Мария Амор - Пальмы в долине Иордана

• Название: Пальмы в долине Иордана
• Автор: Мария Амор
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010

Действие повести Марии Амор, бывшей израильтянки, ныне проживающей в США, — «Пальмы в долине Иордана» приходится на конец 1970-х — начало 1980-х годов.

Обстоятельства, в основном любовные, побуждают молодую репатриантку — москвичку Сашу перебраться, из Иерусалима в кибуц. В результате читатель получает возможность наблюдать кибуцную жизнь незамутненным

взором человека со стороны. Мягко говоря, своеобразие кибуцных порядков и обычаев, политический догматизм и идеологическая зашоренность кибуцников описаны с беззлобным юмором и даже определенной симпатией. И хотя «нет ничего на свете изнурительнее работы в поле на сорокаградусной жаре», героине на первых порах кажется, что жизнь в коллективе стала ее жизнью, и хочется, чтобы здесь ее приняли как равную и зауважали. Однако человек — не общественное животное, а личность, индивидуальность. И там, где общее собрание решает, рожать женщине или делать аборт, покупать семье цветной телевизор или удовлетвориться черно-белым, индивидуальность бунтует. Не прибавляет энтузиазма также существование в условиях либо «раскаленного сухого зноя, либо влажной парилки» и осознание убыточности кибуцного хозяйства, ненужности тяжкого коллективного труда. Но главное огорчение — это бесславная гибель романтической идеи, которой посвятили жизнь многие достойные люди, и невозможность внести в ее возрождение свой собственный вклад.

---

Мама выкладывает на стол счет за телефон, я понимаю намек и счет оплачиваю.

Через пару недель, стосковавшись до невозможности, я поехала навестить новоиспеченного хлебопашца. Где-то была надежда, что увидев меня, он перестанет упорствовать и вернется в Иерусалим.

Рони мне обрадовался. Гордо показывал хозяйство, водил в общую столовую, где вкусно кормили супом, курицей с рисом, салатами и десертом. Мы загорали на траве у бассейна, вечером танцевали и пили пиво в дискотеке, которую кибуц устраивал для волонтеров из Европы, и провели ночь на узкой койке в маленьком домике на зеленой лужайке. Сосед по комнате, Ури, деликатно нашел себе другое пристанище. Все знакомые меня радостно приветствовали, но ощущалось, что я уже не одна из группы, что у них образовались общие дела и жизнь, в которых я не участвую. Было грустно ощущать себя оставшейся в стороне. Возвращаясь в Иерусалим, я смотрела на капли дождя, стекавшие по окну автобуса, и невольно прислушивалась к радиотрансляции из Кемп-Дэвида о ходе израильско-египетских переговоров. Корреспондент предсказывал грядущие исторические перемены. Было приятно, что их принесет расцелованный знакомый старичок, но грусть не проходила. После краткого пребывания в кибуце особенно тяготило одиночество большого города и казалось, что лично мне, в отличие всей страны, будущее не обещает ничего хорошего. Стало ясно, что Рони в Иерусалим не вернется.

Раньше работы в переводческой конторе было очень много, а теперь, как назло, энциклопедия, над печатанием которой это заведение трудилось несколько лет подряд, завершена, не без моей помощи. Меня вызвала начальница, Маргалит, важная и строгая тетка.

— Саша, что вы собираетесь делать в будущем?

— Надеюсь работать здесь и дальше, мне очень нравится моя работа. — Я твердо решила не способствовать собственному увольнению.

— Мне кажется, что девушка ваших интеллектуальных способностей просто обязана пойти учиться! — Подозревать ее в заговоре с мамой, конечно, паранойя.

Маргалит — вдова, ее муж погиб в Шестидневной войне. Она осознает собственное значение и не скрывает превосходства над таким жалким существом, как я.

— Разумеется, я собираюсь поступать в университет, — нагло лгу я прямо в глаза душевной тетке. — Но сначала мне надо сдать пару недостающих экзаменов.

Маргалит барабанит пальцами по столу. Она старая, некрасивая и одинокая. Мне ее жалко, я надеюсь, что никогда не буду такой.

— Хорошо, мы вот что сделаем: мы вас переведем работать по часам! Это освободит вам время для учебы… Хотя, — спохватывается она, — очень часто получается, что работы становится не меньше, а даже больше!

Я пожимаю плечами, больше работы — больше денег и меньше времени для тоски.

— Ну и замечательно. Вам будут звонить, когда вы понадобитесь.

Вопреки радужным надеждам начальницы, по завершении энциклопедии работы для русскоязычной машинистки в конторе не прибавилось. Иногда, просидев два-три дня дома, я звоню сама. Вначале мне еще предлагают прийти на несколько часов, а потом все чаще говорят:

— Нет, Саш, сегодня ничего нет. На следующей неделе, может быть, будет. Вас тогда вызовут…

Я честно собиралась свободные дни использовать для изучения ивритской грамматики. Но с утра всегда казалось, что времени еще полным-полно, можно самую чуточку почитать Фейхтвангера, а там уж точно приняться за проклятые биньяны… Ближе к вечеру становилось ясно, что ломоносовские подвиги придется отложить до следующего утра. А ведь помимо грамматики требуется сдать и литературу. Собравшись с духом, решительно раскрываю томик стихов замечательного национального поэта Бялика. Ну, насколько трудным он может быть? Х-м-м… Нет, пожалуй, стоит начать с Ури-Цви Гринберга, тоже очень хороший поэт… Та-а-к… Может, вернуться к Бялику?… Но как-то сама собой в руках оказывается “Анжелика — маркиза ангелов”, а постылые Бялики и Гринберги отправляются пылиться под кровать… Все чаще приходит в голову, что так дальше жить нельзя, все непереносимее представить, что так вот, без любви, без работы, без денег, зато с сердитой мамой, скучно и бесцельно будет тянуться вся моя дальнейшая жизнь в этом Неве-Яакове.

Иногда к маме в гости заходит ее подруга Аня.

Мама заводит любимый разговор:

— Извини, Анечка, за беспорядок: я-то целый день на работе, а моя бездельница за весь день не в состоянии даже задницу от кровати оторвать, прибрать в доме!

— Да что же это такое, — поддакивает та, хотя это вообще совершенно не ее дело, — ты ей скажи — либо учиться, либо работать! Ты на мать свою посмотри: в сорок лет выучила новый язык, преодолела все препятствия!..

— Она не в состоянии школу закончить! — перебивает мама, заводя привычную песню. — Я почему-то могла вызубрить всю профессиональную терминологию, я могла проходить мучительные интервью, выслушивать отказы, сносить все унижения!

Я бы уточнила, что никто ее из Москвы уезжать не заставлял, но молчу, потому что если открою рот, будет только хуже, посыпятся бесконечные напоминания о том, как ради меня она терпела нужду и билась головой о стену…

— И за все это одна благодарность — слушать фырканье избалованной доченьки! — опять вклинилась верная подруга.

— Нет, она уверена, что жизнь можно без труда прожить, что как-то можно так исхитриться, чтобы все само собой сделалось!

— Ведь лучшие годы идут, Сашенька, — фальшиво взывает тетя Аня. — Ведь если сейчас за ум не возьмешься, потом-то уже ничего не изменишь!

Их педагогический энтузиазм в конце концов, слава Богу, истощается, тетя Аня закуривает, и они переходят к обсуждению несравненно более важных вещей.

— Просто не знаю, что делать! Ничего не ем, абсолютно ничего, — уверяет моя, разливая чай и накладывая каждой по толстому куску пирога, — а сбросить эти пять кило не могу, хоть тресни!

— Я вот начинаю думать, не пора ли мне что-нибудь с собой поделать? — тетя Аня оттягивает вниз нижнюю челюсть, должно быть, изображая, как бы она выглядела в результате успешного хирургического вмешательства. Зрелище не для слабонервных, а главное — совершенно непонятно, зачем и для кого. Моей уже за сорок, и в последние годы я что-то не замечала, чтобы ее вес волновал хоть кого-нибудь, кроме нее самой и лучшей подруги. Мне ее жалко, но раздражение сильнее. Папа ушел от нас, когда мне было пять лет, а тетя Аня сама, с большого ума, не взяла с собой мужа в Израиль. “Зачем ему сюда, он русский…” Если она воображала, что здесь евреи выстроятся к ней в очередь, ее ждало большое разочарование. Зато она не сделала другой колоссальной ошибки моей мамы — не обзавелась собственным никчемным и неблагодарным паразитом, чем и объясняется ее постоянная готовность одарять меня бесценными жизненными советами.

— Смотри, какую я кофточку на Яффо купила, — тетя Аня выпячивает грудь в ярко-малиновой полиэстровой распашонке.

— Ой, я тебе сейчас покажу, что я на рынке нашла! — мама бросается в спальню за собственной обновкой.

Я ухожу в свою комнату. Примеры достойно реализованной жизни довели бы до депрессии, если бы в глубине не крепла пораженческая, но спасительная мысль: “В конце концов, если уж очень надоест, всегда можно купить автобусный билет в Гиват-Хаим…”

Вначале Рони звонил часто, а потом все реже и реже. Может, в конце концов, трусость и инерция превозмогли бы мою первую любовь, если бы в очередном телефонном разговоре он не заявил:

— Знаешь, Саш, наверное, нет смысла мне тебя ждать… Ты хорошая девушка, и я желаю тебе всего самого лучшего…

— Разве ты меня больше не любишь?

— Да нет… — замялся Рони. — Просто… Все равно ты ведь не пойдешь в кибуц, а я в город не вернусь. Я… тут… с Шоши… Так что, прощай. Всего тебе хорошего…

Всю ночь после этого разговора я не могла уснуть. Это моя вина: если бы я не осталась в городе, все было бы хорошо, и мы были бы вместе. К утру я подумала, что не в характере восточного человека Рони спешить сообщать неприятные известия, наверное, он все же на что-то надеется. Эту Шоши я помнила — марокканская красотка, все время вертелась вокруг моего парня. Навалилась страшная тоска. И работа, и мама, и Неве-Яаков и вообще вся жизнь смертельно опостылели, и ужасно захотелось к Рони, в кибуц, к ребятам. Вспоминался бассейн, дискотека, танцы под песни Би-Джиз и Бони Эм… К утру приснился страшный сон, что Рони, мой Рони, теплый, милый, мягкий, добрый, уютный, родной, стоит под свадебным балдахином с противной, торжествующей Шоши!

Проснувшись, я решительно собрала сумку, оставила записку маме и поехала на Центральную автобусную станцию, села в автобус до Хадеры, а потом взяла еще один, местный, до ближайшего к кибуцу перекрестка, откуда быстро дошагала до кибуцных эвкалиптов. Всю дорогу терзало мучительное нетерпение увидеть Рони, и крепла решимость вернуть его себе любой ценой.