Давид Фогель - Брачные узы

• Название: Брачные узы
• Автор: Давид Фогель
• Издательство: Мосты культуры, Гешарим
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-93273-135-4

«Брачные узы» — типично «венский» роман, как бы случайно написанный на иврите, и описывающий граничащие с извращением отношения еврея-парвеню с австрийской аристократкой. При первой публикации в 1930 году он заслужил репутацию «скандального» и был забыт, но после второго, посмертного издания, «Брачные узы» вошли в золотой фонд ивритской и мировой литературы. Герой Фогеля — чужак в огромном городе, перекати-поле, невесть какими ветрами заброшенный на улицы Вены откуда-то с востока. Как ни хочет он быть здесь своим, город отказывается стать ему опорой. Он бесконечно скитается по невымышленным улицам и переулкам, переходит из одного кафе в другое, отдыхает на скамейках в садах и парках, находит пристанище в ночлежке для бездомных и оказывается в лечебнице для умалишенных. Город беседует с ним, давит на него и в конце концов одерживает верх.

Выпустив в свет первое издание романа, Фогель не прекращал работать над ним почти до самой смерти. После Второй мировой войны друг Фогеля, художник Авраам Гольдберг выкопал рукописи, зарытые писателем во дворике его последнего прибежища во французском городке Отвилль, увез их в Америку, а в дальнейшем переслал их в Израиль. По этим рукописям и было подготовлено второе издание романа, увидевшее свет в 1986 году. С него и осуществлен настоящий перевод, выносимый теперь на суд русского читателя.

---

Гордвайль встал с колен и сел на стул. И в тот же миг вскочил снова. Сделал шаг на середину комнаты и встал перед Лоти, уронившей теперь голову на руки. В окаменевшей этой позе была какая-то невыразимая грусть. Как окликают заснувшего человека, он позвал ее: «Лоти, Лоти!» Она не шевельнулась. Он не знал, сколько времени простоял так. Наконец она подняла голову, отчужденно взглянула на него и отстранила рукой. Легла навзничь на софу и потянула на себя одеяло. Лежала неподвижно, глядя в потолок. Она походила на тяжелобольного, потерявшего сознание. Не зная, что делать, Гордвайль долго стоял на одном месте, не осмеливаясь пошевелиться. Потом вернулся на стул и стал вслушиваться в застывшую тишину в комнате, в скрип открывшейся где-то далеко двери, в глухие отзвуки чьего-то зова на улице и в голос внутри себя самого, повторявший навязчиво и беспрестанно: «Вот теперь все безвозвратно потеряно!» Что-то взорвалось в нем, взорвалось в этой вязкой тишине, и осколки повисли в пространстве комнаты, реально и ощутимо… Кто-то нес вину за все это, не он и не Лоти, кто-то чужой ворвался в их владения и сознательно навел порчу…

Затем Лоти повернула к нему лицо. Он подумал, что она зовет его, вскочил и подошел к ней. Ломающимся, не похожим на ее голосом — как будто в нем лопнула струна, она с трудом выговорила:

— Теперь уходите! Я хочу остаться одна.

Протянула ему руку, но в мгновение ока втянула ее обратно под одеяло, прежде чем он успел пожать ее. Глаза ее уже были снова устремлены в потолок. Гордвайль взглянул в последний раз в бескровное ее лицо, хотел было что-то сказать, но передумал и вышел.

На улице у него сразу тревожно забилось сердце, он почувствовал, что нужно вернуться. Он совершил сейчас жестокий поступок, который ничем не искупить. Как он может оставить ее вот так, ее, Лоти, оставить и уйти?!

Однако он не вернулся. Ноги понесли его дальше, помимо его воли подчиняясь приговору какого-то владыки, превосходившего его в силе, и не раз еще Лоти будет являться перед ним такой, какой он оставил ее сейчас, лежащей навзничь на софе, с бледным-бледным, худым продолговатым лицом и устремленными в потолок глазами, как будто там и только там таилось решение всех проблем.

33

После полубессонной ночи с множеством кошмарных сновидений весь следующий день обеспокоенный Гордвайль искал Лоти, несколько раз он заходил в «Херренхоф» и даже дважды останавливался перед воротами ее дома, но что-то мешало ему подняться. Ни один знакомый не попался ему по дороге, как будто все сговорились против него. На следующий день был четверг, весь пронизанный иголочками мелкого дождя, а когда Гордвайль зашел ближе к вечеру в кафе и снова собрался выходить, то наткнулся в коридоре на Ульриха.

— Мышьяком! — выпалил тот отрывисто, словно задыхаясь, и голос его больше походил на рев быка, которого ведут на бойню. — Позавчера вечером!..

Гордвайль почувствовал, как что-то холодное, как лед, спустилось у него по спине. Он уже все знал. Несмотря на это спросил ломающимся голосом:

— Что? Что?

— Ло-оти! Было уже поздно!.. Не смогли спасти!..

Гордвайль прислонился к стене, чтобы не упасть. Ульрих, стоявший перед ним, в один миг превратился в какой-то бесформенный ком, в котором невозможно было угадать никаких очертаний, сделался огромным исполином, поглотившим в себе свет дня и не желавшим освобождать его. Внезапно сделалась темная ночь. Это длилось — Бог весть, сколько это длилось! Когда свет засиял по-прежнему, Ульрих все так же стоял на том же месте. И тут только что-то ударило Гордвайля в лицо, как ружейная пуля. Сердце его оторвалось и рухнуло вниз, в пропасть, и Гордвайль остался стоять как пустая скорлупа. Увидел Лоти, лежавшую навзничь, ее взгляд, устремленный в потолок. Она лежала здесь, между ним и Ульрихом, и невозможно было растолкать ее и заставить подняться. Люди входили и выходили, бросая удивленные взгляды на двух мужчин, без движения стоявших в коридоре. Все это было неважно, раз Лоти не желала вставать. Гордвайлю хотелось выть, но голос отказывался повиноваться. Потом Ульрих очнулся, схватил его за руку и повлек за собой на улицу. Они шли молча, плечом к плечу, не разбирая дороги, полчаса, или час, или полтора. Вечер уже протерся на улицы, но вынужден был сдаться фонарям, загоревшимся в нужный момент. Потом Гордвайль оказался один в одном из тех старых, узких и извилистых переулков, каких много в центре города. Ульриха с ним уже не было. Он вспомнил, что, расставаясь, тот сообщил ему, что ее похоронят назавтра, в десять утра, на центральном кладбище. Это было странно до изумления. Кого собираются хоронить?! Этот Ульрих — порой у него бывают странные идеи!.. «Ах, с этих пор у него снова никого нет!» — пронзила его ужасная уверенность. Один он, один-одинешенек в целом свете! Он остановился и испуганно посмотрел по сторонам. Переулок, где он находился, освещался скудно. Магазинов в нем не было. Это был боковой проулок, короткий и пустынный, с очень старыми домами, редко-редко забредал сюда случайный прохожий. Внезапно испугавшись пустынного этого безмолвия, Гордвайль пошел вперед, почти побежал, дошел до конца и свернул в другой переулок, как брат-близнец похожий на предыдущий. Здесь он замедлил шаг, как будто опасность миновала. Шагах в двадцати впереди него шел человек с раскрытым зонтом. «Значит, дождь идет!» — заключил Гордвайль и поднял лицо к покрытому тучами небу. На лицо упало несколько теплых капель, что было даже немного приятно. На вывеске, находившейся в тени, он различил какое-то имя, выведенное большими золотыми буквами и начинавшееся на «М». Вдруг перед глазами у него появилась ярко освещенная комната с большим зеркалом на стене, а в нем, сбоку, — черный силуэт. Он услышал голос Лоти: «Все потеряно! Он останется с ней!»… Но это же совсем не так, это неверно… Он не может с ней оставаться!.. Ей, Лоти, он может открыть свое сердце: ту, другую, он ненавидит самой черной ненавистью!.. Он готов ехать прямо сейчас! Италия — какая прекрасная мысль пришла ей в голову! Не нужны никакие приготовления!.. Только не надо так лежать без движения и смотреть в потолок!.. Выносить, когда она лежит так, он просто не в силах!..

Дождь немного усилился, и Гордвайль машинально поднял воротник пальто. Он вышел на Шоттенринг, пересек его и поплелся вдоль чугунной ограды Народного сада. Зазвенел и остановился трамвай, люди толкались у дверей, прокладывая себе путь на площадку; с хриплым гудком и громким перезвоном трамвай двинулся дальше — все это ускользнуло от внимания Гордвайля. Мокрым блеском, тускло-желтым в свете фонарей, блестели тротуары. Он остановился на минуту у парапета моста, под которым светились фонари городской железной дороги, бросил вниз невидящий взгляд и пошел дальше. Сам не заметив как, свернул на главную улицу третьего округа, круто спускавшуюся вначале, миновал большие склады, часть которых была еще открыта. Однако яркий свет большой улицы, как видно, досаждал ему, потому что он свернул в первый же переулок.

…Когда он говорил ей тогда, что плетеные сандалии никуда не годятся, что в них легко простудиться, попав в дождь, она не послушалась его… А теперь — разве можно переложить вину на него?.. Он обязательно напишет ей, раз уж навестить ее невозможно, и все ей подробно объяснит!.. Но ведь — да, она же умерла, умерла! Непреложность этого факта вновь ударила его с такой силой, что на минуту у него пресеклось дыхание. Надавил рукой на грудь. Из последних сил он продолжал стоять, хотя земля притягивала его с непреодолимой силой. А завтра в десять, завтра в десять — похороны! Ах, что он наделал, что он наделал! Если бы это можно было исправить! Он был готов на все сейчас, жизнью бы пожертвовал, лишь бы повернуть все вспять, стереть как не было! Внезапно в нем всплеснулась слепая животная ярость на Тею, и руки непроизвольно сжались в кулаки. Из-за нее случилась эта беда! Только из-за нее! Казалось, Гордвайль теряет рассудок от бессильной злобы. «Ох, ох!» — простонал он во весь голос. А Лоти, зачем она это сделала, зачем?! Ей бы подождать еще немного! Со временем они смогли бы все устроить! Разве он сам не хотел освободиться?.. Просто нужно было дать ему время!.. Не мог же он порвать все в один день, так неожиданно!.. А теперь все напрасно!..

Дождь не переставал, а Гордвайль все шел и шел по улицам, время от времени останавливаясь, словно для того, чтобы подумать о чем-то, и двигался дальше. Он проходил улицы, в которые не заходил еще ни разу в жизни, и не замечал этого. Где-то на углу он был остановлен девочкой, раньше обычного вышедшей на промысел. Секунду он смотрел на нее, не понимая, чего она хочет, потом повернулся к ней спиной. Только удалившись на несколько шагов, он осознал суть ее притязаний, и странным показалось ему, что кто-то еще может считать его за живого человека, сейчас, когда все для него кончено. Он устал, но не замечал этого. Покой был для него невозможен. Не останавливаясь, он двигался дальше, дальше: было нужно как можно больше увеличить расстояние между ним и известными обстоятельствами — то действовал заложенный в нем инстинкт самосохранения, чтобы не рухнуть тут под бременем ужасного этого несчастья, чтобы на миг дольше сохранять способность дышать, да только расстояние нисколько не увеличивалось. И даже крайняя физическая усталость, и та ничуть не притупляла остроты горя.