Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

• Название: Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях
• Автор: Михаил Юдсон
• Издательство: Зебра Е
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-905629-35-8

Три части «сказочно-эмигрантской» саги Михаила Юдсона камня на камне не оставляют от нашего обыденного представления об окружающей жизни. Россия, Германия, Израиль… Повсюду высший изыск распада и тлеющая надежда на созидание. И бесконечная лестница на шкаф не ведет, хотя и туда тоже. Ведет она, скорее, к высотам выдающей фантасмагории, внезапно открывающимся тайнам сюжета и подлинно художественному результату.

…Михаил Юдсон — прежде всего хороший русский писатель. И как тебе ни больно, когда бьют сапогом под ребро, как ни достал тебя этот климат, ложь и лицемерие на всех этажах жизни и полное отсутствие исторического прогресса, — сделать из всего этого настоящую литературу, сдается мне, возможно только здесь. Очень уж коллизия интересная.

ДМИТРИЙ БЫКОВ

Эту книгу можно отнести, конечно, к жанру антиутопии, но можно представить ее и как некую душераздирающую исповедь мизантропа. Весьма впечатляют также слог и сюрреалистическая фантазия Юдсона…

ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ

Давно я не получал такого удовольствия от прозы. Тени Джонатана Свифта и Джорджа Оруелла витают над этим текстом, одновременно смешным и страшным. Большое счастье — появление нового талантливого голоса. Спасибо, Миша, дай вам Бог удачи и в дальнейшем!

ИГОРЬ ГУБЕРМАН

---

— Речисто ляпнуто. Еще добавь — лед приложить…

— Отдохнете немного, Илья Борисович, погуляете, нащупаете равновесие.

— Отоспитесь — на снегу-то какой сон… Откушаетесь. А там — посмотрим.

— Чего ему смотреть, когда забот невпроворот! И потом, не забудьте, братцы — Надвигается…

— Ты рассуждаешь, как ушастый гимназистик перед экзаменом, — Надвигается… А это мир так устроен. Не лезь сейчас к отцу учителю…

— Тройбан тебе по природоведенью! Именно отец и непременно учитель — вот тот, который…

Ел Илья мяса тучные с овощами сочными, жевал вареные узкие тестяные трубки, посыпанные тертым сыром, накручивая их на вилку. Уписывал пироги — то открытые, то закрытые, а иные и с переплетениями и можно прочесть — «Илья», запивал заливным вином из хрустального полушария на длинной ножке — правильно питался. С набитым ртом бормотал старинные вирши: «Соленым пирогом соединенье зим…» Несладость лет! Слоение времен! Хлеба для рыб! Утирался салфеткой. На ней, кстати, тоже оказалось вышито: «Добро пожаловать на Кафедру!»

— Кафедра… Нуте-с, нуте-с, — Илья, как прежде, по-учительски спустил очки на нос. — Прелюбопытно… И что же вы здесь, на Кафедре, делаете?

— Как что? Сутрапорим. Пашеломим. Жнецеляем. Извишелим. В основном, разнобразуем.

— Братцы, антракт, — Ратмир выбрался из-за стола, подошел к стоявшему в углу музыкальному ящику, похожему на черный полированный пень на трех ногах, поднял крышку, и его пальцы пробежались по клавишам — словно падающие хлопья листвянки, соударяясь и позванивая тихонько, закачались извлеченно в воздухе. Чарующие, бренчащие звуки! Ратмир приглашающе взмахнул рукой. Евпатий в мягких кожаных сапожках с загнутыми носами вышел на середину зала, заложил левую руку за голову, правую кренделем упер в бок и пустился в пляс — плавно, еле переставляя ноги. За ним и остальные стали вытанцовывать — очень осторожно, держась друг за друга, будто унесет ветерком — буквально ощупывали паркет — куда ступню ставить. Илья вдруг понял, что вместе они образуют «щит пращуров».

— Это танец-обжиманец такой наш, — пояснил Савельич, терпеливо подпрыгивая на отведенном месте. — Под названьем «Щит, ползущий на рассвете вдоль родника». Подвижки судьбы!

Илья тоже встал в круг, положив руки на братские плечи. Ввернул себя.

— Я — неотъемлем, — заявил он, чуть покачиваясь. Все-таки разобрало его малость. Невиданные яства, вино считай нектар… Да еще юные красивые женщины дразняще дышали рядом, смотрели с поволокой — тайна вечери глаз! — а уж одеты, как на Купалу Зимнего, когда по обычаю лезут за суженым в купель-прорубь. Причем некоторые из полуобнаженных див были явно, хотя и зачаточно — «пока слегка» — беременны.

«Натерт паркет и сыр натерт, — напевал Илья, шаркая ногами. — Пусть мир матер, но я уперт! Мал-помалу — и гештальт!»

В распахнутые окна лилась летняя свежесть, белели березы под окном. Странные березы — они не стелились криво над землей, а устремлялись стройными стволами к небу. И были — Илья понял — совершенно безобидны. Добрые.

— Березы тут у вас перед домом, — он покрутил головой. — Кафедральные…

— Оси поменялись, отец учитель, — заметил Ратмир, поворачиваясь на крутящейся полированной табуреточке. — Грусть на радость.

Он оставил музыкальный ящик и подошел к Илье.

— Где стоит Учитель, что читает «Когда»? Учитель в Писании стоит, да, да… Все встало на свои места, Илья Борисович. Вы снова с нами. Наш совместный плот внахлест несет к новым знаньям, землям и временам, и корпус его старательно обрастает полезными ракушками. Видите, на стенах ракушки?

Илья увидел.

— Отдирайте их со стен. Это раковины откровения. В них студенистый комок — это «внешний ум». Кладите его в кучу.

Все закричали:

— Поиграйте с нами в синергизм!

— Вам водить!

— Между прочим, братцы, с лимончиком если и под винцо — вкусен из раковин общий разум!

Пили потом до упаду, но были бодры и прекрасны. Радость-то какая — свиделись! «Прекрасно, — дудел Илья себе под нос. — Прекрасны. Красны и с крыльями. Синергизм-с».

Разъезжались уже глубокой ночью. Вывалили из дома весело. Небо было чистое, но звезд почему-то ни черта не видно. Свистом подзывали или окликали по именам своих лошадей, запрыгивали в седла, сажали жен за спину, те обнимали, обхватывали, прижимаясь. Видимо, принято было ездить верхом парами. Да и приятно. Совершали замкнутую кривую вокруг Ильи — «отвальный овал», — склонялись с седла, чтобы еще раз погладить по плечу, пожать руку, чмокнуть в щеку, попрощаться, зазвать в гости.

Илья, пошатываясь, произнес импровизу:

— Их деянья славны, одеянья дивны — вьюноши кентаврны, девушки годивны!

Все заржали, зааплодировав. Ишь, движенья плавны!.. Евпатий чуть с жеребца не упал. И вот — только стук копыт замирает вдали… Судя по хохочущим возгласам, дорогою шел спор у дев за право вернуться попозже и войти с распущенными волосами со свечой к Илье в келью и прошептать: «Не дует ли ночной прохладой? Быть может, форточку прикрыть?» А также — турнир, турнир! — кто будет стряпать отцу учителю?

Илья постоял на крыльце, позвонил в колокольчик и медленно вошел в дом. Посуда перемыта. Все прибрано. Люстра погашена, мягкий свет нисходит просто с потолка, без причиндалов. «Сначала свеча висит в воздухе без канделябра, — думал Илья, поднимаясь по лестнице в спальню. — Потом огонь потрескивает без свечи. Затем и этого не требуется — тьма делается понятна. Проще надо, проще. Плечом силы умища».

В спальне в углу покачивалась на ниточке разрисованная надувная рожица в виде розового сердечка с надписью: «Не волнуйся, будь счастлив!» Прикосновение чудесных чистых простынь к усталому телу было блаженством. Со стоном: «О, белоснежные стаи — я ваш. О, протянуть ноги…», он снял очки и, протянув руку, положил их на прикроватный столик — там выемка была такая удобная, устланная бархатно. Илья сладко закрыл глаза, в голову полезли мыслеформы, мыслеобразы — ему сразу вспомнились бранчливые соседи по подъезду в грязных невыделанных шкурах — колокольчато бредущее мычащее стадо в снегах — корован. Заодно привиделось, как жутким колесом вздымается из сугробов тулово снежного змея — толщиной с сосну… Как хорошо, подумал он и заснул.

Утро отворялось щебетаньем птиц — как будто щебень в цисте взбалтывали весело. Пели акапельно всякую вечную канитель — про любовь, счастие, добро. Знал Илья эти старые вещи, как свои три пальца — любовь лютая, счастье беспросветное, добро придорожное, судорожное, в канавке. Хочу я веровать, что хоть на Кафедре не так. Утро приглашало вставать и двигаться. А можно было еще полежать и почитать, благо книжная полка досягаема. Илья лежал и смотрел, как пляшут пылинки, плывущие в солнечном луче. Тут и пыль обитала какая-то симпатичная, музыкальная, знающая ноты. Да, да, счастливая Арфадия! Радужно отсвечивающие компьютерные диски были развешаны за окном на веревочках и при ветерке колыхались, позванивали, пускали зайчиков — назойливые пичуги пугались и улетали. Радостные картины пузырились по стенам спальни — красное, синее, желтое — изображены прозрачные шары на цветочных ножках с сидящими внутри рядком, держась за руки, обнаженными мужчинами и женщинами.

Постояв, напевая, под душем, Илья набрасывал халат, завязывал в хвост мокрые волосы, пахнущие сосной, и спускался на кухню. Уже, видимо, приезжал на Снежке ранний птах Савельич — на столе в плетеной корзинке оставлен свежий теплый хлебушек, ждет мед в прозрачном горшочке и в кувшине круглом молоко. Золотистая копченая рыба — чешуя с медяк — свесила хвост. Лукошко сладких лесных ягод на десерт. Утрешний натюрморт!

Имелась при кухне и печь — да не колымосковская говорливая черняха с зевом во все лопатки, где на поду яишня лениво шипит, жмурясь, но и не немчурка из страшных сказок с четырьмя небольшими, абер достаточными для живых ребер наружу, экономичными топками — а такая гладкая белая коробка с оконцем, в которой без всякого видимого огня — волей волн, что ли — готовилась пища, грелась ласково. Над печкой висела картинка — криво нарисованные трое конных ордынцев с огромными носами, густыми бородами, в черных жилетах и картузах, со скрипочками через плечо, дулом вниз — «Три утрированных». Кузари! Илья завтракал, рассматривая этих ковчегников. Иногда ему казалось, что они дружелюбно подмигивают с портрет: «Скачи сюды!» Но Илье и тут было хорошо. Дом после привычных чуланных москвалымских апартаментов поражал размерами, чистотой и тишиной. Он был устлан покоем и, словно диковинная печь с окошками, незримо грел тело и укреплял душу. Этакий целительный просторный особняк в сосняке, возле лесного озера, где нагретые солнцем мостки, по которым так приятно босиком…