Хэди Фрид - Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно

• Название: Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно
• Автор: Хэди Фрид
• Издательство: Рудомино
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993

Автор книги, еврейка по национальности, провела детство в маленьком румынском городке. Вторая мировая война, фашистская оккупация разделили ее жизнь на две части. Все еврейские семьи города сперва были помещены в гетто, а затем отправлены в Освенцим. Люди старшего поколения погибли в газовых печах — своих родителей Хеди больше никогда не увидела. Ей, ее сестре и нескольким подругам повезло — они выжили. Обо всем этом, а также о возвращении к нормальной мирной жизни уже совсем в другой стране, Швеции, рассказывает Хеди Фрид в своей книге.

Автор и издательство выражают глубокую признательность «Фонду Гертруды и Ивара Филипсон, Стокгольм», благодаря которому стала возможной публикация этой книги.

---

По окну ползла муха, и я подумала, не чувствует ли она облегчение от того, что освободилась из Освенцима. Пожалуй, нет. Муха не была узницей, она могла летать, где и когда хотела. Теперь она захотела ехать с нами, посмотреть, куда нас везут. В отличие от собаки, которая следила за нами в парке, когда мы оставляли Сигет, муха могла следовать за нами куда угодно. Я смотрела на нее с нежностью: вот живое существо, которому мы не безразличны (по крайней мере, так я воображала).

Сколько времени мы ехали? Этого я также не помню. Только когда мы проснулись, оказалось, что стоим на большой станции — Гамбург. Здесь собралось много поездов. Наш поезд проехал мимо станции в порт, где остановился перед огромными пакгаузами. На вывеске значилось: «Вильгельмсхафен». Так вот место нашего назначения. Здесь должна начаться наша новая жизнь, и на нас больше не будет падать тень от трубы.

Сияло солнце и блестела вода, когда нам приказали выйти из поезда и идти в пакгауз, который должен был теперь служить нам домом. Мы поднялись по ступеням и вошли в большой зал с огромными окнами, выходящими на реку Эльбу. Там были нары в два этажа, и мы побежали, чтобы занять место. Только мы с Ливи устроились наверху у окна, как появился эсэсовец и стал кричать, что нельзя спать вдвоем. Тогда Ливи спустилась вниз, а я растянулась, довольная, что могу спать одна, могу лечь на спину и вытянуть руки, могу поворачиваться, как хочу, и никто не будет кричать, чтобы я лежала спокойно.

Последние лучи вечернего солнца освещали пакгауз. На стенах дрожало отражение волн.

Светлый зал резко отличался от нашего темного барака. Из ада мы попали в рай. Нам дали хлеба и кофе. Затем я уснула, и мне снилось, что я играю с золотыми рыбками, которые гоняются друг за другом, не боясь щуки, притаившейся за скалой.

Меня разбудил свисток, за ним последовал приказ построиться на перекличку. Первое утро в нашей новой тюрьме сулило надежды, хотя новый распорядок мало чем отличался от старого. Нам пришлось научиться заправлять постель особым способом, подворачивать одеяло так, чтобы поверхность была совершенно гладкой, как стол. Затем мы насладились почти забытой роскошью: умывались из тазов, стоявших в конце пакгауза. Мы построились на перекличку, затем нас разделили на небольшие группы по тридцать человек и повели к гавани. Здесь нас посадили на корабль, прогудел гудок, и мы отправились вверх по Эльбе. Если бы не руины вдоль берега, можно было бы предположить, что у нас летние каникулы. Никто из нас раньше не плавал на корабле. Вода брызгала на одежду, ветер обдувал лицо, мы стояли у борта, держась за руки.

Через полчаса прибыли к месту назначения, верфи Шиндлера. Сойдя на сушу, мы построились под деревом и ждали, пока комендант выберет капо — бригадира. Он пристально разглядывал тридцать девушек и наконец остановился на мне. Осмотрел меня с головы до ног.

— Умеешь говорить по-немецки?

Я вспомнила Розу, маленькую датчанку, с которой встретилась в Освенциме, сколько труда ей стоило научить меня немецкому. Я смело сказала:

— Да.

— Тогда ты будешь капо и будешь следить за тем, чтобы все работали прилежно. Я не хочу получать жалобы. Работайте хорошо, и с вами будут хорошо обращаться. Кто не будет работать, не получит еды. Поняла?

Я не знала, радоваться мне или огорчаться. Я не хотела выполнять роль надзирателя, но в то же время мое назначение давало преимущества. Капо всегда получала первый половник супа, а это означало больше овощей, а иногда даже и кусочек мяса.

Я была так поглощена своими мыслями, что едва слышала, как начальник давал всем задания. Мы должны были очищать завалы после бомбежек, копать рвы, подносить мешки с цементом и передавать кирпичи по длинной цепочке. Целые кирпичи складывались в одну кучу, разбитые — в другую. Я встала по стойке «смирно», когда ко мне обратился охранник, пожилой солдат. У него была приятная наружность. Он хотел все знать про меня — сколько мне лет, откуда я и как очутилась здесь. Впервые за много месяцев со мной разговаривали, как с человеком. Выяснилось, что у этого солдата, Германа, были дочери моего возраста, и его очень огорчила моя история. Он старался утешить меня, сказал, что теперь, когда нам разрешили работать, наше положение улучшится.

Так оно и было. Герман был добр и не требовал, чтобы я заставляла девушек работать слишком много. Я сказала им, чтобы они создавали видимость усердия и не попадались. Мы выделили девушку-часовую, а сами болтали, опершись на лопаты вокруг траншеи, которую должны были рыть. Увидев, что кто-то подходит, часовая должна была сказать пароль — «восемнадцать», и тогда мы брались за работу. Я начинала понукать: «Копайте лучше! Арбайтен! Шнель, шнель!» — но при этом тихо говорила по-венгерски: «Не перестарайтесь». Эсэсовец уходил, и мы опять отдыхали. Герман не обращал на нас внимания.

Мы не заметили, как солнце поднялось высоко в небе и прозвучал свисток на обед. Нас отвели в большое светлое помещение, где другие рабочие, военнопленные из Прибалтики и Франции, уже сидели за накрытыми столами. Мы не верили своим глазам, глядя на белые скатерти, тарелки, ложки, стаканы и графины с чистой водой. В центре стола стояла большая корзина с кусками черного хлеба. Мы смотрели, не отрываясь, боясь, что все это может исчезнуть до того, как попадет к нам в рот. Когда мы уселись, девушка в белой куртке внесла котел дымящегося супа. Она обслуживала нас. Суп был густой, в нем были овощи, мясо и макароны. Когда я осторожно протянула руку к хлебу, Герман сказал, что мы можем есть, сколько хотим. Когда хлеб был съеден, принесли еще корзину. Мы ели суп медленно, чтобы продлить удовольствие, но когда опорожнили тарелки, нам предложили добавку. Мы ели и ели, пока не наполнились даже наши пустые желудки.

На следующее утро мы с трудом верили тому, что было вчера и предвкушали такой же обед. Впервые за много недель мы могли спать, не страдая от голода. Жизнь стала терпимой, но ненадолго.

Через несколько дней комендант лагеря объявил, что нам не положено пользоваться привилегиями рабочих Шиндлера. Мы не военнопленные и даже не прибалты, мы — евреи. Мы больше не ездили на катере к верфи. Германа перевели в другое место, и на работу к развалинам нас повел неприятный эсэсовец — пешком, несколько километров. Здесь нам дали задание; оно было таким же, как и раньше, но обращались с нами совсем иначе. Когда наступил перерыв на обед, мы построились в очередь к котлу, и охранник выдавал нам суп — не тот изумительный суп, который мы ели у Шиндлера, а нечто похожее на водянистые помои, напоминавшие нам обед в Освенциме. Но, по крайней мере, это было что-то горячее. Мы сидели на земле со своими жестянками и мечтали вернуться к Шиндлеру.

Вечером, после работы, мы мылись, съедали свой скудный ужин и наслаждались коротким часом отдыха до отбоя. Световой день был длинный, и мы использовали эти минуты для стирки, отдыха и мечтаний. Лежа на своей койке, я могла беседовать с рекой, которая катила свои тяжелые темные волны. Она несла мне привет из лесов Чехословакии, откуда вытекала, — ее исток был недалеко от дома моего детства. Я чувствовала, что мы с ней старые приятели. Я нашла также новых друзей. Этажом выше жили военнопленные итальянцы, которые Пытались разговаривать с нами через окно. Когда они узнали, кто мы, они придумали, как посылать нам подарки. Они привязывали пакеты к веревке и спускали ее из своего окна до нашего. Мы принимали пакеты и отсылали им письма. Они присылали нам сигареты, шоколад и джем, все это было для нас не только реальной ценностью, но и знаком того, что кто-то нами интересуется.

Таким образом, мы сравнительно неплохо жили в Вильгельмсхафене и были благодарны за это нашим новым друзьям. Немногие из нас знали иностранные языки, поэтому возрос мой авторитет среди девушек, хотевших писать благодарственные письма. Я была рада выполнять роль общего корреспондента и с таким же нетерпением ждала «ответа на ответ», который всегда означал новую посылку. В пакгаузе были военнопленные и из Советского Союза. Они с интересом смотрели на нас, но не входили в контакт, как пленные итальянцы, а затем и французы. Возможно, причиной была проблема языка — никто из нас не знал русского, или, может быть, то, что им нечем было поделиться с нами. Однажды мы узнали, что среди них находится сын Сталина. Это создало почву для фантазий о том, что однажды ночью советские войска придут, чтобы освободить его, и освободят заодно и нас. Мы не знали о том, что Сталин не заботился о своем сыне, а также, что «освобождение» Советами означало бы новое заключение.

Одновременно с нами в Гамбург прибыла группа женщин из Терезиенштадта, семейного лагеря в Чехословакии. Она состояла главным образом из чешек, но были среди них и немки.

История их страданий длиннее нашей, ибо их интернировали в начале войны. Но им не остригали волосы, чему мы завидовали. Одна из этих девушек, Урсула, родилась в Гамбурге. Она уехала потому, что вышла замуж за чеха. У нее был маленький сын, о котором она часто рассказывала. Она надеялась, что сын и муж все еще в безопасности в Терезиенштадте. Мы просили ее рассказать о Гамбурге. Мы видели только пакгауз и небольшую часть Эльбы, она же нарисовала перед нашим взором широкие аллеи города, красивые здания, Старый Город и церковь Святого Николая, парки и музеи, многие из которых теперь были в руинах.