Раймон Арон - Мемуары. 50 лет размышлений о политике

• Название: Мемуары. 50 лет размышлений о политике
• Автор: Раймон Арон
• Издательство: Ладомир
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-86218-241-1

Эта книга — повествование о встрече, встрече жестокого Века и могучего Ума, жаждавшего познать его. Ее автор, французский философ и журналист-политолог, живя в 30-е годы в Германии, одним из первых разглядел в социально-политических процессах этой страны надвигающуюся всемирную катастрофу. С тех пор стремление понять политическую жизнь людей стало смыслом его существования.

Тем, кто откроет книгу, предстоит насладиться «роскошью общения» с Ш. де Голлем, Ж.-П. Сартром и другими великими личностями, которых хорошо знал автор, этот «Монтень XX века», как его окрестили соотечественники.

---

Бернард Гийемен с полным основанием назвал Арона Монтенем двадцатого века[13], защищавшим терпимость и свободу. Но если Мишель Монтень скрывал свой политический выбор под маской скептицизма, окрашенного в тона стоицизма, Раймон Арон облек свое философское кредо в форму политического и социологического анализа. Отсюда неоднозначное отношение к нему современников, которые то превозносят его в любезном почитании, то обрушиваются с обвинениями, не всегда обоснованными, в полемике, следующей практически за каждой публикацией его многочисленных работ.

В глубине души Раймон Арон моралист. Это все более и более ясно проявляется в размышлениях философа о своей жизни — особенно сильно в книге «Вовлеченный очевидец» (1981) — и на страницах «Мемуаров». Не стремясь угодить читателю, но действуя заодно с ним, Арон смело высказывает и убедительно аргументирует свои взгляды, часто неожиданные, но, как правило, подтверждающиеся на практике. Явно восхищаясь такими «опасными» авторами, как Фукидид, Макиавелли, Клаузевиц, Маркс, Арон остается кантианцем и учеником Леона Брюнсвика. В своей неповторимой манере Раймон Арон добавил к теории познания модель, ставящую другого во главу угла, не отбрасывая при этом ни cogito[14], ни отношений объект — субъект. Отсюда общая многозначность философии Арона, далеко превосходящая колкую шутку генерала де Голля: «Арон, профессор из „Фигаро“ и журналист из Коллеж де Франс». Не столько «одержимый или отчаявшийся», сколько сам «неоднозначный и неисчерпаемый», Арон продолжает удивлять прозорливостью и глубиной ума, которые сегодня можно оценить лучше, чем они были поняты вчера.

С. Трофимов

Часть первая ПОЛИТИЧЕСКОЕ ВОСПИТАНИЕ (1905–1939)

I ЗАВЕЩАНИЕ МОЕГО ОТЦА

Я родился на улице Нотр-Дам-де-Шан в квартире, о которой не сохранил никакого воспоминания. Но вот зато квартира на бульваре Монпарнас, куда родители переехали вскоре после моего рождения, не совсем стерлась из памяти: вижу или воображаю просторную прихожую-коридор, служившую братьям и мне для катания «на коньках»; одну из ее стен занимали три книжных шкафа, верх которых заполняли книги, а низ — бумаги и брошюры, скрытые за дверцами. Когда мне шел десятый год, я обнаружил там собранную отцом и сложенную в кучу литературу о деле Дрейфуса 1.

Нас было трое «каштанчиков»[15] — почти одного возраста: апрель 1902 года, декабрь 1903-го и март 1905-го. Адриен был во всех отношениях старший, он раньше всех ушел из семьи или, скорее, взбунтовался против нее. С самого начала он был, вероятно, предметом особенно нежной любви моей матери. (За год до его рождения у нее были трудные роды, и первый сын умер; по словам матери, он мог бы жить — она обвиняла врача.) Правда, Адриена не баловали больше других, но, возможно, юноша пошел бы по иному пути, если бы родители — мать со слезами, а отец, пытаясь оправдаться перед самим собой в собственной слабости — не предоставляли ему в течение долгого времени средств, чтобы по своему вкусу вести жизнь с комфортом, не работая.

Перед тем как мне родиться, мать объявила, что я буду девочкой — она страстно желала дочь. Итак, я стал ее младшеньким. Страдая порой от суровости старших Аронов, она брала мою руку, и мне нравилось разделять ее одиночество, тайно отвечая на ее нежность. Отец же доверил мне другую миссию, которая повлияла на всю мою жизнь еще сильнее, чем едва осознанная в детстве близость к матери.

Я пишу без какого-либо плана о том, что вспоминается, и вот на первой же странице передо мной властно встает образ Адриена. А между тем он не занимал никакого места в моей жизни ни между окончанием учебы и войной, ни после возвращения из Англии в 1944 году, вплоть до 1969 года, года своей смерти. Один из моих кузенов говорил, примерно в году 1950-м: «Когда раньше, до 1940-го, меня спрашивали: „Вы родственник Арона?“ — речь шла о теннисисте или игроке в бридж; теперь же собеседников интересует мое родство с тобой». Действительно, Адриен был довольно знаменит или, по крайней мере, пользовался известностью в мире спорта, особенно в Париже. В конце 20-х годов, в эпоху четырех мушкетеров 2, он стал девятым в таблице теннисистов и одновременно числился среди четырех или пяти лучших игроков в бридж Франции, возможно, лучшим наряду с П. Альбарраном. Он участвовал в нашумевшем в свое время состязании между командами Калбертсона и Франции. Не будучи профессионалом ни в одной из этих игр, он сделал их, в особенности бридж, источником средств существования. После 1945 года он оставил ракетку и карты, занявшись покупкой и продажей почтовых марок — также в качестве любителя. До своего последнего дня он оставался на обочине общества, чье лицемерие презирал, скатываясь понемногу к цинизму.

В 60-е годы мы почти не виделись. После операции (ущемленная грыжа) он выразил желание жить у нас, на авеню Президента Кеннеди; колебания, мои и моих домашних, рассердили его, и наши встречи стали редкими. Вспоминаю о коротком разговоре в мае 1968 года; его реакция на тогдашние события была, как всегда, окрашена презрением к людям и отсутствием интереса к ним. В ноябре 1969-го он позвонил мне по телефону и сказал, скорее насмешливо, чем с беспокойством или печалью: «На этот раз я, кажется, попался. Ощущаю твердый ком в животе — видимо, рак». Он не ошибался. Рак, давший многочисленные метастазы, унес его за какой-то десяток дней. Он курил по две-три пачки сигарет в день и кашлял, как истый курильщик, — даже профану было ясно, в чем тут дело.

Я навещал его в американской больнице ежедневно, за исключением последнего дня его сознательной жизни. Я совершал тогда визиты, положенные кандидату на профессорский пост в Коллеж де Франс 3, и они мне казались тем нелепее, что смерть Адриена контрастировала с общественной комедией, в которой он никогда не участвовал и о чьем суетном блеске не сожалел. Он не боялся конца, которого ждал в обычной для него манере, видимой тени страха, скорее нетерпеливо; однако страшился страданий и умолял меня избавить его от них. Попросил у врача упаковку аспирина, но не воспользовался им. Он не ускорил свой конец — болезнь распространилась молниеносно — и смотрел в лицо развязке, верный себе, ни в чем не раскаиваясь, но подведя объективный, отстраненный итог своих шестидесяти восьми лет.

Он удовлетворенно вспоминал о первом периоде своей жизни — до 1940 года. Это не было удовлетворение от исполненного долга или совершенного дела, оно касалось только его самого: у него было все, что ему хотелось иметь, — женщины, деньги, спортивные успехи. Он ездил в те годы на «ланче» 4 (которую я много раз брал у него); всегда элегантно одетый, вращался среди богатых завсегдатаев теннисных и игорных клубов. Он идеально воплощал тип человека, посвятившего себя наслаждениям жизни, тип, который презирало мое философское «я», в то время как другая, полубессознательная, часть моего «я» была, пожалуй, унижена его блистательной легкостью и восхищалась, а то и завидовала ей.

Поражение Франции подвело черту 5 под его молодостью. Он вдруг тоже оказался евреем. Нельзя сказать, чтобы в своем окружении он столкнулся с антисемитами, из тех, что при первой возможности дали волю загнанным внутрь чувствам. Насколько его слова на больничной койке позволяют восстановить пережитое им, его удивило и оскорбило безразличие к судьбе евреев (безразличие — в лучшем случае), выказанное товарищами по спорту и развлечениям. (Несколько настоящих друзей, которые, я знал, у него были, остались ему верны.)

Он бросил теннис из-за грыжи, а бридж оставил в тот день, когда заметил, что игра начинает его утомлять. Во время оккупации он жил сначала в Канне, затем перебрался в Швейцарию, где открыл для себя марки. Его послевоенные годы не стали, признавался он мне, столь же прекрасными, как довоенные. Действительно, этот лентяй трудился теперь по нескольку часов в день над своей коллекцией или — надо ли упоминать об этом — над своим новым ремеслом, которым владел с тем же талантом, что и бриджем. Если бы не война, говорил он мне, он нашел бы себе «положение» благодаря содействию того или иного из своих «друзей». Друзей, с которыми имел общие дела и которые исчезли в водовороте событий.

Накануне смерти он ни о чем или почти ни о чем не сожалел, разве только о том, что не зависящие от его воли обстоятельства лишили его в последнее время некоторых удовольствий (впрочем, он считал, что и так прожил слишком долго). В конечном счете он сам выбрал свою «сверхчувственную натуру». Для него — такого, каким он пожелал стать, — старость не имела смысла. Нельзя сказать, что он был так равнодушен к людям, как старался это показать. С семьей он был в каком-то смысле связан накрепко. Когда в 1934 году умер отец и мы все трое плакали над его трупом (кажется, первым, который я видел в жизни), он спрашивал Робера и меня: «Я виноват перед ним?» Мой отец потерял все свое состояние в 1929 году, после падения курса ценных бумаг на бирже. Из нас троих один Адриен имел достаточно денег, чтобы помочь родителям. Я намекнул на это; он ответил, что его образ жизни требует демонстрации роскоши. Впрочем, не знаю, как наш отец встретил бы предложение такого рода. Робер и я постарались успокоить угрызения совести старшего брата.