Борис Фрезинский - Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967

• Название: Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967
• Автор: Борис Фрезинский
• Издательство: Аграф
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2006
• ISBN: 5-7784-0331-3

Эта книга — собрание избранных писем, полученных Ильей Эренбургом в 1916–1967 годах. Среди них очень мало довоенных — их Эренбург сжег в Париже в 1940 г. (сохранились лишь черновые варианты нескольких писем Брюсова, Волошина и Цветаевой). Но зато архив Эренбурга начиная с 1940 г. был богатейшим. Среди адресатов писателя — выдающиеся деятели мировой культуры XX века, крупные общественные и политические деятели: Брюсов, Ахматова, Н.Я. Мандельштам, Б. Пастернак, Твардовский, К. Симонов, Бродский, В. Гроссман, Паустовский, Шварц, Каверин, Казакевич, В. Некрасов, Ю. Домбровский, В. Шаламов, А. Эфрон, Шкловский, Якобсон, Эйхенбаум, Лихачев, Эткинд, Вяч. Вс. Иванов, Ю. Лотман, Ф. Вигдорова, Мейерхольд, Таиров, Коонен, Ф. Раневская, Эйзенштейн, Прокофьев, Шостакович, Бухарин, Коллонтай, Рокоссовский, Пикассо, Шагал, Сарьян, Ле Корбюзье, Хемингуэй, Стейнбек, Сартр, Ж.-Р. Блок, Арагон, Кокто, Мальро, Веркор, Сименон, Моравиа, Фейхтвангер, Амаду, Неруда и многие другие.

В книгу включены также избранные письма родных, любимых женщин, фрагменты военной и депутатской почты. Последний раздел книги составляют письма сочувствия, адресованные жене и дочери Эренбурга после его кончины.

---

Очень благодарен Вам за этот подарок. Вы спрашиваете в письме, почему у меня грустный тон? Не знаю, дорогой мой, начинать <ли> объяснение причины этого. Первая причина — неудовлетворение. Каждый день я путешествую по карте родной страны, и завидки берут к тем, которые движутся. Мы воевали под Мгой. Бросились в бой со всей страстью, отстоявшейся за два года. Но у нас продвижения очень и очень небольшие. Проклятые болота засосали нас. Потерял я несколько друзей, но усилилась злоба. Немцев ненавижу уже до тошноты. Раньше еще сдерживалась ненависть надеждой на то, что проснутся же они когда-нибудь? Сами расправятся с Гитлером. Но они люди наизнанку. Держатся крепко, как будто каждый из них кровно ненавидит нас. За что? Страшусь только всяких случаев, могущих отвести от них мою, нашу месть! Я не боюсь и не ищу другого слова. Если бы у меня жена была немкой, я забыл бы ее. Д.К.А.[245] фронта зовет меня к себе работать. В Ленинграде организуют с согласия Жданова[246] новый театр, зовут тоже, говорят, что Жданов отпустит, но я дрожу при мысли, что меня могут вынуть с линии боя. Не так давно (с месяц) я лежал на поле не как карась на сковородке, а немец бил по этой поляне фугасными 155[247]. Шесть снарядов разорвались от меня не дальше 5 метров. Когда я вылез из-под насыпавшейся на меня земли, я лежал на чудом уцелевшем от прямого попадания пятачке не больше 3 метров в диаметре — так все кругом было вскопано. Я лежал ничком, жевал стебель травы и думал. В чем дело? Почему я, человек архимирной профессии — артист — так осатанел? Боюсь ли я сейчас смерти? Хочу ли убежать? Нет. Смерти не хочу и убежать не могу не потому, что боюсь, а потому, что жду того, ради чего шел на войну. Разбить проклятую Германию — бандита человечества, гнездовье скорпионов в течение уже столетия. Сейчас война у нас кончилась. Мы ждем зимы. И в мороз опять пойдем вперед. Опять будут сопливые фрицы с красными носами пялить «как будто» человеческие глаза.

20.9.<1943>.

Много прошло времени, прежде чем я смог снова приняться за письмо Вам. Эти дни принесли много новых побед и возможность для нас снова броситься в бой. Это несколько улучшило мое настроение. У меня сейчас такое самочувствие, как будто война уже заканчивается. И это вопреки нашептыванию разума. Приходят мысли о театре, о предстоящей якобы работе. И надо признаться, что все эти мысли не приносят мне особой радости. Нет, нет — я страстно люблю искусство и никогда по своей воле ни на что его не променяю. Но я пережил такую ломку оценок происходившего и происходящего в искусстве, столько передумал и перещупал в себе — нашел новые фундаменты чувствований и восприятий жизни, страстно полюбил ее. И могу ли я, как прежде, вернуться работать в старый дом, где все осталось по-старому. Война, поднятые ее вихрем новые требования не затронули, как я (по письмам) вижу, моего гнезда. Все те же размеренные и однообразные шаги искусства. Сладкие воспоминания о заслугах и горделивые ссылки на трррадиции. Нудный, однообразный поток «благополучных» учреждений «регулировщика» искусств Храпченко[248], его солидные покрикивания «давай не будем». Как все это скучно. И я боюсь, что после победы Храпченко только утвердится в мнении, что их методы правильные и лишь нуждаются в укреплении[249]. Я не хочу работать в театре, где нет исканий, а только «развитие», где люди зачехлены в мантии деятелей заслуженных, либо пробивающихся. Для меня искусство — это горение, вдохновение, громкий голос. Мне скажут: «Да кто же против этого?», но ужас в том, что никто не опровергает, а Храпченки делать не дают. До омерзения тошно от поэзии, похожей одна на другую, где одни мысли, а чувства нет. И это за малым исключением. От изобразительного искусства, идущего по стопам Бродского[250], от спектаклей по стопам МХАТа. В жизни прекрасны достижения. А какие же достижения, если нового чураются как черт ладана. Ваш сборник озаглавлен «Свобода». Я хочу ее везде, подчиненную лишь служению человеку, а не это. Простите меня за этот скулеж. Но так больно еще воспоминание о прошлой жизни в искусстве. Меня очень тянет к писательству. И все время борюсь с тенденцией писать «как надо» и «что надо», за то, «как хочется» и что горит в душе. Собираю материал к роману на основе войны, моей войны. Отвращение от фашизма настолько сильно, что всё, что тянет человека к оскудению, к казуистическому лозунгу «скромного» человечка, — вызывает чувство глубокого протеста. Я — смешной, видимо, человечек. Может, еще убьют, и я живу будущим. Мечты о том, как прекрасна должна быть у нас жизнь и человек, — советский, не дают мне покоя. Никак не могу замкнуться в личное удовлетворение, что я сделал всё, что мог, и этого достаточно.

Очень поругал жену, что мало описала мне в письме впечатление и восприятие от Вас. Вы мне очень стали близким, и лишь мысль, что таких, как я, для вас много, сдерживает мои чувства в письме. Как хочется видеть Вашу новую большую работу. Сколько должно быть у Вас материала. Сделайте ее оптимистическую, жизнелюбивую. Людям это так надо.

Дорогой мой, не пишите мне писем, ибо я с каждым Вашим, даже в несколько строк — письмом ко мне, чувствую себя вором. Простите за небогатое по содержанию письмо. Я сейчас в новой должности и освоение ее отнимает много времени, загружая голову мыслями о боевых буднях. Думал приехать в Москву, когда начнутся дожди, но сейчас это, видимо, отпадает. Передышки не будет. И не надо. Крепко жму Вашу руку и благодарю еще раз за поэмы.

Ваш А.Ф.Морозов.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2549. Л.53–56.

75. Е.Л.Ланн

Москва, 27 окт. <1>943

Дорогой товарищ Эренбург.

Вчера я слушал Вас в клубе ССП. Мне пришлось уйти до конца Вашей беседы, ибо совсем недавно — недели две назад — я получил из Харькова точные сведения о гибели всей моей семьи в декабре 1941 года, и не по силам было слушать Ваши простые и строгие слова о том, что Вы видели на Украине. Если случайно Вы заметили мой уход, не обессудьте.

Придя домой и вспоминая Вашу беседу, хочу Вам сказать, что я очень ясно почувствовал ту огромную общественную ценность Вашей работы, какую Вы взяли на себя и с таким достоинством несете в течение двух с лишним лет. Вы — единственный среди наших крупных писателей, кто понял острей, чем все остальные, необходимость в наши дни отрешиться от высокомерной уверенности, что еще одна хорошая «над схваткой» более ценна, чем трудная, очень трудная работа, какую Вы избрали. Для этого необходимы не только большое мужество в преодолении честолюбия, но и самоотречение и большая душа…

Слушая Вас, я почувствовал, что из всех писателей нашего страшного времени Вы — один — будете вправе смотреть прямо в глаза нашим детям и внукам. Боюсь, что все остальные будут что-то лепетать о «праве художника» или о том, что должны, дескать, были заслониться от ужасов происходящего каким-нибудь щитом.

Мне кажется, я имею право сказать Вам о своем восхищении Вами хотя бы потому, что сам принадлежу к числу тех, кто избрал именно такой заслон…

Благодарный Вам и уважающий Вас

Евгений Ланн.

Впервые. Подлинник — собрание составителя. Евгений Львович Ланн (1896–1958, покончил с собой) — писатель.

76. Л.Майльстоун

Из Беверли Хиллс (США) в Москву; 6 ноября 1943

Милый Эренбург,

Только что прочел в газетах радостное известие, что советские войска взяли Киев. Мне невольно захотелось в связи с этим написать Вам несколько слов, выразить в Вашем лице мое восхищение героизмом русского народа и сказать, что я мечтаю о том времени, когда война закончится победоносно для нас и я смогу поехать на более продолжительный срок в Советский Союз.

От времени до времени читаю Ваши корреспонденции с фронта; кое-что из них попадает в наши американские газеты.

Недавно закончил большую картину «Северная звезда»[251], посвященную событиям в Советской Украине во время нашествия туда немцев. Ее видели местный советский консул и представитель Советской кинематографии, и оба нашли, что все изображено правдиво. Думаю, что рано или поздно, но увидите эту картину, потому что экземпляр ее послан в Москву.

Сейчас я работаю над постановкой очень интересного фильма на сюжет полета американских летчиков в Японию и их там казни по приговору Японского суда. Вещь высоко драматичная и выделяющаяся из разряда заурядных американских картин. Среди актеров нет ни одной «звезды» и поэтому работать с ними гораздо более интересно, чем со «знаменитостями». Все роли японцев исполняются китайцами, среди которых есть несколько талантливых и интересных людей.

Ваш последний роман, посвященный гибели Парижа, я прочел с громадным интересом. Между прочим, Бертенсон[252], который по моей просьбе перепечатывает это письмо на машинке, виделся незадолго до смерти у Рахманинова[253] с ним и он говорил ему, с каким интересом он читал Вашу книгу. Я решил, что Вам приятно будет об этом услышать.