Алла Андреева - Плаванье к Небесной России

• Название: Плаванье к Небесной России
• Автор: Алла Андреева
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-7784-0286-4

Мемуары вдовы известного русского поэта Даниила Андреева, автора «Розы Мира», — увлекательнейший рассказ о необычной женской судьбе, о необычной любви, о необычном поэте и о самой обычной для XX века и России доле. Эта книга о противостоянии талантливой мужественной женщины суровой эпохе.

Алла Александровна Андреева обладает литературным даром и чувством слова, поэтому книга читается буквально на одном дыхании.

---

Кончилось мое детство, а юность Даниила была в самом разгаре. Юность трудная, сложная, многомерная и такая необходимая для всего, позже воплощенного им в его творчестве.

И вот опять мы, ничего друг о друге не зная, одновременно подошли к черте, которая оказалась очень значительной в жизни каждого из нас.

В середине двадцатых годов, как мне кажется, на Москву обрушилось кино. Кинотеатры возникали в самых неожиданных местах. Вряд ли кто-нибудь, кроме меня, помнит, что кинотеатром с названием «Колосс» был Большой зал Консерватории, и не такое уж короткое время. Кино было немое. На углу Тверского бульвара был маленький кинотеатрик, который так и назывался «Великий немой». А напротив, наискосок, где сейчас «Известия», только ближе — теперь там пустое место — был кинотеатр «Ша Нуар». По-французски это «Черная кошка», но написано было русскими буквами и произносилось попросту в одно слово — «Шинуар». Там, где сейчас театр Ленинского Комсомола, был кинотеатр «Малая Дмитровка». А на Тверской, где сейчас Драматический театр имени Станиславского, был кинотеатр «Арс». Вот тут и произошло событие. Сеансы сопровождались музыкой. В дешевых кинотеатрах на рояле играл тапер, в тех, что подороже — маленький оркестр. Во многих кинотеатрах шла немецкая двухсерийная картина «Нибелунги». В «Арсе» ее сопровождал оркестр, игравший Вагнера. Фильм и вправду был прекрасным. Первая серия называлась «Зигфрид», вторая — «Месть Кримгильды». Я, конечно, влюбилась в Зигфрида: он был само совершенство. Кримгильда тоже была прекрасна, особенно ее длинные белокурые косы — несостоявшаяся мечта всей моей жизни. Мне очень жаль, что я не могу вспомнить имени очень хорошей актрисы, которая ее играла, зато помню, что Зигфрида играл Пауль Рихтер. Потом мне попала в руки открытка — их в то время продавалось много. Это был очень красивый мужчина в изысканном европейском костюме, чуть ли не во фраке. Он не произвел на меня никакого впечатления. Не нужен мне был никакой Пауль Рихтер, никакой красивый мужчина, никакой актер. Нужен был только Зигфрид. Для меня музыка и смысл вагнеровской тетралогии, черты и образы рыцарства, верности, чести, рассыпанные повсюду, соединились в одном — в Зигфриде. Он был идеалом мужчины — рыцаря, отдающего себя всего и свою жизнь служению Свету. Музыка Вагнера вошла в мою жизнь еще и потому, что папа играл мне всю тетралогию, рассказывая обо всем, что там происходит. Он говорил, что Вотан положил любимую дочь валькирию Брунгильду на скалу и окружил ее огнем. И скала эта — Исландия, а огонь, ее окружающий, — северное сияние. С этих детских лет я страстно мечтала увидеть Исландию и северное сияние. Исландию я уже не увижу. А северное сияние увидела на Воркуте, и это чудо превзошло все мои ожидания.

Даниил, тогда уже взрослый юноша, тоже смотрел этот фильм. Естественно, у него все было гораздо глубже и сложнее. Он влюбился в Кримгильду, да так, что каждый вечер ездил в кино, чтобы ее увидеть. Так было, пока в Москве, хоть где-нибудь, шла «Месть Кримгильды». Он видел ее 70 раз! К тому времени относится замысел «Песни о Монсальвате» — ранней, юношеской неоконченной поэмы, которую он даже восстанавливать не стал ни в тюрьме, ни после освобождения. Ее сохранила семья историка Степана Борисовича Веселовского. В этой неоконченной, неровной работе есть удивительные места. Эти фрагменты замечательны и сами по себе, и еще потому, что в них, как в зернах, дремлют многие будущие темы и образы его творчества. Образ любящей и верной жены проходит через все творчество Даниила. Юношеская влюбленность в язычницу Кримгильду претворяется в «Песне о Монсальвате» в образ уже христианской королевы Агнессы:

И нежная, как голубиные крылья,
Скрестилась под брачною епитрахилью,
Ненарушимую верность суля,
Рука королевы с рукой короля.

Своей вершины женский образ в творчестве Даниила достигает в погибшем романе «Странники ночи». Героиня Ирина Глинская жертвует своей любовью и личным счастьем, внутренне протестуя против замысла любимого человека усилием воли умереть, чтобы воскреснуть для созидания нового совершенного мира.

Непосредственно к теме королевы Кримгильды Даниил вернулся во время войны. Поэма была сожжена «органами» после приговора. Как все сочинения Даниила. В тюрьме он ее восстановил. Но один из самых теплых и душевных фрагментов поэмы, который ее заключает, вспомнил не он, а я, чему забывчивый автор очень обрадовался. Вот он:

В горном лесу тропинка,
Ручей подо льдом бежит…
Убийства, а не поединка
Земля здесь память хранит.

Покров разорву я снежный,
Земную персть оголя —
Земля Бургундии нежная.
Родная моя земля.

Спит он, неотомщенный,
В мягкой ее груди.
Мой вечный! Мой обрученный!
Спи, мой любимый, жди!

Меч несвершенной мести
Между тобой и мной.
Жди меня, будем вместе
В земле родной.

Станем, чистые, оба
Перед судом Отца.
И жизни счастливой за гробом
Не будет конца.

Глава 9. «ПО ГОРОДУ БЕСЦЕЛЬНО СТРАНСТВУЯ…»

Пора оторваться на время от себя, от своих воспоминаний, мыслей о пути Даниила и немного рассказать о том, что нас окружало.

За те годы — 20-е, когда я училась в школе, а Даниил проходил, как сам он потом писал, «мятежную пору своей юности», военный коммунизм сменился нэпом. А в 1929 году, когда я закончила семилетку, начался следующий этап гибели прежней России — разгром крестьянства, опоры страны.

Ничего этого я, конечно, тогда не знала и не стану, да и не могу заниматься здесь анализом нашей истории. Расскажу о Москве времени нэпа, такой, какой ее воспринимало сознание ребенка.

Я помню Москву главным образом зимней, ведь ранней весной мы уезжали куда-нибудь в деревню, а возвращались осенью. Я уже говорила о том, как она была хороша. Не знаю, чистили ли на улицах снег. Дворники были — в белых фартуках с металлическими бляхами на груди — значит, наверное, чистили. А вот теплотрасс не было, поэтому не было и нынешней непролазной грязи, которая то тает, то обледеневает. Москва была белая, засыпанная пушистым снегом. Снег звонко хрустел под ногами, мы бегали по нему, катались, кувыркались, носились бульварами, чудными переулками старой Москвы. Одной из любимых игр было заблудиться, а потом, обязательно никого не спрашивая, найти дорогу домой.

Что же касается весны, то, по-моему, атмосферу весенней Москвы прекрасно передал А. Майков:

Весна. Выставляется первая рама.
И в комнату шум ворвался.
И благовест ближнего храма,
И говор народа, и стук колеса.

Это так точно, что и прибавить нечего. А осенью, когда первую раму вставляли обратно, наступала какая-то особая зимняя тишина. Сейчас нет ни того, ни другого.

Сегодня, вспоминая отдельные картины тогдашней жизни, могу сказать, что нэп нисколько не походил на те реформы, которые сейчас идут в России, начиная с конца 80-х годов. Суть нэпа была в том, что решили поставить на ноги страну, которую сами разрушили, руками людей, привыкших работать. Дали возможность развернуться энергичным предпринимателям, а потом всех их уморили в ГУЛАГе.

Я же, девочка, видела и запомнила отдельные картинки тех времен.

В самом начале Петровского пассажа стоял длинный стол. За ним — картинный малоросс, иначе его не назовешь. Это был именно человек из Малой России, основной, чистой, той России, которую крестил Владимир. Он был крупный, красивый, с длинными висячими усами, в меховой шапке набекрень и, конечно, в том самом малороссийском костюме. И торговал он замечательными сладостями, вкус которых я до сих пор помню. Там были и маковники, и заливные орехи, и еще невесть что. Все это делала его семья. Над столом красовалась от руки написанная вывеска «Ось Тарас з Киева». Я считала, что это его так зовут — Ось Тарас. Родители нарочно меня не поправляли, и, когда я просила: «Ну пойдем к Ось Тарасу», их это ужасно смешило. В 49-м году, когда я уже имела возможность получать в лагере краски и кисти для работы, папа познакомился с продавщицей из магазина художественных принадлежностей, что на Пушкинской улице (теперь снова Большая Дмитровка). Продавщица, которая особенно заботливо подбирала для папы краски и кисти, зная, куда они пойдут, оказалась дочерью того самого Ось Тараса.

А еще я застала крохи того, что было нормальным и приличным для барышень и дам до революции. Мне уже лет пятнадцать. В Салтыковском переулке жила модистка Елтовская, которая делала головные уборы. И мне три таких шляпы достались, прежде чем все это уничтожили, а сама модистка исчезла, Бог знает куда. Она жила на первом этаже в большой, пустой и неубранной комнате. У нее в подручных работали одна или две девушки. И каждая ее шляпа это была в своем роде поэма, поэтому я их помню.