Ян Гросс - Соседи. История уничтожения еврейского местечка

• Название: Соседи. История уничтожения еврейского местечка
• Автор: Ян Гросс
• Издательство: Текст, Дружба народов
• Жанр: История
• Год: 2002
• ISBN: 5-7516-0321-4

Книга польского политолога Яна Томаша Гросса рассказывает об одном из тяжелейших эпизодов польской истории — еврейском погроме в небольшом городке Едвабне в июле 1941 г. После войны участников погрома судили, но они отделались относительно мягкими наказаниями. И лишь благодаря книге Гросса польское общество смогло осознать ужас страшного преступлении, совершенного шестьдесят лет назад.

---

После 10 июля полякам уже нельзя было убивать евреев в Едвабне по собственному усмотрению, и несколько уцелевших даже возвратилось в город. Какое-то время они бродили по окрестностям, несколько человек работало на посту жандармерии, пока их в конце концов не загнали в гетто в Ломже. Войну пережили всего человек пятнадцать, семерых из которых прятали в Янчеве супруги Выжиковские[114].

ГРАБЕЖ

В сохранившихся свидетельствах остается не затронутой одна большая тема — что стало с имуществом едвабненских евреев? Те немногие евреи, что пережили войну, знают лишь, что все потеряли, а на вопрос, кто завладел этой собственностью и что с ней стало, мы напрасно искали бы ответа в их Памятной Книге. В ходе следствий и судов 1949 и 1953 годов ни свидетелям, ни обвиняемым никто не задавал вопросов на эту тему, так что до нас дошли только обрывки информации.

Элиаш Грондовский, характеризуя участие отдельных людей в погроме, сообщает, что еврейское имущество разграбили Генек Козловский, Юзеф Собута, Розалия Шлешиньская и Юзеф Хшановский[115]; в показаниях Соколовской аналогичное поведение приписывается Бардоню, Фредеку Стефани, Казимиру Карвовскому и Кобжинецким[116]. Абрам Борушак называет в этом контексте имена Лауданьских и Анны Полковской[117]. Жена Собуты, Станислава, объясняла на суде, что вместе с мужем «[мы] переехали на бывшую еврейскую квартиру по просьбе оставшегося там сына убитого еврея [мы знаем из других источников, что речь идет о семье Стерн], потому что он боялся жить там один»[118]. Кто позволил супругам Собута занять бывший еврейский дом, объясняет, в свою очередь, свидетель Сулевский, говоря: «Не знаю». И добавляет: «Насколько мне известно, еврейские квартиры можно было занимать без позволения»[119]. Жена еще одного из главных злодеев, Станислава Селява (братья Селява, как мы помним, упомянуты в воспоминаниях Васерштайна и Янка Ноймарка), рассказывает более подробно об этом деле: «Зато я слышала от здешних жителей, но от кого конкретно, не помню, что Собута Юзеф вместе с Кароляком, бургомистром г. Едвабне, после убийства евреев в Едвабне принимал участие в перевозке бывших еврейских вещей на какой-то склад, но каким образом это осуществлялось, этого я не знаю, как не знаю, брал ли себе Собута бывшие еврейские вещи»[120]. И еще уточняет эти объяснения в зале суда: «Я видела, как возили бывшие еврейские вещи, но обвиняемый только стоял около телеги с вещами, и я не знаю, имел ли обвиняемый к ним отношение (курсив мой. — Авт.)»[121].

И возможно, здесь следует добавить несколько слов о судьбе самого овина. 11 января 1949 года, то есть сразу после волны арестов в Едвабне, в ломжинское Управление общественной безопасности пришло письмо от Хенрика Крыстовчика. «Итак, в 1945 году в апреле мой брат Зыгмунт Крыстовчик был убит за то, что был членом ППР и было ему поручено организовать ККВ, что он выполнил. Затем он был избран председателем. Будучи председателем ККВ, он приступил к восстановлению паровой мельницы на ул. Пшистшельской, бывшая еврейская собственность. — Далее Крыстовчик объясняет, кто и как убил его брата, чтобы завладеть мельницей, после чего добавляет, что строительный материал на мельницу поставил именно брат, который работал плотником, и резюмирует: — Бревна были взяты из овина гр. Шлешинького Бронислава, который мы разобрали по той причине, что немцы ему отстроили новый, взамен старого овина, который сгорел вместе с евреями, который он отдал добровольно сам, чтобы в нем сожгли евреев»[122].

Значит, вокруг этого дела и бывшей еврейской собственности в городе разыгрываются интриги даже в 1949 году.

Сожжение едвабненских евреев дало тот же эффект, что применение из сегодняшнего арсенала боевых средств нейтронной бомбы, — ликвидированы все собственники, при этом их материальные блага остались нетронутыми. Значит, кто-то на этом совсем неплохо нажился. А поскольку довоенные отношения в Едвабне между горожанами — как сказал старый аптекарь более полувека спустя — были «довольно идиллическими», то, может быть, именно алчность, а не какой-то атавистический антисемитизм была тем истинным скрытым мотивом действий организаторов страшного убийства?

БИОГРАФИЧЕСКИЕ ПОДРОБНОСТИ

В деле Рамотовского и его подельников, кроме протоколов допросов свидетелей и подозреваемых, находятся также разнообразные письма и прошения, которые позволяют нам ближе познакомиться с главными (анти)героями описанных событий. Свое вступительное определение — что это были такие обычные люди — я основывал на персональных данных с первой страницы протоколов допросов. Но о некоторых из них мы можем сказать несколько больше, чем только назвать возраст, количество детей и профессию.

Вскоре после январских арестов жены заключенных начали слать письма в Управление безопасности, объясняя роль их задержанных мужей в еврейском погроме. Вот, например, содержание письма Ирены Яновской, жены Александра, от 28 января 1949 года: «В критический день немецкая жандармерия с бургомистром и Василевским-секретарем во главе ходила по домам, выгоняя мужчин для присмотра за евреями, которых уже согнали на рынок, среди прочих вошли в мой дом, где застали мужа, и, строго приказав и пригрозив, с оружием в руке, выгнали мужа на рынок. Муж перепугался, он не знал, о чем идет речь, и сам боялся, так как при первых Советах работал чиновником, выполняя функции инспектора молокозавода»[123]. Янина Жилюк пишет прошение по делу своего арестованного мужа, датированное тремя днями позже: «Мой муж до времени начала немецко-советской войны в 1941 году работал старшим по сбору налогов. Из-за этого после прихода немцев в 1941 г. он должен был скрываться, поскольку все, кто работал с Советами, подвергались преследованиям»[124].

Разумеется, все должны как-то жить, при Советах государственная бюрократия непомерно разрослась, значит, жене арестованного сталинскими органами безопасности могло казаться логичным, что подчеркивание заслуг мужа на службе советской администрации как-то облегчит его судьбу. С другой стороны, осторожность требовала обходиться в подобных случаях без вымысла, поскольку сами Советы (а именно им в конечном итоге прошения были адресованы) лучше знали, кто с ними сотрудничал и в какой роли. Поэтому я счел бы эти две биографические подробности, самое большее, курьезом и малозначимой деталью, если бы не еще два откровения, на этот раз основных персонажей едвабненской драмы.

Сначала дадим слово Каролю Бардоню (напоминаю — единственный обвиняемый, которого приговорили к смертной казни на процессе Рамотовского и его подельников): «После вторжения Советской Армии в Белостокское воеводство и установления советской власти в октябре 1939 года я вернулся к ремонту часов и до 20 апреля 1940 года время от времени выполнял поручаемую мне работу по специальности в НКВД и других учреждениях советских властей. Отворял сейфы, потому что от них не было ключей, ремонтировал пишущие машинки и т. д. С 20 апреля я стал мастером-механиком и заведующим механической мастерской в МТС. Там я ремонтировал колесные и гусеничные тракторы, сельскохозяйственные машины и автомобили для некоторых колхозов и совхозов. В том же машинном центре я был и бригадиром первой монтажной бригады, и техническим контролером. В то же время я был депутатом гор. Совета города Едвабне, Ломжинского повята»[125]. Бардонь мог быть очень хорошим механиком, но независимо от его профессиональной квалификации, чтобы занимать все эти должности, он должен был быть также признан Советами человеком, достойным доверия.

И наконец, наиболее поразительные откровения делает один из самых отъявленных злодеев того дня, старший из братьев Лауданьских, Зыгмунт. «В Министерство юстиции Управления общественной безопасности в Варшаве», так озаглавлено его прошение, посланное из тюрьмы в Остроленке 4 июля 1949 года. В этом прошении он описал следующий эпизод из своей биографии: «Когда наша территория была присоединена к БССР, я в то время скрывался ок. 6 месяцев от советских властей. […] Я, скрываясь от выселения в то время, не пошел в банды, которые в то время создавались на нашей территории, а обратился с просьбой к Генералиссимусу Сталину, которую московская прокуратура, ул. Пушкинская, 15, направила в НКВД в Едвабне с распоряжением рассмотреть дело более подробно. После того как меня допросили и провели местное расследование, было выяснено, что меня несправедливо лишили прав. Выяснив мои взгляды, НКВД в Едвабне позвало меня сотрудничать в ликвидации антисоветского зла. [Неужели Лауданьски был одним из pentiti[126] полковника Мисюрева?] Тогда я наладил контакт с НКВД в Едвабне — псевд[оним] письменно не сообщаю. Во время моих контактов, чтобы моя работа была успешной и чтобы не дать реакции обмануть себя, мое начальство приказало мне, чтобы я придерживался антисоветской позиции, поскольку я уже был известен властям. И когда разразилась внезапная Советско-немецкая война в 1941 году, НКВД не успело уничтожить все документы, я, опасаясь, совершенно не показывался, пока хитростью не вызнал [уговорив младшего брата, чтобы тот пошел работать в немецкую жандармерию и попробовал уничтожить компрометирующие документы], что самые важные документы были сожжены во дворе НКВД. […] Чувствую себя несправедливо пострадавшим от этого приговора, поскольку мои взгляды иные, чем те, в которых меня обвиняют, потому что, когда я был в контакте с НКВД, жизнь моя постоянно находилась под угрозой, а теперь я, не примкнув ни к одной из реакционных банд, в которые вербовали насильно, уехал из родного города, приступив к работе по специальности в Тминном Кооп.[еративе] Кресть.[янской] В.[заимопомощи], который реакция преследовала, и, вступая в ППР, я ощущал, как в демократическом духе улучшилось мое благосостояние, и считаю, что именно на эти плечи может опираться наш рабочий строй. Заявляю, что оказался в тюрьме только как человек непонятый, потому что если бы мое мнение о дружбе с Сов. Союзом было известно, то если бы не немцы, то реакционные банды уничтожили бы меня вместе с семьей»[127].