Эдуард Зорин - Большое Гнездо

• Название: Большое Гнездо
• Автор: Эдуард Зорин
• Издательство: «ЭКСМО»
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-85585-050-1

«Большое Гнездо» — третья книга из задуманной автором тетралогии о владимирском князе Всеволоде Большое Гнездо, о Руси конца XII века и насущной потребности того времени в объединении обособленных княжеств, в прекращении междоусобиц накануне татаро-монгольского нашествия.

В первых двух книгах («Богатырское поле» и «Огненное порубежье») повествуется о том, как Всеволод, проводивший объединительную политику, подчинил себе Ростов Великий и Киев, в третьей книге рассказывается, как он сумел покорить Великий Новгород — победил боярскую вольницу.

---

Словиша был кряжистее и крепче — не одолеть его Звездану. Боролись молча. На крутом морозе быстро остывала кровь. Обмяк Звездан, мягко вывернулся из крепких объятий Словиши:

— Ладно уж… Будя гомозиться…

Словиша покачал головой:

— Не горячись.

— Обидно…

— Чья беда, того и грех. Нешто своя жизнь не дорога?

Похрустывал снег. Конь под Звезданом шел, раздувая бока. Над охлупами изб, над куполами церквей висело простеганное серебристыми нитями лунное сияние. Сладко попахивало свежим снегом и горько — растворенным в застывшем воздухе крепким дымком.

Город спал, не тревожась, досматривал теплые сны. А в стороны от него уходили в бескрайность нетронутые леса.

Не шелохнутся отягощенные снегом ветви дерев, не треснет сучок, птица не пролетит. Стылый воздух наполнен таинственной звенью, невидимо осыпающейся с оцепенелых небес…

2

Тишина. Лишь во Владычной палате не гаснет душное пламя свечей и лампад.

Длинноногий Мартирий взад и вперед вышагивает по дубовым, темным от времени половицам, встревоженно припадает к окну: не видать ли? Не едут ли?..

Двор был пуст. Пробитая в высоких снегах дорожка искрилась нетронуто, святая София стояла, словно высеченная из глыбы озерного матерого льда.

На лавке завозился пушистый кот, зевнул, потянулся, выгнулся, спрыгнул на пол, потерся о ногу владыки.

— Ишь ты, — ласково проговорил Мартирий, нагнулся, взял кота на руки, пощекотал за ушами, погладил по мягкой шерстке. Кот замурлыкал, потянулся холодным носом к лицу владыки, ткнулся в щеку, блаженно закрыл глаза…

Время в тишине бежало незримо. Шипели свечи, потрескивали на морозе толстые стены.

Вдруг чуткое ухо Мартирия уловило далекое похрустыванье снега. Не они ли?

Прижимая к груди кота, владыка пригнулся к оконцу. От ворот к палатам по метеной дорожке трусили впереди высившихся за их спиной всадников четверо мужиков. Поскальзываясь на льду, мужики падали, помогали друг другу встать, бежали, низко склонив головы.

Отворилась дверь — широко, просторно. Из тьмы сперва показался шлем, тысяцкий вошел и пал перед владыкой на колени. Выдохнул толстогубым ртом:

— Привел, владыко.

Один за другим в палату входили мужики, сдергивали с лохматых голов заиндевелые шапки.

— На колени, — приказал, не оборачиваясь, тысяцкий.

Мужики растерянно повалились перед владыкой, не подымая глаз, пугливо вздрагивали согбенными спинами, дышали надсадно.

— Выйди, — приказал тысяцкому Мартирий.

Дверь бухнула, мужики вздрогнули и еще ниже пригнулись к половицам. Владыка отбросил кота, заговорил глухо:

— Игумена обратать не могли, а ишшо похвалялись давеча: «Немочен Ефросим, нам ли с ним не справиться?»

Отвечал сам за мужиков, издеваясь:

— Где уж нам!… Едим за двоих, пьем за троих, а сердца у нас заячьи… Тьфу!

— Резвой он, Ефросим-то, — боясь разогнуться, робко оправдывались мужики. — А ты говорил — смиренник…

— Говорил, да что с того? — снова гневно повысил голос Мартирий. — Муха и та кусается. Знамо, не окуньков ловить отправлялись на Волхов. За то и плачу, за то и одариваю. Окуньков-то кто хошь наловит: заслуга не велика.

— Прости нас, владыко…

— Прости, — послышалось вразноголос.

— Простить-то прощу, а что с того?

— Ишшо послужим.

Спины мужиков медленно распрямлялись. Застучав коленками, подползали мужики к владыке, тянули руки:

— Прости, отче.

— Эко завыли, — брезгливо поднялся Мартирий с лавки. — Вот кликну тысяцкого. Да в батоги. Да в поруб. В землю. Навеки. Анафеме предам. Прокляну!..

Оторопели мужики, смотрели на владыку опаленными страхом сухими глазами, крестились.

Перевел дух Мартирий (сам устал от многих слов), снова сел на лавку.

— Ладно, — сказал, смиряясь. — Погожу звать тысяцкого-то. Живите…

— Дай бог тебе, владыко…

— Снял с души камень…

— Отходчивый ты…

— Доброй…

— Да мы за тебя… Да мы тебе… Женкам своим… Деткам… Свечку во святой Софии…

— Благодарствуем!

— Будя! — резким голосом оборвал их невнятное бормотанье Мартирий.

Мужики будто только и ждали окрика, смолкли все разом. Стоя на коленях, уставились на владыку, как на икону. Тщились узреть чудо. Всхлипывали, дышали прерывисто.

«С кем дружбу вожу?» — думал Мартирий, разглядывая их с презрением.

Ране-то, еще до того, как стать владыкой, жил он чисто и праведно. Поучал братию скромности и воздержанию. Уважал законы человечьи и божьи. Скоромного не едал, вин не пил, спал на жесткой лежанке, читал священное писание и умилялся подвигам Христовым. Мечтал и сам о подвиге на поприще православной веры. Готовил себя к вечной загробной жизни.

Но дьявол увертлив и многолик. Сбил его с пути истинного, и, когда пришли к нему бояре и посадник, когда стали просить владыкой в осиротевший без пастыря Новгород, не ответил отказом, не удалился гордо в свою келью. Думал так: нынче в монастыре своем навел он правильную жизнь, отчего не подвигнуться на угодное богу? Сам Христос выходил к народу, обращая его во святую веру, выходили к народу апостолы его. Что, как и над ним простерлась его десница? Что, как и ему выпала счастливая доля?… Придет он к несчастным и униженным, отверзнет им ослепшие очи, лицом обратит к сияющему свету божественной истины?..

Не прогнал бояр Мартирий, впервые тогда взалкал разрушающего душу невидимого яда. Разлучился с братией своей, уехал в Новгород, ища не спасения, но славы.

Апостольской славы жаждал он и так мыслил. А жил и дела свои творил по наущению коварного искусителя. Не по правде избран был во владыки, не по правде карал и миловал. Не по правде стоял на высоком месте в Софийском соборе, творил молитвы и исповедовал, служил обедни и всенощные.

И ненависть его к Ефросиму была ненавистью к себе самому, к своему чистому и праведному прошлому.

Так сидел Мартирий, прикрыв ладонью глаза, и думал. И мужики, стоя перед ним на коленях, недоуменно переглядывались: что случилось с владыкой? Не поразила ли его внезапная хворь?..

А заглянули бы к нему в душу — ужаснулись. Кинулись бы прочь с Владычного двора в страхе и беспамятстве.

Но не было мужикам дано столь высокого дара. Да и кому он дан? Все живем в незнании — и тем счастливы…

Счастливы были мужики, что не наказал их Мартирий, разве что заставил поползать на коленях, но на коленях мужикам ползать не привыкать: набили они себе давно уж крепкие мозоли. Перед богом — на колени, перед князем — на колени, перед владыкой — на колени, перед боярином — на колени, перед воеводой и перед тысяцким, перед сотником и тиуном, перед огнищанином и старостой — перед каждым на колени…

«Ишь как опечалили владыку», — подумали мужики, терзаясь нечистой совестью.

И сказал им Мартирий:

— Падет на вас проклятие, ежели задуманного мною не исполните…

— Исполним! — ответили растроганные мужики.

— Ефросима боле не тревожьте…

— Не потревожим, владыко, — вторили голоса.

— Сыщите случай и приведите ко мне отрока его Митяя…

— Приведем, владыко.

— Но сделайте сие тихо и незримо, аки ангелы…

— Аки ангелы… — подхватили мужики.

— Аминь, — сказал Мартирий и поднял руку для благословения. Но что-то вдруг смутило его, рука повисла в воздухе и опустилась.

Мужики, толкая друг друга, попятились к двери.

Выходя последним, Вобей успел разглядеть: Мартирий поднялся с лавки, бросился перед иконой, осеняя себя крестным знамением.

3

Мирошка с утра сидел у себя в горнице, будто неживой. Все-то ему вдруг сделалось немило: и день выдался ненастный (вьюжило), и печи худо протопили (истопника боярин бил поленом), и квас принесли из погреба прокисший («Что ты, батюшка, взъярился? Квас как квас», — сказала ключница. Мирошка замахнулся на нее пустой братиной), и мясо показалось непрожаренным (раньше сам любил, чтобы с кровью).

Сидел Мирошка, пригорюнившись, глядел из оконца во двор, вздыхал глубоко и скорбно закатывал глаза.

Нерасторопные мужики сгружали с возов кули с мукой и зерном из Владимира. С вечера был у посадника купец, торговались до перхоты в горле. Задешево взял у него Мирошка хлеб, а нынче показалось, что можно было бы, заупрямься он, и еще, хоть маленько, сбить цену. Купец был верткий и скользкий, как уж, — пока судили да рядили, выведывал у посадника разные разности. Но и Мирошка себе на уме — быстро смекнул, что к чему: нынче со Всеволодом ухо держи востро. В Новгороде обернулся человек купцом, а вернулся во Владимир — обернулся дружинником. Уж больно долго беседовал он со Словишей. О чем — не слыхать было, а только после повеселели у Словиши глаза.