Роже Кайуа - В глубь фантастического. Отраженные камни

• Название: В глубь фантастического. Отраженные камни
• Автор: Роже Кайуа
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Культурология
• Год: 2006
• ISBN: 5-89059-081-2

Роже Кайуа (1913–1978) — блестящий эрудит и виртуозный эссеист. Предметом его внимания в данной книге является таинственное — будь то загадочные порождения творческой фантазии художников или странные, волнующие воображение творения природы. Непознанное — не значит непознаваемое, убежден Роже Кайуа. С его точки зрения, удивление перед тайной лишь стимулирует пытливый ум исследователя, вызывает стремление «расшифровать» смысл неразгаданных явлений, найти ключ неведомого кода. Читателю предстоит с увлечением следить за развитием аналитической мысли, вдохновляемой открытиями творческой интуиции писателя.

Произведения, вошедшие в книгу, печатаются на русском языке впервые.

Издание осуществлено в рамках программы» Пушкин» при поддержке Министерства иностранных дел Франции и посольства Франции в России.

Ouvrage réalisé dans le cadre du programme daide à la publication Pouchkine avec le soutien du Ministère des Affaires Etrangères Français et de l Ambassade de France en Russie.

Roger Caillois: AU CŒUR DU FANTASTIQUE. PIERRES RÉFLÉCHIES

Gallimard, Paris

---

Сквозь этакую отдушину можно наблюдать разве что зарю или ночь потустороннего мира. Она прибавляет таинственности целому, еще больше озадачивая. Четкость оконного проема, внезапное отсутствие вещества подчеркивают приблизительность, неопределенность общих очертаний рисунка — палочек, за которые не однажды принимался ученик, прежде чем смог довести до конца начатое, истратив не один пузырек туши, испробовав несколько кисточек Не обошлось без помарок и поправок Высунув язык, он подравнивал свои палочки. Подобные огрехи намекают на то, что здесь замешано нечто неведомое — дрожащее, чувствительное, а вместе с тем рискованно-неловкое, лишенное как слепой ясности кристалла, так и дерзкой отваги гения. Я вглядываюсь в работу поденщика — неоднозначное творение на полпути между минералом и живой природой.

В этой изъязвленной углами и исхлестанной красками пластине минерал, не дрогнув, сохранил весь блеск своей неприступности. Незамутненный свет — гарантия неизменной стойкости. Однако родился образ: в силу особых превратностей обрисовалась в пустоте, в противовес ей, четкая, величественно-холодная картина.

Такое чудо — редкость, которую трудно себе представить. Крупные бесцветные кристаллы подверглись слишком сильному осветлению и дистилляции, выдержали слишком суровую очистку и потому сделались идеально ровными. Здесь не встретишь ни слоистости, ни разломов или изменений поверхности, которые испещряют набросками вещества менее однородные. Клубы тумана, гривы, водоросли, белесая ползучая растительность, косматые губки, зацепившись за основание кристалла, могут, конечно, запятнать или нарушить его восхитительную прозрачность. Но это лишь вкрапления и включения, не злостное посягательство и малый урон, изредка — повреждения более тяжкие: язвы проказы, пятна гнили. Но чтобы в самое сердце нетронутого минерала дерзко внедрился чуждый, законченный, ясно очерченный и самодостаточный символ, провозглашая начала, права и славу законной власти, — никогда. Мятежность света запечатана клеймом кальцита — дабы доказать его приоритет и склонить на его сторону преданность вассалов. Свернувшиеся вокруг острия кварца преподносят ему в дар диадему из обнаженных клинков.

Гербы и геральдические щиты, напротив, естественно образуются в полостях, где завершается охлаждение еще вязкой массы. Инерция усиливается, растягиваются края отверстий, ветвятся или звездообразно расходятся трещины, складываются, один за другим, слои различной плотности и контрастных цветов. Тысячи гербов хранятся про запас внутри жеод[104]. Каждая фигура — результат неповторимого равновесия, соответствующего особым условиям ее формирования. Вплоть до мельчайших деталей она зависит от вещества и истории основы, на которой возникла.

Конечно, ни за одной из этих фигур не стоит какого-либо намерения. Все они — только случайное следствие обстоятельств, которые — так же как намерения — могут быть продолжительными, но главное, как и намерения, никогда не станут вновь такими, какими были однажды. В этом продукты сил тяготения и случая предвосхищают стихи и картины, творения людей.

* * *

Еще на мгновение я задерживаю внимание на одиноком среди шумных призм знаке. Кажется, будто я заразился бесчувствием камней и почти все человеческое стало мне чуждо. Не то чтобы я ожесточился, но мне чаще, чем прежде, случается теперь чувствовать себя почти неотличимым от любой данности вселенной. Изгнанник, я примкнул к подданным царства более обширного. Сомнамбула, я подвластен иному свету. Мне все привычнее расширенный словарь — в его составе не одни только слова, но и всякая счастливая находка, которую мир позабыл или положил передо мной, в силу ее мимолетности или чрезмерной изменчивости пока безымянная. Меня уже не удивляет, что первозданный рисунок изображает букву, которая, как мне известно, служит проводником мысли, передаваемой из уст в уста, соприродной нам, но ущербной и неполной, как и все усилия, направленные на понимание объемлющей нас необъятности. Я держу в памяти, что в исчислимой вселенной формы фатально отражают друг друга. Когда мне попадается одна из них и я с удивлением узнаю ее там, где меньше всего ожидал повстречать, напрасно напоминаю я себе, что это совпадение неизбежно: я чувствую, будто немного приблизился к недоступной сути вещей. Для меня не секрет, что это всего только игра в жмурки, и я знаю, что двигаюсь наощупь, большей частью вслепую. В конце концов я испытываю от этого больше счастья, чем смирения. Видишь плохо, если видишь сразу слишком много. Вдобавок лишение одного органа чувств способствует обострению остальных. Я извлекаю преимущества из слепоты, учась ею пользоваться. Она обязывает проявлять упорство и осторожность. Я стараюсь быть внимательным и в каждой мете, тщательно отысканной, по складам вычитываю поэтическое наслаждение.

Рассеянные в ожидании срока I.

На коре обычные изменения: кариес эрозии, альвеолы выветривания, шлак окаменелой миндалины — щербатой, набитой соломинками, начиненной железной охрой. За истерзанной стенкой, отделенное от нее (вот это уже необычно) полосой траурных букв, расстилается замерзшее озеро, сквозящая светом гладь, покрытая трещинами-фантомами, нематериальными и резкими, как контраст светотени. Разбегающееся вширь пространство сложено концентрическими кольцами, плотно сжатыми, как страницы тончайшей бумаги на обрезе ежегодного справочника.

Сверкающая масса, обработанная каким-то демоном (не иначе, из Элеи), быстро убеждает в том, что она непроходима. Каждый отрезок пути пересечен новой перегородкой. Расстояние, которое, сокращаясь, тут же удваивается, отделяет золотушную корку от срединной петли — стерильного надреза с четким остроугольным контуром, как у подсохшей раны, вернее — достигнутого наяву предела чистоты, ощетинившегося иглами света. Слои, окружающие отдаленный лучистый колодец, очерчивают не круги, а скорее пластичные многоугольники.

По краю, кажется, прикреплен к каким-то скрытым шероховатостям прозрачный занавес, видимый лишь там, где он образует складки. Похожие на трещинки, они рассеивают по гладкой плоскости бегло скользящее сияние. Они выполняют функцию заграждений, капканов, которые на лету улавливают свет, заставляя его менять угол падения. Я быстро осваиваю искусство управления чудом.

Держа пластину обеими руками, стремительно раскачиваю ее винтообразным движением. Тогда по немому циферблату, словно обезумевшая стрелка, начинает метаться молния, а он, вращаясь, спешит догнать мимолетный сполох, будто жаждет, поймав его, все поджечь одним отраженным лучом. Поверхность то загорается, то гаснет, и цвета меда и лаванды заливают ее поочередно. На миг высвеченная солнцем, она затем внезапно погружается в ночь в ритме равномерно вертящегося маяка; если же я замедляю вращение, темное пятно кружит по агатовому полю, как кружит над жаркими волнами нивы тень коршуна, высматривающего добычу: подвижная точка в небе вмиг обернется разящей молнией.

Пламенные краски вспыхивают лишь на мгновение, пробужденные кратким пленением зарницы. Сама по себе пластина бесцветна. Я кладу ее на страницу, на которой пишу: взгляд проникает насквозь. Я без труда читаю только что написанные строчки — она не закрывает и не искажает их. По ней растекаются, дрожа, муаровые эллипсы — попеременно исчезают и снова развертываются, то втягиваясь в воронку, то развеваясь бесконечно длинными лентами. Зыбь хлебов, волнуемых дуновением, непрестанное колебание то замкнутых, то разомкнутых кривых — только чары; моча или золотистое солнечное зелье, настой волшебной незабудки — все это только покачивания коромысла световых весов, мираж ледяных глыб в отблесках отраженной зари.

Черная кайма: уведомление о печальном событии на торжественном материале — благородном минерале великолепной прозрачности, атласного блеска, жемчужно-серого оттенка с переливами. Текст не просто разрежен — если говорить точнее, здесь всего несколько знаков на лицевой стороне и немногим больше на обороте; вдобавок благодаря прозрачной основе те и другие читаются одновременно; по своему желанию, я вижу их слегка волнистыми или отчетливыми: стоит перевернуть пластину, и очертания либо растушевываются, либо приобретают определенность.

Самый крупный из них: прямой угол, раскрытый по направлению к срединной прорези, соприкасающийся с ней. Готовясь обогнуть ее, основание угла отклоняется и внезапно обламывается. Таким же образом обламывается вовнутрь конец другой стороны угла. Угольник, поначалу строго правильный, закрыт к пространству, на которое он ориентирован. Завершаясь своеобразными крючками, хотя и едва намеченными, он кажется западней, тупиком. Взгляд, вдруг обращенный вспять, вместо открытости к миру видит здесь мышеловку. Действительно, на дне сети — скопление черных лишайников, битумных отложений, колючек и веточек каких-то растений — все это блекнет, разлагается, растворяется в мутных сумерках. Чернота удерживается в глубине. Она не рассеивается в прозрачности, едва приближаясь к свободным водам.