Роже Кайуа - В глубь фантастического. Отраженные камни

• Название: В глубь фантастического. Отраженные камни
• Автор: Роже Кайуа
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Культурология
• Год: 2006
• ISBN: 5-89059-081-2

Роже Кайуа (1913–1978) — блестящий эрудит и виртуозный эссеист. Предметом его внимания в данной книге является таинственное — будь то загадочные порождения творческой фантазии художников или странные, волнующие воображение творения природы. Непознанное — не значит непознаваемое, убежден Роже Кайуа. С его точки зрения, удивление перед тайной лишь стимулирует пытливый ум исследователя, вызывает стремление «расшифровать» смысл неразгаданных явлений, найти ключ неведомого кода. Читателю предстоит с увлечением следить за развитием аналитической мысли, вдохновляемой открытиями творческой интуиции писателя.

Произведения, вошедшие в книгу, печатаются на русском языке впервые.

Издание осуществлено в рамках программы» Пушкин» при поддержке Министерства иностранных дел Франции и посольства Франции в России.

Ouvrage réalisé dans le cadre du programme daide à la publication Pouchkine avec le soutien du Ministère des Affaires Etrangères Français et de l Ambassade de France en Russie.

Roger Caillois: AU CŒUR DU FANTASTIQUE. PIERRES RÉFLÉCHIES

Gallimard, Paris

---

В кристалле кварца плавают млечные туманы; он заполонен растрепанными губками непокорных оксидов; его покрывают зеленоватые мхи хлорита; в нем развеваются пряди рутила; копья турмалина пронзают его насквозь; как снопы, вспыхивают здесь темные букеты марганца; невидимые заграждения неожиданно развертывают знамена ртути: зеркала, погруженные в саму прозрачность, оборачиваются экранами, вдруг озаряемыми фейерверком света; между параллельными стенками — вехами промежуточного роста — струится столь же бесцветная жидкость, недоступная и близкая. В таких сюрпризах нет ничего отталкивающего, ничего, что снижало бы ценность камня: это свидетельства славы, оставленные первородными силами, натиска которых не мог отразить даже неприступный кристалл.

Эти жестокие удары высокого происхождения никто не спутает с какой-то случайной трещиной или разломом, со шрамом, вызванным стечением обстоятельств, или с неуместной эрозией. Здесь было упорное противоборство, происходили тайные химические превращения. Совсем как в поэзии, где образ набирает силу оттого, что мы сталкиваемся с данностью изображений или символов, сближение которых превосходит понимание и вместе с тем шокирует. В первый момент оно кажется неприемлемым, но затем все разрешается сочувствием, а убедительность обращается неотвязностью. Так и здесь, удовольствие порождено благодатью умиротворяемого спора.

В синей ночи агата зажигается скопление глубоких полупрозрачных альвеол — колодцев, соединенных в плотном шахматном порядке. Понемногу петли сети редеют, становятся призрачными и растворяются в ночи. Но пока она их не поглотила, то были ясно различимые необитаемые гнезда диких перепончатокрылых, сотовые ячейки, собранные в космическую завесу, искрящуюся и пустую, плавающую без роя и без швартовых в пространстве, как математическая модель. Что-то невещественное, рассудочное, отторгнутое от материи. В то же время сбоку — страшная прореха, клок, вырванный с бешеной силой, не соответствующей легкости этого тюля: скверная рана, нанесенная захлопнувшимся волчьим капканом. Острые челюсти света сомкнулись над перемолотыми остатками, обломками кузницы, сожженной в свой черед после того, как в ней, шипя, прокалилось добела столько железа. Так божественная молния самодержавно поражает нежность и красоту.

На долю турмалина, который часто бывает драгоценным камнем (и тогда ювелир старается не обделить его своим вниманием), порой выпадают столь же тяжкие и счастливые превратности. На широкой пластине, срезанной перпендикулярно вертикальной оси, выступает из темной зелени выведенный будто по линейке равносторонний треугольник Он поистине исполнен величия — я имею в виду, что его никак невозможно принять за творение смертного. Стороны его попарно соединяют три из шести вершин природного шестиугольника. Он с магической точностью очерчен оранжеватыми полосами без единой помарки. В моих руках он перевернут вершиной к низу. Ближе к центру его повторяет подобный треугольник, такой же строгий и безупречный, на сей раз нежнейшей вишневой окраски. В двух верхних углах, точно вдоль биссектрис, — обширные полости, не доходящие до центра фигуры; третья ось сохранила полноту и, наоборот, усилена, уплотнена почти непроницаемым веществом угольного цвета, более интенсивного, чем красный фон треугольника. Сердцевина этого фантастического геометрического узора, место встречи пустот и наполненности, также пострадала, поврежденная неизвестной кислотой, придавшей темный оттенок веществу, прежде чем разложить, разрушить его.

Здесь, опять-таки, не просто эрозия или коррозия. Безукоризненное совершенство троичного эпюра не подменено никакой приблизительностью. Но теперь в его контурах прочитывается лицо, маска, сложенная зияющими провалами воображаемых глаз и носовым хребтом, как бы подчеркнутым одним мазком кисти. Потустороннее явление, опередившее лик человеческий и его предвосхитившее, проступает сквозь безразличную структуру минерала. Никогда в неповрежденном профиле не могла бы отобразиться подобная фантасмагория, сбивающая с толку и в то же время прекрасная.

Я раздумываю над этим новым бунтом против внутреннего порядка и неизбежных требований аскетизма, которые намагничивают даже инертную материю. Для того чтобы погубить прозрачность или помешать ей достичь конечной цели — стать абсолютно невидимой, всякий раз пробуждается древняя грубость. Она расталкивает несгибаемые прямые, наводит коросту на зеркально гладкие стенки, своим фырканьем подрывает суровую полигональную стратегию. Энергия, враждебная свету и спокойствию, повсюду распространяет свои завихрения, оставляет трещины и выбоины в недрах кристалла, несет с собой заряды взрывчатки и плавящий жар. Она стремится разрушить деятельность мирных сил, которые осветляют, дистиллируют или кристаллизуют, выстраивают вещество в виде правильных звезд. Она как может саботирует требующие терпения операции, конечным результатом которых оказываются прозрачность и равновесие чистых структур, основанных на отношениях углов и чисел. Минералы, испытавшие варварское обращение человека или жестокость судьбы, потерявшие угол, обломанный из-за удара, онемевшие от трения, всего лишь испорчены. Но тектоническая борьба приводит к последствиям иного масштаба, нежели случайная травма или морщины, которые ничего не сулят в будущем.

Ранения камней волнуют, когда они говорят о столкновениях сил равного достоинства и могущества: вулканического гнева — и терпения, хитрости псевдоморфоз. Всему, что существует, — от бесчувственного камня до меланхолического воображения — хотя бы однажды приходилось или придется держать перед ними ответ. Есть исключения. Однако если кто-то был избавлен от испытаний, мы задаемся вопросом, следует ли ему благодарить за это чересчур милостивую судьбу. Наверное, благополучного художника или поэта просто не бывает. И все же, с точки зрения неотвратимого оседания мира, избыток счастья — тоже рана, в итоге, возможно, самая опасная, труднее всего поддающаяся исцелению.

Примечания

Отступник

С. 157. «..Положим в его основание саму материю».

Считаю небесполезным процитировать мое самое раннее описание этих пограничных между мыслью и грезой состояний, основой для которых послужили скорее минералы, чем, к примеру, христианские образы или тантрические символы. Это первое признание помещено в книге «Камни» («Pierres»; Gallimard, 1966. Р. 107–109):

«Внимательно разглядывая камни, я иногда стараюсь, не без наивности, разгадать их секреты. Я погружаюсь в смутные представления о том, каким образом сложилось столько загадочных чудес, возникших в результате законов, как видно, часто ими нарушаемых, словно они порождены суматохой, вернее, праздником, которые ныне их способ существования подвергает осуждению. Я пытаюсь настигнуть мыслью горячий миг их генезиса. Тогда на меня находит своего рода особенное возбуждение. Я чувствую, что становлюсь почти соприродным камням. В то же время они сближаются с моей собственной природой благодаря неожиданным качествам, которые мне случается им приписывать в моих умозрениях, попеременно точных и свободных, где сплетаются нить грезы и цепочка знания. Здесь без конца воздвигаются и рушатся хрупкие, быть может, необходимые здания. Здесь метафора подкрепляет (или разлагает) силлогизм, видение дает пишу строгости (или сбивает ее с пути). Между неподвижностью камня и кипением ума возникает своеобразный ток, и в какое-то мгновение — правда, незабываемое — я черпаю в нем мудрость и поддержку. Еще немного, и я усмотрел бы в этом возможное семя неизвестного и парадоксального направления мистики. Подобно прочим, оно как будто приводит душу к получасовой тишине, к растворению в некой нечеловеческой огромности. Но в этой бездне, видимо, нет ничего божественного, более того, она всецело материальна и только материальна: активное, клокочущее вещество лавы и шихты, подземных сотрясений, оргазмов и великих тектонических ордалий[119] — и недвижное вещество самого длительного покоя.

Тогда медитация беспрепятственно переходит в опьянение, в экстаз. Не знаю, может ли подобная основа дать импульс к озарению, которое, как говорят, освобождает от превратностей судьбы и внутренних перевоплощений. Со своей стороны, я склонен полагать, что основа не имеет значения. Мне кажется, я знаю из более надежного источника, что если бы случайно я был одарен этим преимуществом (или введен в заблуждение этой иллюзией) и однажды обрел бы цельность и достиг отрешенности, то в следующую секунду темные ночи и замки души вернули бы меня — точно так же, как и других освобожденных (других очарованных), — в обычное состояние, на свое место, в свое бренное тело, не являющееся ни долговечным, ни каменным. Все же у меня осталось бы воспоминание, некая заноза, едва заметный, но не проходящий след. Ибо совсем не пустяк — подобное затишье посреди грохота, посреди безостановочной, не разделенной запятыми речи, что поглощает наши дни».