Арнольд Джозеф Тойнби - Исследование истории. Том I: Возникновение, рост и распад цивилизаций.

• Название: Исследование истории. Том I: Возникновение, рост и распад цивилизаций.
• Автор: Арнольд Джозеф Тойнби
• Издательство: АСТ, АСТ Москва
• Жанр: История
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-17-057736-1 (АСТ), 978-5-403-00862-4 (АСТ Москва)

Арнольд Джозеф Тойнби — знаменитый британский ученый, философ, публицист и политолог, автор одного из значительнейших исторических трудов XX века — двенадцатитомного «Исследования истории». Эта работа, вошедшая в золотой фонд мировой научной мысли, была переведена на все европейские языки и по сей день не утратила своей актуальности.

---

Впоследствии, когда новая культура начала возникать в некогда свободных городах-государствах эллинского мира, совсем не в Афинах семя упало на добрую почву. Сообщение в Деяниях апостолов о встрече афинян и ап. Павла подтверждает, что «апостол язычников» не был равнодушен к «академической» атмосфере города, который в его время стал эллинским Оксфордом. Когда апостол Павел обращался к «членам совета» на «Марсовом холме»[621], он сделал все, чтобы подойти к предмету под углом, близким этой специфической публике. Однако из повествования явствует, что его проповедь в Афинах потерпела неудачу, и хотя впоследствии он нашел возможность отправить послания множеству церквей, основанных им в греческих городах, он никогда, насколько мы знаем, не пытался письменно обратиться к афинянам, которых он нашел столь невосприимчивыми для устного слова.

* * * 

Италия

Если Афины в V в. до н. э. могли объективно претендовать на роль «школы Эллады», то современным западным миром соответствующий титул мог бы быть справедливо присвоен городам-государствам Северной Италии за силу их достижений в эпоху Ренессанса. Когда мы изучаем историю западного общества на протяжении четырех столетий, начиная со второй половины XV и заканчивая второй половиной XIX, мы обнаруживаем, что его современная экономическая и политическая системы, равно как эстетическая и интеллектуальная культура, имеют отчетливо итальянское происхождение. Этот современный темп в музыкальном концерте западной истории был задан итальянским импульсом. Этим импульсом явилось излучение итальянской культуры предыдущего века. Фактически, данная глава западной истории может быть удачно названа «италистической эпохой», по аналогии с так называемой эллинистической эпохой эллинской истории, когда афинская культура V в. до н. э. распространялась по следам армии Александра Македонского от берегов Средиземного моря до отдаленных прибрежных границ покоренной империи Ахеменидов[622]. Однако мы вновь оказываемся перед тем же самым парадоксом. Точно так же, как Афины играли в эллинистическую эпоху роль все более бесполезную, вклад Италии в общую жизнь западного общества в Новое время явился намного скромнее, чем их последователей по ту сторону Альп.

Сравнительная бесплодность Италии на протяжении всего Нового времени проявилась во всех средневековых очагах итальянской культуры — во Флоренции, Венеции, Милане, Сиене, Болонье и в Падуе. Результат этого в конце настоящего современного периода, возможно, даже еще замечательнее. К концу данной главы трансальпийские нации стали способны отплатить долг средневековой Италии. Рубеж XVIII—XIX столетий явился свидетелем начала нового культурного излучения через Альпы, на этот раз — в противоположном направлении. Этот наплыв трансальпийских влияний в Италию явился первой причиной итальянского Рисорджименто.

Первым серьезным политическим стимулом, полученным Италией с другой стороны Альп, было ее временное включение в состав наполеоновской Империи. Первым серьезным экономическим стимулом явилось возобновление торгового пути через Средиземное море в Индию, предшествовавшее прорытию Суэцкого канала и косвенным образом явившееся результатом наполеоновской экспедиции в Египет. Эти трансальпийские стимулы, конечно же, не произвели своего полного эффекта до тех пор, пока не были переданы итальянским посредникам. Однако итальянские творческие силы, которые привели к урожаю Рисорджименто, появились не на какой-либо итальянской почве, уже приносившей урожай средневековой культуры.

Например, в области экономики первым итальянским портом, отвоевавшим для себя долю в современной морской торговле Запада, была не Венеция, Генуя или Пиза, но Ливорно. Ливорно было постренессансным созданием великого герцога Тосканского, который основал здесь поселение тайных иудеев-беженцев из Испании и Португалии. Хотя Ливорно было основано всего в нескольких милях от Пизы, оно нажило себе состояние именно благодаря этим упорным изгнанникам с противоположного берега Средиземного моря, а не бездеятельным потомкам средневековых пизанских моряков.

В области политики объединение Италии явилось достижением княжества, которое изначально было трансальпийским и до XI столетия не имело твердой опоры на итальянской стороне Альп кроме франкоязычной Балле д'Аосты. Центр тяжести владений Савойского дома[623] не оказывался окончательно на итальянской стороне Альп, пока последовательно не ушли в прошлое свобода итальянских городов-государств и гений итальянского Ренессанса. Ни один из итальянских городов, имевших первоочередное значение в ту великую эпоху, не входил во владения короля Сардинии (как теперь титуловался правитель владений Савойского дома) до тех пор, пока после завершения наполеоновских войн им не была приобретена Генуя. Этос савояров был в то же время еще столь чужд традиции городов-государств, что генуэзцы раздражались правлением его сардинского величества вплоть до 1848 г., когда династия завоевала себе сторонников во всех частях Итальянского полуострова, возглавив националистическое движение.

В 1848 г. австрийское правление в Ломбардии и Венеции одновременно было поставлено под удар вторжением пьемонтцев и восстаниями в Венеции, Милане и других итальянских городах, бывших австрийскими провинциями. Но было бы небезынтересно подвергнуть сомнению различие в исторической важности двух этих антиавстрийских движений, которые происходили в одно и то же время и официально изображались как удары, нанесенные для общего дела освобождения Италии. Восстания в Венеции и Милане, несомненно, носили освободительный характер. Однако то понимание свободы, которое их вдохновляло, было воспоминанием о средневековом прошлом. По сути, эти города продолжали свои средневековые битвы с Гогенштауффенами. По сравнению с их неудачами, хотя, несомненно, и героическими, военные действия пьемонтцев в войне 1848-1849 гг. далеко не заслуживают похвалы. Наказанием за безответственное нарушение перемирия явилось позорное поражение при Новаре[624]. Однако этот пьемонтский позор оказался для Италии более плодотворным, нежели славное поражение Венеции и Милана. Пьемонтская армия (при весьма значительной французской поддержке) сумела взять реванш у Мадженты[625] через десять лет, а новоиспеченная, созданная на английский манер парламентская конституция, дарованная королем Карлом Альбертом[626] в 1848 г., в 1860 г. стала конституцией объединенной Италии. С другой стороны, славные подвиги, совершенные Миланом и Венецией в 1848 г., более не повторялись. Впоследствии два этих древних города оставались пассивными под усилившимся австрийским ярмом и смогли обеспечить свое окончательное освобождение лишь при помощи пьемонтского оружия и дипломатии.

Объяснить этот контраст, по-видимому, можно тем, что подвиги венецианцев и миланцев в 1848 г. заранее были обречены на неудачу, поскольку духовной силой, стоявшей за ними, был не современный национализм, но идолизация своего собственного умершего «я», то есть средневекового города-государства. Венецианцы XIX столетия, ответившие на призыв Манина[627] в 1848 г., боролись не просто за Венецию. Они сражались за восстановление обветшалой Венецианской республики, а не за создание единой Италии. С другой стороны, пьемонтцы не прельстились идолизацией обветшалой эфемерной личности, поскольку их прошлое не дало такой личности, которая могла бы стать предметом поклонения.

Это различие можно обобщить в противоположности между Манином и Кавуром[628]. Манин был несомненным венецианцем, который бы чувствовал себя вполне как дома в XIV столетии. Кавур, который со своим родным французским языком и викторианским мировоззрением оказался бы совершенно не в своей стихии в итальянском городе-государстве XIV столетия (так же как и его трансальпийские современники Пиль и Тьер), в то же время смог бы с равным успехом использовать свои дарования в парламентской политике и дипломатии и свой интерес к агрономии и строительству железных дорог, если бы судьба распорядилась сделать его не итальянцем, а английским или французским землевладельцем XIX столетия.

В этой связи роль восстания 1848-1849 гг. в итальянском Рисорджименто, по сути, была отрицательной. Его неудача явилась дорогостоящей, но, на самом деле, необходимой подготовкой к успехам 1859-1870 гг. В 1848 г. старые идолы средневекового Милана и Венеции до такой степени обветшали и стерлись, что теперь они, наконец-то, утратили свою роковую власть над душами своих почитателей. Это запоздалое вычеркивание прошлого очистило почву для творческого лидерства одного итальянского государства, которому не препятствовали какие-либо средневековые воспоминания.

* * * 

Южная Каролина

Если мы распространим наше исследование со Старого Света на Новый, то обнаружим аналогичный пример кары Немезиды за творчество в истории Соединенных Штатов. Проведя сравнительное исследование послевоенной истории нескольких штатов «старого Юга» — тех, которые были членами Конфедерации[629] в Гражданской войне 1861-1865 гг., и тех, которые вызвали поражение Конфедерации, мы заметим между ними явное различие в той степени, в какой они оправились от этого общего несчастья. Мы заметим также, что данное различие прямо противоположно столь же явному различию, которое существовало между этими штатами в период до Гражданской войны.