Давид Фогель - Брачные узы

• Название: Брачные узы
• Автор: Давид Фогель
• Издательство: Мосты культуры, Гешарим
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-93273-135-4

«Брачные узы» — типично «венский» роман, как бы случайно написанный на иврите, и описывающий граничащие с извращением отношения еврея-парвеню с австрийской аристократкой. При первой публикации в 1930 году он заслужил репутацию «скандального» и был забыт, но после второго, посмертного издания, «Брачные узы» вошли в золотой фонд ивритской и мировой литературы. Герой Фогеля — чужак в огромном городе, перекати-поле, невесть какими ветрами заброшенный на улицы Вены откуда-то с востока. Как ни хочет он быть здесь своим, город отказывается стать ему опорой. Он бесконечно скитается по невымышленным улицам и переулкам, переходит из одного кафе в другое, отдыхает на скамейках в садах и парках, находит пристанище в ночлежке для бездомных и оказывается в лечебнице для умалишенных. Город беседует с ним, давит на него и в конце концов одерживает верх.

Выпустив в свет первое издание романа, Фогель не прекращал работать над ним почти до самой смерти. После Второй мировой войны друг Фогеля, художник Авраам Гольдберг выкопал рукописи, зарытые писателем во дворике его последнего прибежища во французском городке Отвилль, увез их в Америку, а в дальнейшем переслал их в Израиль. По этим рукописям и было подготовлено второе издание романа, увидевшее свет в 1986 году. С него и осуществлен настоящий перевод, выносимый теперь на суд русского читателя.

---

Ульрих с явной любовью потеребил собственное ухо, как человек, в доме которого долгие годы валялся невзрачный камушек, которому никто не придавал никакого значения и который вдруг оказался драгоценным бриллиантом.

— Я бы не продал! — сказал Ульрих.

— Перчик, а ты? — вмешался в беседу Гордвайль. — Ты бы наверняка продал! Только представь: десять тысяч долларов!.. К тому же потом ведь можно достать другое ухо, дешевле… Тут, в Европе, наверняка можно купить ухо за пару тысяч. Добавь еще тысячу за операцию по приживлению — и останешься с чистой прибылью в семь тысяч. Отличная сделка!

— Если ты продашь мне ухо за две тыщи, я продам свое за десять!

— Я и за миллион не продам! У меня нет ничего на продажу! Все, что есть, мне нужно для собственного пользования! А кроме того, я вовсе не стеснен в средствах.

— Все-таки, — засмеялась Tea, — если подвернется покупатель, я тебе советую продать оба уха, кролик. Десятью тыщами пренебрегать не стоит! Только я сомневаюсь, что на твои уши найдется покупатель.

Перчик искривил губы в злорадной ухмылке. Гордвайль представил себе отрезанное ухо, похожее на картинку в детском букваре, как его аккуратно упаковывают в стружки и отсылают в Америку в почтовой бандероли… Откуда-то со дна желудка внезапно поднялась волна отвращения, как если бы он переел жирной пищи… Он отодвинул в сторону чашечку с еще недопитым кофе. Но уже не мог отогнать раз прокравшуюся в сознание навязчивую картину. Без всякого участия с его стороны и помимо его воли она становилась все подробнее и красочнее. Он безуспешно попытался отвлечься, вертя перед собой кофейную ложечку. Теперь было важно, чтобы ухо благополучно прибыло к получателю… Ибо судно, точнее, трюм, где, верно, перевозят почтовые бандероли, кишмя кишит крысами… А если коробка придет в Америку пустой?.. Значит, нужно найти другой способ… У тех, кто этим занимается, наверняка есть проверенные средства… Случись с ним такое, чтобы крысы сожрали его ухо!.. Гордвайль чувствовал в этот миг какой-то свербеж в ушах, как будто по ним ползали муравьи. Тьфу! — сказал он себе. — Какая чушь!

— Кажется, Рудольфус уснул ненароком! — послышался голос Теи. — Ты спишь, кролик? Пойдем, пора!

Встали и Ульрих с Перчиком. Они здесь уже несколько часов, на сегодня довольно, сказали, словно извиняясь. Но прогуляться немного — это пожалуйста, они с удовольствием проводят Гордвайля и Тею. В такой вечер жаль возвращаться домой так рано.

Вышли все вместе, к неудовольствию Гордвайля, которого особенно раздражало общество Перчика.

— Ты, Перчик, не успеешь потом на трамвай, придется пешком идти, — сказал он ему. Но Перчик не испугался.

— Значит, пойду пешком. В такой вечер это только приятно.

Никаким способом нельзя было от него отделаться.

Они прошли улицу Тухлаубен, уже затихшую в это время суток, и свернули на улицу Грабен, оказавшись словно в просторном и залитом светом зале. Здесь было видно движение. Последние гуляки второпях переходили от одного развлечения к другому. Автомобили останавливались у освещенных ворот, другие трогались с места и уезжали. Запах парфюмерии смешивался с автомобильными выхлопами; попадались на глаза смокинги и роскошные вечерние наряды; слышались негритянские мелодии и всхлипы саксофона; у ворот стояли с прямыми спинами швейцары, похожие на красные верстовые столбы. Но уже чуть дальше, у поворота на Кертнерштрассе, высокий и безмолвный, господствовал над всей округой собор св. Стефана, словно перенесшийся сюда прямо из средневековья и не успевший стряхнуть прах веков с дряхлых своих стен и башен. Его готические утесы костлявыми пальцами вонзались в вечернее небо, которое там, наверху, оставалось не потревоженным жалкими блестками городских огней. Собор, казалось, служил связующим звеном между обоими вечерами: горним в вышине и дольним внизу — Гордвайль знал это. Перед порталом все еще стояли цветочница и торговка бананами и апельсинами, две старухи, укутавшиеся в несколько шалей, одна поверх другой, сидели без движения позади своих лотков с товаром, прислонившись спинами к стене и словно став частью собора, двумя из множества статуй, прилепившихся к его стене вокруг. Башенные часы показывали без пяти минут двенадцать. Перчик опомнился и сказал:

— Побегу-ка на Шоттентор. Еще успею на трамвай!

— Как ты можешь сидеть с ним целый вечер? — спросил Гордвайль у Ульриха, когда Перчик был уже далеко. — Нужно иметь железное терпение.

— Не понимаю, что ты имеешь против него, — сказала Tea. — По-моему, он не хуже других.

— Он дурной человек! И совершенно неинтересный. Такая мелочная душонка!

— Это верно! — согласился Ульрих. — Но, когда он приходит и садится за твой столик, не можешь же ты его прогнать!

У Дунайского канала Ульрих простился с ними и удалился вдоль по набережной, и долго еще доносился до них гулкий стук его медленных шагов по мостовой. Гордвайль бросил взгляд назад. Внезапно в нем проснулась жалость к этому человеку, чья жизнь в его глазах была сиротливой и пустой, лишенной всякого смысла. На секунду ему захотелось догнать друга, сказать ему что-нибудь доброе и ободряющее, проводить его до дома, ведь нельзя же бросить его вот так, совсем одного… По сравнению с Ульрихом Гордвайль казался сам себе в этот миг счастливым человеком, человеком, которому улыбнулась судьба. У него, можно сказать, все в полном порядке. Во всех отношениях! Маленькие неприятности — разве стоит принимать их в расчет?.. У Ульриха все иначе… Что и говорить — люди все-таки очень несчастные создания. Ты видишь человека, здорового на первый взгляд, молодого, даже веселого — все у него слава Богу. И вдруг один нежданный взгляд, одно непроизвольное движение, вырвавшееся помимо его воли, выдают тебе больше правды о тайных его горестях, чем долгая исповедь. Миру не хватает сострадания. Не грубой, навязчивой жалости, а тихого, глубинного сострадания, передающегося прямо от души к душе, без слов и даже без движений, того сострадания, которое только и несет в себе утешение и ободрение… Быть может, мир спасется благодаря такому состраданию…

Гордвайль размышлял про себя и удивился, услышав голос Теи:

— Философия слабых! Сами во всем зависят от сострадания, вот и призывают весь мир к нему!.. А миру не нужна жалость! Только сила побеждает, слабым же только и остается — поскорее убраться из этого мира!.. К чему затягивать агонию… Кстати, и о самом мире нечего беспокоиться. Забота о мире ошибочна в самой своей основе! Мир существует сам по себе, по законам раз и навсегда установленным, которые никогда не меняются! И существует он благодаря сильным, благодаря одиночкам, и жизнь определяется теми же железными законами. Помимо воли и сознания людей, силой внутреннего императива. Только этими законами и благодаря им и жив мир!

— Что-то похожее говорил Ницше и оказался не прав. Поскольку мир состоит по большей части из слабых, да и герои по сути дела тоже слабы, — значит, есть необходимость в слабых. Да и вообще, не нам определять, кто нужен, а кто нет! Разве известна нам скрытая цель существования всего, что нас окружает? Все, что есть в этом мире, зачем-то нужно… Все философские построения не более чем гипотезы, и всегда есть место для противоположных гипотез, опровергающих первые. В самом факте существования чего-либо или кого-либо уже заключено оправдание этого существования, и никакой другой официальной лицензии на это не требуется…

— Как бы то ни было, — сказала Tea, — во всем, что касается меня, я отказываюсь от своей доли сострадания. Мне оно не нужно! Но и я никого в мире не стану жалеть. Слава Богу, это чувство мне совершенно не присуще.

— Что ж, такова твоя природа, и она тоже имеет право на существование… И все же, еще неизвестно, быть может, сострадание доступно и тебе…

При этих словах Tea разразилась громким, резким хохотом на всю улицу Пратерштрассе, вызвав любопытство нескольких прохожих.

Придя домой, они быстро разделись и сразу легли спать. И Гордвайлю приснился странный сон, в котором Перчик хотел проглотить печень Ульриха, которая по форме и цвету походила на сигары доктора Крейндела, Ульрих же рыдал и плакал, пока не пришла Tea и не постановила, что Перчик должен будет заплатить Ульриху две тысячи долларов и обяжется достать для него другую печень, американского производства…

часть четвертая_малыш

24

Tea родила курносого мальчика, родила до срока, на седьмом месяце, но, по мнению врачей, ребенок был вполне жизнеспособен. Она лежала в родильном отделении, бледная, почти прозрачная, но, как всегда во время пребывания в больнице, была в приподнятом настроении и обращалась с мужем снисходительно. Ребенку уже исполнилось восемь дней, и ему дали имя Мартин, Мартин Гордвайль. Гордвайль-отец приходил в больницу каждый день, во второй половине дня, в отведенные для посещений часы. Этого момента он ждал днем и ночью, постоянно, а все остальное время было в его глазах лишено всякого смысла. Но единственный этот дорогой час, как очень скоро выяснилось, оказался короче любого обычного часа, по крайней мере на две трети, только успеешь войти и пройти через длинный зал с двумя рядами коек по сторонам и оказаться в соседнем помещении, где лежала Tea, — и вот уже разносится, поднимаясь снизу, со двора, протяжный певучий голос: «Зако-ончился час посеще-ений!» — и ты снова так и не успел как следует насладиться видом ребенка.