Любовь Руднева - Голос из глубин

• Название: Голос из глубин
• Автор: Любовь Руднева
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

Известная советская писательница Любовь Руднева, автор романов «Память и надежда», «Коронный свидетель», «Странная земля» и других, свою новую книгу посвятила проблеме творческого содружества ученых, мореходов, изучающих Мировой океан. Жизнь героя романа, геофизика Андрея Шерохова, его друга капитана Ветлина тесно переплетается с судьбой клоуна-мима Амо Гибарова. Их объединяют творческий поиск, бескорыстное служение людям, борьба с инерцией, стереотипом, с защитниками мнимых, мещанских ценностей.

---

«Новости спрашиваете, Андрей? Какие новости? — И сам шутит, что их-то новости касаются поведения земной коры много миллионов лет назад. — Сами знаете, какое растяжимое понятие то, как обозначают жгучие новости морские геологи».

Он смеялся, верно, точно так же, как искренно и заразительно случалось это с ним в пору юности. Впрочем, высокий плотный Дирк и сейчас двигался с легкостью и быстротой юношеской, а чуть растрепанные волосы и сдвинутый набок галстук только подчеркивали его непринужденность.

— Но не кажется ли вам, Андрей, потому-то мы и защищены от суеты чуть-чуть больше, чем люди иных профессий? Разве нет? Вы правда считаете, карьеризм, меркантильность могут примешиваться и к деятельности серьезного геоморфолога, геофизика?

Он почти с детской настойчивостью, когда встречались, выспрашивал о психологии современного, ученого у друга, приоткрыв слегка рот, будто ловя и пробуя на вкус его ответы.

— Ну, я не мастак в вопросах психологии. Но разве и среди вашего брата не существует большого разнообразия пород? Разве нет, Дирк? Разве не ревность к вашим броскам вперед в области теоретической развела вас с любимым учителем? А он — отменная личность и сам крупнейший ученый. Ну, а что к тому еще приплюсовались кое-какие житейские обстоятельства, не суть важно.

Дирк кивнул, и прядь волос прикрыла его умный, острый глаз.

Андрей мог бы сказать с полным душевным правом, как много лет кряду, да, целых два десятка лет жил он с ощущением, что пусть и за горами, за долами, за всякими там границами и ограничениями он в духовной близости с добрым, надежным, в сродстве с ним пребывающим другом.

А теперь он вышел на кафедру в аудитории своего института, где собрались аспиранты, молодые его коллеги, и сдержанно, избегая всего личного, говорил о Дирке.

— Хорен принадлежал к одаренным натурам, способным замечать явления природы, остающиеся вне всякого внимания других. Обладал способностью выявлять глобальное значение фактов, которые, казалось бы, имеют лишь частный смысл. Особенно важны представления Хорена о неоднородности строения дна океанов.

Андрей повернулся спиной к аудитории, отступил немного в сторону и указкой провел по двум большим картам океанов.

— Ведь до Хорена мы имели дело с подобными физиографическими картами — о наглядности и удобстве их толковать незачем, — но лишь континентальными. Он же дал нам возможность, в сущности, стереоскопически увидеть дно Мирового океана.

Все, что выстроилось в обоснование собственной гипотезы, Андрей соединял с догадками, выводами, предположениями, еще в конце пятидесятых годов высказанными Хореном в разных работах, но на какое-то время преданными Дирком забвению во время их увлечения тектоникой плит.

— Хорен не считал себя вправе теоретизировать, не ведя собственными руками работы в океане. Он сам собирал материал в различных частях Мирового океана. Его представления о сложном структурном плане Мировой системы рифтов, о существовании в пределах океанических областей микроконтинентов, о роли погружения континентальных окраин в расширении пространства океанов наряду с расширением дна океанов в рифтовых зонах развиты были, продемонстрированы, и очень ярко, на примере Северной Атлантики, Норвежского и Гренландского морей, имеющих весьма неоднородное строение дна. Мы тоже работали в тех же зонах, и наши предположения не однажды перекрещивались с хореновскими. А он не делал секрета из тех выводов, которые сами напрашивались при анализе многократно подтвержденных наблюдений. — Андрей всматривался в лица. — Обмен мнениями, рабочими гипотезами, учет материалов, накопленных нами, Хореном и его коллегами, помогал всем нам продвигаться вперед. Тем более что в свое время и мы отдали заслуженную дань в какой-то мере освободительной, а затем доведенной до ненужного постулата теории тектоники плит.

Снова Шерохов внимательно вгляделся в аудиторию, в лица, обращенные к нему.

Все ли, кто слушал его, понимали правильно то, что он, Шерохов, хотел сказать им о процессе и направлении поисков Хорена, он и не знал, но хотелось ему сейчас, прямо с этой кафедры, говорить о неповторимом обаянии Дирка и как сперва издалека они кинулись друг к другу, двумя-тремя фразами сопровождая оттиски собственных работ: отсылали их Хорен — в Москву, Андрей — в Ламонт. Как заинтересовала его, Андрея, работа Хорена и его соавтора «Дно океана» и он перевел ее и написал к ней предисловие, и тогда-то пригласил Дирка в Москву. Самые долгие споры они вели, шагая рядом, по старым переулочкам Москвы — пречистенским, арбатским, разглядывая Кремль с противоположного берега Москвы-реки, кружа вокруг дома Пашкова, построенного Баженовым, Дирк шутил:

— Вживаться в старые города надо ногами, они ж как корни. Не вышагаешь по мостовым, не стукнешься лбом о старые деревья, не вглядишься в глаза столетних домиков, и считай — свидания не состоялось, обручения тем более. В больших городах надо нащупывать их скрытую задумчивость, тишину.

Он очень заинтересованно отнесся к увлечению Наташи историей Русской Америки и судьбой мореходов и ученых.

— Вы феномен, хранительница очага, вечно женственный дух его и серьезный наш коллега. Я читал некоторые ваши работы, переведенные у нас, вы доказали мне, краткость — сестра таланта. В вас хорошо иметь союзника. Я, домовитый, расчетливый Дирк, потомок голландских колонистов, — шутки в сторону, — могу оценить, каким сокровищем располагает мой друг и единомышленник Андрей Шерохов.

Объяснение происходило в старом парке, близ березы. Дирк своей крупной, доброй рукой потрепал дерево «по щеке», по светлому, «как душа Наташи», сказал он, стволу.

Теперь, когда дошла весть о кончине в глубинах океана Хорена, настигли Шерохова воспоминания…

Вспомнились в своем разнотолке рыцарственные слова и поступки Дирка по отношению к нему, Андрею, и Наташе. В год интенсивной работы бок о бок с Хореном в Ламонтской геологической обсерватории Андрей, когда откатило месяцев девять пребывания там, иронизируя над собой, признался другу:

— Вдруг иссякло мое терпение, нет мочи одолеть затянувшуюся разлуку с Наташей, все-таки я по характеру не зимовщик, да и Ламонт уютнейшее, тихое научное поместье, а не льдина.

Дирк, как мог, старался отвлечь Андрея, то задавал головоломные вопросы перед самым исходом дня, а потом предлагал прогулку на маленькой яхте, чтобы на просторе их вместе разрешить. То вдруг подстерег, когда Андрей задержался в столичном концертном зале, и запер изнутри коттедж, да так, что тот вынужден был лезть в окно, а Дирк явился ему в простыне не то как античное видение, не то, как сам он себя окрестил, «пошлейший домовой». В нем таилось не прожитое им ребячество, готовность прийти на выручку почти детская. И это при том, что занят был сверх головы. Как-то он спасал друга, но Андрей все более нетерпеливо, тревожась, ожидал приезда Наташи. Он спрашивал себя: «А если вдруг в последний момент все сорвется? Если что-то приключится с ее матерью?»

Переписка затянулась, вот-вот должна была уже появиться Наташа. Но что-то задерживало ее, по телефону не все можно иногда понять. Он садился в машину, взятую напрокат, и гнал ее вдоль залива. Как мальчишка, прикрепил он у нижней кромки стекла «ее» портрет. Ну, не совсем ее, но смахивавший на Наташу пусть и не как две капли воды, по крайней мере как пять капель. «Дама в белом», портрет русской балерины работы Пикассо на скромной открыточке-репродукции, как-то шепотом договаривал Наташу. Тогда, в далеком 1923 году, та балерина была женой художника. Взгляд схож оказался с Наташиным, грустно-независимый, и будто такие же плавные руки, сложенные на груди, только одна кисть чуть выпростана. Ее, Наташина, высокая шея и небрежно заколотые на затылке волосы. Нос, лишь в профиль казавшийся прямым, ее мягко очерченный, но в то же время решительный подбородок. А одна прядка вырвалась из зачесанных назад волос и спустилась ниже лопаток.

Женщина в белом. Крепко сомкнутый рот, легкий очерк губ, на которых может быть его имя, он с запоздалым мальчишеством корил себя за влюбленность, за ночную тоску, которая захлестывала его и днем, за вымыслы и домыслы, почти ревнивые.

Подарил репродукцию «Женщины в белом» ему недавно их друг, состоявший с Наташей в многолетней переписке. Ферст давно свел близкое знакомство с Пикассо и загодя пригласил Шероховых навестить виллу на берегу океана, где на застекленной веранде поселилась синяя скульптура Пабло — мальчик, играющий на флейте.

— Вам повезло, Андрей, — острил Ферст, — что Пикассо в Париже, он точно бы усмотрел в Наташе второе «я» своей балерины, мог бы вас по-испански приревновать или изобразить ее теперь, беспощадно претворив в иную материю, пустив в глину, в чашу, на блюдо по законам своей художественной алхимии.