Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

• Название: Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях
• Автор: Михаил Юдсон
• Издательство: Зебра Е
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-905629-35-8

Три части «сказочно-эмигрантской» саги Михаила Юдсона камня на камне не оставляют от нашего обыденного представления об окружающей жизни. Россия, Германия, Израиль… Повсюду высший изыск распада и тлеющая надежда на созидание. И бесконечная лестница на шкаф не ведет, хотя и туда тоже. Ведет она, скорее, к высотам выдающей фантасмагории, внезапно открывающимся тайнам сюжета и подлинно художественному результату.

…Михаил Юдсон — прежде всего хороший русский писатель. И как тебе ни больно, когда бьют сапогом под ребро, как ни достал тебя этот климат, ложь и лицемерие на всех этажах жизни и полное отсутствие исторического прогресса, — сделать из всего этого настоящую литературу, сдается мне, возможно только здесь. Очень уж коллизия интересная.

ДМИТРИЙ БЫКОВ

Эту книгу можно отнести, конечно, к жанру антиутопии, но можно представить ее и как некую душераздирающую исповедь мизантропа. Весьма впечатляют также слог и сюрреалистическая фантазия Юдсона…

ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ

Давно я не получал такого удовольствия от прозы. Тени Джонатана Свифта и Джорджа Оруелла витают над этим текстом, одновременно смешным и страшным. Большое счастье — появление нового талантливого голоса. Спасибо, Миша, дай вам Бог удачи и в дальнейшем!

ИГОРЬ ГУБЕРМАН

---

— …называется Державная икона Божией матери, кстати, рекомендую сходить, раз пятнадцать помолиться — сеанс! — так вот, у нее на маковке макитра, а на ней — стародавнее изображение солнышка, крючковатое такое. Эх, выйдет, выглянет крючковатое солнышко из-за туч, разгуляется!..

— Точняк! В акафисте, накострянном на основе древних кондаков, так и читаем, частим по утрянке — «Коловрат около кола!»

— Ржа лож! И лжа рож ихних! Ал-лчные! В фартуках, с молоточками, обступают, тянут когтистые лапы — хочут хряснуть по коленке!..

— Да-с, множество жидья! Такое впечатление, что забыл про нас Господь! Положил как-то в морозильник и забыл…

— Кому зима, а кому мать родна. Им везде рай, чай — причитания наши изучают, плачи классифицируют…

— Поедом поят, силком вливают — хочут, чтоб крест пропили! У них и буква есть такая — «пей»!

— …нужен переход Руси из жидообразного состояния к ледяной твердыне — Великий покаянный канон! Всеконечное Решение!

— Вот как их отличить, выделить в толпе? «Плюнь в сугроб, смешай со снегом, протри энтим глаза — прозреешь!» Но это же нельзя понимать буквально… Надо бы жидишек как-то метить.

— А полы у них в дому, доски — струганой стороной вниз — чтоб не посклизнуться! Тем и выдают себя. По домам пройтись…

— Учили же старые люди — на отчество, на отчество тоже надо смотреть! В корень зловредный!

— Знамо, замешали квашню да на жидовских дрожжах. Вот и ешь пирог с еврейским фаршем…

Илье хотелось снять шапку и треснуться головой о стенку вагона. Когда же это все кончится, шипы в боку, все эти разыскания о начале конца Руси, упреки во всем, окромя погоды, когда же я перестану, колючка в глаз, все это видеть, слышать и обонять, когда же, а?

Илья с содроганьем вспомнил проклятый День первой бреши, этот жуткий День пролома, когда покрытые жесткой шерстью тела их хлынули из града, словно оползень, захлестывая снежные поля и ближние веси, как они бежали, перебирая обмороженными лапками, как их гнала, гнала в концентрированную тьму страшная музыка дудящего, наяривающего на сопеле чудовища. Это с люльки засевшее в подкорке кошмарное: «Трохи с жидочком побалакаю!» — и брызжущая пенящимся ядом, шипящая, хэкающая пасть размером с печь… Да, да, вся жисть моя — вечный пост и узкий мост между скорбями, и не надо бояться! Не надо! Не на-адо-о…

У вас нет другой Руси? Я хочу обязательно Русь, но без этого всего. Она пьет и бьет — значит, любит.

Тем временем в вагоне возникло какое-то ощутимое напряжение, выкристаллизовалась группа особо злобных и агрессивных особей, рычащих русичей. Лаясь на чем свет стоит, шатаясь, харкая и пихаясь, в красных рубахах, с битами для лапты, эти мордовороты двигались по проходу. Не сильно уж они были и выпимши жженки (где-то примерно на семитку), просто нарывались. Добрые люди на скамеечках срочно засыпали, утыкались в окно, не обращали внимания, отключались, закрывали глаза ладошками, это была естественная, здоровая реакция — Господи, идол ты наш, за день так устаешь, да и предложите что-нибудь конструктивное!..

Илья в бессильном раздражении лишь сжимал обросшие щетиной кулаки.

Но он заметил, как переглянулись его десятикласснички — ох, нехорошо они переглядывались, эти умники-разумники, «несмирные дети», был, был такой термин в гостомысловой педагогике. Они же готовы, понял и вздохнул Илья, они собраны и сосредоточены. Всегда и везде. Как на непрерывной тренировке. «В сугроб они меня вгонят, — уныло подумал он. — Эта их вечная вечерняя охота…»

Вот неуклюжий Егорша Карякин, привстав рассказать что-то поучительное брательнику Пименову, несколько (достаточно) загородил витязям проход, вот его, пьяно взревев, пнули: «Пош-шел, сопледуй!» — и только ухарски размахнулись вдарить раздолбая дрыном по башке…

…серой стремительной тенью мелькнул в проходе Ратмир — с застывшими, ледяными глазами, уже рассмотревшими всю тупость, никчемность, бессмысленность призрачного существования этой покачивающейся требухи. Бабы на скамейках не успели заголосить, а мужики посоветовать не связываться. Быдло смяли, прихватили, поволокли и вышвырнули в тамбур — в замкнутое заплеванное пространство, и «отбивной холодец» вовсю пошел заливаться, а на ближайшей остановке расквашенный студень шмякнулся на перрон, и слышно было, как там истошно завопили: «Это что же такое делают-то? Живых людей бесчувственных выкидывают! Снегом, снегом скорей засыпай их!.. Авось отлежатся».

А гимназисты, учинив очередное кровопролитие, свершив еще один шажок по «лествице из тридцати ступеней», скромно вернулись на свои места, к девочкам-одноклассницам и премудрому отцу учителю.

«Это как раннеправославный обряд инициации — посвящения в мужчины, — объяснил себе Илья. — Уводили в Лес и бросали — подвергали испытаниям — слабые гибли, сильные возвращались и начинали ходить на охоту и размножаться, эволюционируя от отцовской орды к братской общине. Все мы, в конечном счете, из Лесу вышли — был сильный мороз… Сам-то как яро бил бельков по носу окованной дубинкой на замерзшем заросшем пруду — в счастливом сопливом детстве… Забыл, стало? Я тебе напомню!»

Ребята тихо пели, перебирая струны:

«Будет все, как мы хотели, будет долгий звон хрустальный,
Если стукнуть лыжной палкой ровно в полночь по луне…»

«Будет все, как они хотели, — думал Илья. — Это я теперь точно знаю. Убедился. Где вы, простые и понятные прежние бунташные времена — мускулистые, рукастые и мордастые двоешники и, как водится, очкастые, головастые, хилые отличники (как на той же Луне) — ау, увы!

Новая генерация нашего смутного Ледниковья — заводные такие божьи снежинки. Школьники-ушкуйники. Что ж, свежо! Эти возьмут свое… выбьют при свечах… под звуки музыки старинной… Они будут, как ком, отважно скатываться вперед и вверх, навстречу взвешенному и расчисленному, на глубокоуважаемый шкаф… Высоко вползут уж!

А я? А — Я?! Все и вся в этом жалобном промежутке… Останусь в подножных снегах — собирать снежевику, варить в тазу и есть ложкой в поте лица своего. Вечерами ходить на станцию и со сладкой тоской глядеть на санный след…»

Я никогда не Дозвонюсь-До-Люды, — понял Илья вдруг. — Это как в сказке: некий землемер очень хотел попасть в Замок, из землемеров в небожители, но никак не мог, хотя ничего ему вроде не мешало. Не дано по определению. Не вположняк, заржал бы батюшка двухсотник, а Ратмир вежливо пожал бы плечами: «Предначертано».

Приблизился Евпатий, обратился бережно:

— Илья Борисыч, мы тут у нашего дира изъяли нынче бумажку с написанным. Может, нужное?

Илья с содроганьем принял дар, принялся разбирать кириллопись ябеды. Директор на куске старых обоев, необгрызенным пером, с росчерками и кляксами, доносил в деканат: «…понеже наш жидовин пока жив, чаю покоя едва будет… взаберясь же на крышу школы, читал оттуда вслух православную Книгу справа налево и звуки при сем извлекал премерзостные, и раскачивался, но, увы нам, не сверзился…» Ай-яй-яйхве! Как же мне не плакать…

Ратмир-воевода сидел насупротив Ильи и читал какую-то хронографию.

Вот он, повелитель бурь, снежных мух и всех единомыслящих полипов острова Буяна. Бодрый создатель анаграммы «Отчизна? Ни за что!» Ему все ясно и почти все понятно. Наколка красивая на щеке — ладья под парусом во льдах — склонен к побегу, значит. Вокруг шатия — товарищи, с которыми вместе, сплетясь, боролись. Хорошо!

— Скажи, Ратмир, что ты читаешь?

— Это, Илья Борисович, «Лекции» одного галла, он тут пишет: «Детей должно будет так воспитывать и обучать, чтобы они знали, как им действовать в человеческом обществе для того, чтобы быть счастливыми…»

— Интересный пергамент, — пробормотал Илья.

— Полезный, — тихо уточнил Ратмир. — Не просто — как выжить в общежитии, а еще и быть счастливыми. Не из-под палочки… Мне нужно. Я ведь хочу стать учителем.

Он заложил пальцем страницу и наклонился к Илье:

— Вы поймите, Илья Борисович, мы же не закаляки какие! Мирные гимназисты, вынужденно принимающие форму сосуда. Что толку в гуманности, прости Единый, если окружающий гумус таков… Сугробная жизнь, правила игры! Помните, юный ап. Павлуша осознает, что «полные баллы» от Учителя (сиречь — от жизни, от судьбины) получает не самый способный, а тот, кто быстрее всех подаст треух. Мы же еще и скорректировали, усилили — у нас самый способный и подает треух. Не переломится! На общее-то благо… Но мы ждем и ответной реакции, ходов навстречу — Сверху (вы будете смеяться, но кто-то там все-таки, видимо, есть). Это же ворожба, метанье бисера — для тех, кто понимает. Поэтому нужна уже не училка с тетрадками, а компьютерный многознатец — вот как вы, Илья Борисович, Большой Побратим, который так нам готов помочь…

Ратмир благодарно поклонился Илье и вздохнул: