гребнями… Вот сумасшедший старик продает гигантские воздушные шары… А вот уличные продавцы кебаба катят свою алюминиевую тележку с пылающими древесными углями… Пестрый здесь народец, одним словом. Пробиваюсь дальше, сквозь неумолчный грохот музыки диско и гудки автомобилей; там, за «Банко Популяр», под сенью Клейна, — Юнион-Сквер. Полупочтенный универмаг Клейна, не выдержав конкуренции с местными торговцами, уже который год пустует, однако его чуть наклонный фасад по-прежнему нависает над площадью символом повальной нищеты здешних мест. А вот, наконец, и сама площадь! Вот она, братцы, наконец-то я здесь, мои хорошие! Я все же добрался сюда, мимо всех здешних притонов с «райской пыльцой», гашишем, кокой, ЛСД, сквозь весь этот «шлеп», «кислятинку», «гонку», «ржачку», валиум, секонал и элавил!

Юнион-Сквер, конечно, не везде такова. Однажды Майкл Муркок сказал мне, что названа площадь так потому, что именно в этом месте произошло последнее крупное сражение в войне между Севером и Югом. Я, дурак, и поверил. На самом деле название площади связано с американским профсоюзным движением. В этих старых, солидных зданиях и по сей день располагаются штаб-квартиры многих тред-юнионов, а возле зданий прогуливаются старые, солидные мужчины — обороняясь от спешащих на ленч толп, они одаривают свирепыми взглядами попрошаек и праздных шатунов, у каждого из которых в одной руке бутылка вина в бумажном пакете, время от времени подносимая ко рту, а в другой — переносной «Панасоник-стерео», исторгающий во всю свою двадцативаттную мощь — диско! диско!! диско!!!

С первого взгляда кажется странным, что именно в таком месте проживает писатель-фантаст, известный своим вкусом, утонченностью и вообще принадлежностью к интеллектуальной элите. Он переехал в дом, которому недавно сменили коммерческий статус на жилой. Вообще-то Юнион-Сквер находится на окраине Челси; этот район предполагается превратить в новый Сохо — то есть, теоретически, призвать сюда писателей и художников, привести старые постройки в божеский вид, по окончании переделки закрутить рекламную кампанию, чтобы владельцы художественных галерей толпами побежали в этот район, который, таким образом, станет богатым и респектабельным.

Но пока что это все — в теории, дом же этот, шестнадцатиэтажный, выстроенный в начале века, еще недавно бывший местопребыванием множества контор — лишь один из аванпостов, ожидающих отважных пионеров. Человек в униформе впустил меня в подъезд, в лифте я поднялся на одиннадцатый этаж, а затем попал в длинный коридор, лишь совсем недавно отделанный чистыми пластиковыми плитками. Немного времени прошло, а пластик уже изукрашен надписями, однако надписями высшего класса. То были послания социально-просвещенных съемщиков владельцу здания: «Мистер Эллис — обирала!», «А квартплатка-то нынче кусается!» Затем я достиг стальной двери, небрежно выкрашенной «Латекс-Уайт», краской из тех, что реагируют на любое прикосновение, а затем ужасно не хотят с вами расставаться. Тем не менее, звонка не было, так что волей-нс-волей пришлось барабанить в дверь, однако, к счастью, это было именно то место, где проживал Томас Диш.

Относил мне сам мистер Диш. Изрядного роста, добродушный, вежливый и очень гостеприимный. Он впустил меня внутрь — да, вот это действительно жилище человека со вкусом! Новый толстый ковер, новый диван и драпри, и замечательное старинное «шведское бюро» красного дерева. А из окон не видно Юнион-Сквер: ока со всеми своими притонами и торговцами кайфом, осталась далеко внизу. Прекрасно! Вдобавок — у мистера Диша оказался богатый выбор закусок и напитков для подкрепления сил! Конечно, выбор сей не так поражал разнообразием, как в лавчонках аборигенов Юнион-Сквер, однако угощение было предложено с гораздо большей приязнью и любезностью.

Нью-Йорк, город контрастов, известен также непомерной квартплатой. Поэтому даже те, у кого дела относительно в порядке — даже признанный, пользующийся успехом писатель на четвергом десятке, — не могут разрешить проблему нежелательных соседей. Впрочем, Томасу Дишу приходилось в жизни странствовать по таким местам, что он давно выучился жить где угодно и не обращать внимания на окружающие мерзопакости. Такой уж у него характер — он везде как дома, никогда не смущается и не чувствует себя не на своем месте — то есть, окружающая обстановка его не слишком волнует. Может, из-за роста, а может, из-за умения держаться, он всегда прекрасно вписывается в окружающий мир, но в то же время несколько отстранен — это у него получается здорово.

То же самое — и в творчестве. Он странствует по всем без исключения жанрам: тут и поэзия, и фантастика, публицистика, киносценарии, детективы, историческая проза… И в любом жанре он демонстрирует полнейшее самообладание: никогда не смущается и не чувствует себя не на своем месте. Никогда но изменяет ему умение держаться…

Возьмем, к примеру, его вылазки в жанр научной фантастики. В «гетто» для фантастов он провел несколько лет. Он везде больше гость, чем хозяин: вроде бы здешний, и все же — как бы в сторонке и в будущее глядит собственным своим, с хитринкой, взглядом. Долгожителям гетто — чистым фантастам и их поклонникам — не всегда было удобно с Дишем: некоторые из них чувствовали постоянный дискомфорт по соседству с этаким элегантным эстетом, «исследующим» окружение и использующим эту дешевую ночлежку ради собственных непонятных надобностей.

Это наглядно иллюстрирует история с первым романом Диша. Любители фантастики сразу же отнесли его в разряд повествований о «нашествии на Землю» — к уэллсовской Войне миров и тысячам подобных произведений. Только в одном была заминка: во всех остальных случаях земляне сокрушали врага и торжествовали победу. В романе же Диша — с ободряющим названием Геноцид — Земля побеждена, и пришельцы уничтожают всех. Похоже, Диш жестоко посмеялся над самыми сокровенными традициями фантастического жанра!

Конечно, сам он относится к этим традициям неоднозначно.

— В эстетическом плане меня всегда коробило от того, что гигантская — вроде колесницы Джаггернаута — мощь пришельцев в конце концов неизменно шлепалась на задницу, будто клоун в цирке. По-моему, будет гораздо интереснее, если прямо и честно сказать, что такой передряги человечество не выдержит. Идея нашествия на деле поражает своим размахом, тогда как ее все чаще и чаще отбрасывают в разряд давно затертых. Мне захотелось написать книгу, в конце которой читателю будет не до самолюбования.

В кругу фантастов идеи Диша насчет «самолюбования» были признаны депрессивными, и даже хуже того — пессимистическими. На это он говорит:

— Ну, что же это за критика — обвинения в пессимизме? Можно назвать сколько угодно писателей, которые в действительности были глубокими пессимистами, однако их труды оцениваются весьма высоко. Так что пессимизм — не предмет для критики. Обычно такое высказывание просто означает, что моя моральная позиция не подходит тому, кто читает мою книгу. То есть, мое отношение к жизни приводит неминуемо к таким вопросам, которые он просто не готов обсуждать. Например, тот факт, что человек смертен, или что любовь не бывает вечной. Наверное, дело в том, что мое воображение заходит гораздо дальше, чем его; его взгляд на жизнь гораздо более ограничен, чем мой.