Валерия Пришвина - Невидимый град

• Название: Невидимый град
• Автор: Валерия Пришвина
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-235-02442-7

Книга воспоминаний В. Д. Пришвиной — это прежде всего история становления незаурядной, яркой, трепетной души, напряженнейшей жизни, в которой многокрасочно отразилось противоречивое время. Жизнь женщины, рожденной в конце XIX века, вместила в себя революции, войны, разруху, гибель близких, встречи с интереснейшими людьми — философами И. А. Ильиным, Н. А. Бердяевым, сестрой поэта Л. В. Маяковской, пианисткой М. В. Юдиной, поэтом Н. А. Клюевым, имяславцем М. А. Новоселовым, толстовцем В. Г. Чертковым и многими, многими другими. В ней всему было место: поискам Бога, стремлению уйти от мира и деятельному участию в налаживании новой жизни; наконец, было в ней не обманувшее ожидание великой любви — обетование Невидимого града, где вовек пребывают души любящих.

---

В перерыве между дневной и вечерней работой (день был удлиненный как у заключенных, так и у вольнонаемных) мы шли в ресторан. Там нас обслуживали заключенные-официантки в белых наколках и кружевных фартучках. На столиках стояли цветы из лагерных оранжерей, а оркестр из заключенных, скрытый на высоких хорах, ежедневно исполнял однообразно и чисто одни и те же музыкальные номера. Под эту мертвую музыку мы ели и покорно возвращались на вечернюю работу.

В категорию привилегированных служащих, имеющих право ходить в этот ресторан, в поликлинику, спать на собственной постели и, главное, раз в неделю навещать свою мать в Москве, попала и я. Я поступила в гидротехническую лабораторию и стала взвешивать грунты и вычислять кривые их компрессии. Я была совершенно не приспособлена к этой работе и напоминала себе дрессированное животное, послушно выполняющее непонятные задания человека.

Устроиться на работу и найти себе кров в переполненном «вольнонаемными» городе было нелегко. Помог мне один случай. Я приехала в Дмитров и, никого там не зная, прошла пешком весь путь от станции до Управления и присела, усталая, на скамейку на центральной площади возле ресторана: «Передохну и буду искать отдел кадров».

— Глазам не верю! — услыхала я знакомый голос. Передо мной стоял постаревший, но все такой же подвижный и оживленный NN. Оказалось, что он работает на строительстве. Мы уселись рядом и стали рассказывать друг другу о пережитом. NN подробно и волнуясь рассказал мне историю своей жизни. Видно было, что он одинок, раздражен, и ему надо вылить верному человеку горечь пережитого.

— Я женился тогда вскоре на нашей студентке, вы сами знаете, при каких обстоятельствах я на ней женился. Я и не любил ее тогда, но помните, как она была красива и к тому же из родовитой семьи. Мой друг X. женился на другой нашей студентке. Мы венчались одновременно, — рассказывал NN, — представляете, две пары на одном ковре посредине церкви — своеобразная кадриль!

— Что же, вы счастливы?

— Мне было неплохо, я даже привязался к жене. Потом вскоре родилась дочка. Мы жили дружно двумя парами, как венчались, всегда вместе, будто продолжалась наша веселая свадьба. Вскоре X. втянул меня в один рыцарский орден, втянул и наших жен. Об этом не спрашивайте — тайна! — сказал он, не дождавшись моего вопроса. — Было очень занимательно: избранное общество, интеллектуальные сливки Москвы — и аромат Средневековья! Потом, представьте, все затрещало по швам — и мы очутились на Беломорстрое в качестве заключенных. Спросите — за что? Была одна мистическая символика и никакой политики, а нам приписали контрреволюционную организацию… Жене посчастливилось — ее не заметили. Жена X. — простенькая, куда глупее моей, попала в трудную ссылку. Нам в лагерях пришлось солоно на первых порах: земляные работы, голод, драки, грабеж, уголовники рядом на общих нарах. Мы с X. были неразлучны, я его за брата почитал. Благодаря одному мне он остался жив. Вы знаете, я общителен и прост, а он гордец, надменный позер, его бы без меня уголовники прикончили. Если бы не отцовские наперстные кресты и ризы с икон, на которые сестра мне посылала продукты, а я с ним поровну делился, он бы давно «загнулся», как говорят лагерники. Но мы выжили, потом перешли в бараки служащих, потом общая амнистия при окончании канала, освобождение. Радостная встреча с женой. А его жена не вернулась к тому времени: нас на Беломорстрое досрочно освободили. И тут жена моя и X. мне объявляют, что они будут жить вместе, что они уже давно любят друг друга, давно близки, только раньше времени не желали меня расстраивать! Но теперь, видите ли, они хотят «правды»! «Как же ты мог, подлец, отцовскими крестами пользоваться, когда меня обманывал?» — спросил я X.

— Что же он ответил?

— Не помню… А вот, что она мне ответила, этого мне не забыть никогда. Она мне в лицо рассмеялась и сказала: «Ничтожество, поповское отродье, я тебя всегда презирала, благодари, что столько лет тебя терпела ради дочки, я теперь через тебя переступаю безо всякого сожаления». — «Я забыл, что ты — княжна», — сказал я и больше ничего не мог обидного в ту минуту придумать… Знаете, глупо, но я вызвал его на дуэль. Место и время назначил. Письма близким оставил. Пришел заранее, как Ленский, чтоб проститься наедине с жизнью. Ждал и все думал: чего только в эти минуты не передумаешь! Другой на моем месте в этот час стал бы седым, а мне всю жизнь везло, каким пришел, таким и остался! — сказал он это грустно безо всякой иронии и показал на свою голову в густых темных волосах без признака седины.

— Вы его застрелили?

— Что вы! он просто… не пришел. Так я даром прождал и ни с чем вернулся. Вам смешно? Я вижу по глазам. Вот и они так же! Потом жена мне сказала, что пока я мучился и ждал его, они сидели вместе и надо мной смеялись. Наверно и впрямь, со стороны я смешон в этой истории, — он помолчал и продолжал: — Я не отдал им дочку. Я ее вожу за собой. Содержу женщину, которая за ней ухаживает и ее охраняет, чтоб они не выкрали. Я мщу им. Мать тоскует, но я не допускаю ее даже для свиданий с дочкой.

«Ведь вы же женились, не любя, за что же мстить?» — чуть не вырвалось у меня, но я удержалась. Ведь я отличалась от него только тем, что лучше укрывала крах своей жизни.

— А жена вашего друга?

— Она вернулась разбитой, постаревшей, где-то доживает свой век, — равнодушно ответил NN.

— Жертва… — сказала я.

— Да, его очередная жертва, — ответил тот.

— Вы уверены, что только его? — Он недоуменно вскинул глаза, долго молчал и потом с поразившей меня кротостью сказал:

— Вы, вероятно, правы, вы и тогда были правы. Я еще подумаю об этом когда-нибудь. Только не теперь — теперь мне нельзя расслабляться: у меня война.

Это был 1935 год. В 1937-м прошла новая волна арестов. В нее попал и бедный NN.

Он-то и устроил меня благодаря своим лагерным связям в гидротехническую лабораторию, которой заведовала Валя Я., где работал преданный ей Сережа, ставший впоследствии ее мужем. Валя поселила меня, совсем ей чужую, на первых порах у себя, пока я не приискала себе угол у местных жителей.

Скоро приехал в Дмитров и Александр Васильевич. С паспортом и без паспорта — это был единственный путь для человека, отбывшего ссылку по 58-й статье. Он, подобно мне, снял угол. Я решилась бороться с собой и не селиться на этот раз с Александром Васильевичем ни за что.

Встречались мы только на службе да в нашем ресторане. Тогда-то и сказала мне одна мудрая старая женщина, наблюдавшая нас:

— У вас разные тональности, вы должны его от себя освободить. И его, и себя…

Но как это сделать, если я не могу без разрывающей сердце тоски видеть его, когда он бредет по улице, такой молодой и уже похожий на старика, бредет в свою одинокую конуру? Однажды глубокой осенью в дождь и сумрак я заметила его высокую понурую фигуру. У фонаря наши пути столкнулись. Он увидал меня, поднял мокрое от дождя лицо и, как бы продолжая внутренний разговор, который был прерван моим появлением, сказал без обычной маскировочной улыбки:

— Я понимаю! конечно, разве таких, как я, любят?

Это было выше моих сил. Я стояла перед ним в холодном свете электрического фонаря и горько плакала. Он пытался мне что-то сказать, но губы не повиновались, и он прятал голову в поднятый воротник пальто. Ничего не сказав, я взяла его под руку, и мы зашагали снова вместе. Так прошла одна зима, потом наступила вторая.

Я томилась в своей лаборатории на однообразно бессмысленной работе, к которой была неспособна, как неспособна оказалась к счетоводству, за которое принялась, было, в Колпашево. Так мы и жили в этой парадной тюрьме, называемой «строительством канала», где главной целью была якобы «перековка» нашего сознания и где А. М. Горький плакал от умиления на митинге бывших воров и убийц и просто «бывших».

Парад нашей комфортабельной тюрьмы не заглушал, однако в душе воспоминания о словах следователя, брошенных мне на Лубянке: «Посмейте не прийти!» Та же непроизнесенная угроза висела теперь над каждым и бывшим, и настоящим преступником. «Не смей, а то!» — слышался нам окрик, и каждый ему повиновался.

Слов нет, трудно было выполнять государственное дело огромного строительства и одновременно управлять сотнями тысяч раздраженных, обиженных, ни в чем не повинных людей. Люди отбывали сроки наказаний, втягивались в работу, становились на места начальников. Так стирались границы справедливости, чести, верности… Люди переставали понимать себя. Внутри нашего городка тянулись бараки заключенных. Мы встречались с заключенными ежедневно в лабораториях и на трассе, как с равными товарищами: все мы были похожи друг на друга, как кирпичи, обожженные одним и тем же огнем.

Вот Леонид Иванович, с которым мы обрабатываем вместе грунты в лаборатории. Он бывший учитель. Я многократно выслушиваю его историю: надо же с кем-то поделиться горем — и Леонид Иванович делится со мной. Он украинец, обвинен в националистической организации. У него 10 лет заключения. К Леониду Ивановичу приезжает на свидание жена. Мы выхлопотали ему разрешение пожить с нею вне лагеря на частной квартире. Он приходит теперь на работу как пьяный: то счастливый, то слабый и поникший. Наконец жена уезжает, он остается один. Мы узнаем, жена приезжала прощаться: она молода, она не хочет его ждать. И на наших глазах Леонид Иванович начинает хиреть и угасать. Невидимая болезнь подтачивает тело. Не все ли равно, от какой болезни он умер, для нас было ясно: умер от тоски. Леонида Ивановича зарыли на лагерном кладбище, где могилы оставались безымянными и сравнивались с землей. Мы легко туда проникли: только на кладбище не было в зоне Дмитровского лагеря часовых. Мы обсыпали свежую землю синькой — она останется до весны на снегу. А весной приедет старуха-мать, и мы покажем ей родную могилу. Больше, вероятно, не приедет никто. А если б кто и одумался и приехал, после первых дождей синька смоется, и никто никогда не найдет безымянную могилу.