Валентин Берестов - Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания

• Название: Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания
• Автор: Валентин Берестов
• Издательство: Издательство имени Сабашниковых, Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998
• ISBN: 5-8242-023-8

Имя Валентина Берестова широко известно читателям. Двухтомник избранных произведений — итог его многолетней работы в литературе. В первый том вошли ранние стихи, повести и рассказы об археологах, мемуары о детстве и другие сочинения.

---

Дальше помню вкус просфор. Бабушка с тетей Машей аккуратно несли их мне из церкви как своему единоверцу. Пресные, несладкие, хоть похожи на печенье. Удивляло, почему старушки вынимают их из ридикюлей, будто драгоценности, и столь внимательно наблюдают, как я их разглядываю и грызу в надежде, что хоть одна окажется сладкой. Помню бутыль с непортящейся святой водой из Тихоновой Пустыни. Помню коленопреклоненную бабушку перед негасимой лампадой, ее поклоны и жаркий молитвенный шепот.

Помню странников, странниц, просто нищих, их бормотание: «Господи Иисусе Христе, сыне Божие!» и «Христа ради!» Смысл не понятен. Ждут какого-то «санебожия», просят под окнами какое-то «христорадие». «Тетя Маша! — тормошу бабушкину сестру. — Дай им христорадие!» Слово «акафист» тоже помню с детства, как и молитвенники с красивыми черными завитушками — славянскими буквами. Бабушка Саша любила духовную поэзию.

А еще помнятся конники на одной из икон. Наверное, святые князья Борис и Глеб, погубленные их окаянным братом Святополком. У коней лебединые шеи. Житие Бориса и Глеба при советской власти печаталось как литературный памятник. «Цвет цветы юности моея!» — обращался брат к брату.

Все эти впечатления если не способствовали развитию религиозного чувства, то несомненно ослабили внушаемые тогдашним детям чувства антирелигиозные. То, что для бабушек было верой, для внука стало поэзией.

Боюсь, что все наши несчастья происходят по одной причине: слишком мало знаем себя. Ни Маркс с Энгельсом, ни Ленин еще не знали, например, что одно полушарие мозга ведает логикой и словами, а другое — образным мышлением, оно иррационально. В одном непременно угнездится знание, в другом — вера. Отключи «неразумное» полушарие, и попадешь во власть словесных штампов, перестанешь видеть, что происходит в мире на самом деле. Впрочем, будь ты даже сверхатеистом, правое полушарие превратит твой атеизм в настоящую, даже фанатичную веру. И, разумеется, наоборот.

Сколько всяких лозунгов, заветов (большевики охотно взяли это слово у церкви, вместо Ветхого и Нового заветов, есть даже дачный поселок «Заветы Ильича») наслушались мы с детства. Но уж если какое-нибудь утверждение мыслителя считать заветом, то лучше бы им стал завет Сократа: «Познай самого себя!» Как создавать Нового Человека, не зная природы человека?

Тайна родителей

Не будь революции, я б родился не первого апреля, а восемнадцатого марта по старому стилю, день рождения не был бы днем розыгрышей и смешных обманов.

Первой жертвой потерявшего серьезность дня моего рождения стал отец Дмитрий Матвеевич. Ему было тогда тридцать три года, а маме — двадцать два. Впрочем, еще девушкой она ухитрилась убавить себе годик, не думая, что когда-нибудь дело дойдет до пенсии и придется пожалеть о том девическом кокетстве.

Когда я родился, папа был в командировке. На станцию Кудринская, в двадцати километрах от Мещовска, снарядили единственного в городе извозчика Зикеева. «Кого встречаем?» — осведомился отец. «Вас, — смеется Зикеев. — Поздравляю с сыном!» «Первое апреля! — развеселился отец. — Или не родился, или не сын! И вообще такими вещами не шутят!».

Папа преподавал историю в Мещовской школе. Одна его ученица написала мне, уже писателю, как радовался отец рождению первенца и как ученики ждали его, как поздравляли в начале урока.

Первые полтора года прожито при нэпе. Потом начался так называемый «великий перелом» с коллективизацией и индустриализацией. Слово «перелом» пахнет больницей, но там переломы лечат, а здесь их делали нарочно. Как и все переломы, «великий перелом» тоже напоминал о себе болью.

В 1958 году решил отметить свое тридцатилетие у родителей. Только у них не чувствовал себя стариком. Сочинил было на свой новый возраст грустную элегию, но родились лишь две не слишком элегических строчки:

Давно ль я начал бриться,
И вот уже мне тридцать.

Стоило приехать к родителям, как молодость вернулась. Но мои старики сидели по углам и грустно помалкивали. Может, и до них дошло: сын уже не молод! Но нет, мысли их унесло в тридцатый год.

«Я думаю о том Валином дне рождения, когда ему было два», — наконец произнес папа. «Я тоже, — призналась мама. — Ужасный день! Через Мещовск везли раскулаченных. Стон стоял над городом. А ты вернулся из деревни, я же знала, с раскулачивания. А сам такой довольный, даже смеялся. Чему ты радовался?» — «В тот день, — сказал отец, — я спас от выселения три семьи». Он тогда не посмел никому, даже маме, сказать о своей радости. А мама не посмела поделиться печалью. Вдруг услышат!

Значит, я мог видеть или даже не мог не видеть, как крестьян, имевших несчастье быть зажиточными, гнали мимо наших окон, будто каторжников, заложников или пленных.

Двухлетний ребенок, конечно, не мог понять, в чем дело, но что-то осталось в подсознании. Недаром я так долго искал мотив к песне, какую прислала для передачи «В нашу гавань заходили корабли» пенсионерка Крутикова, дочь кулака, сосланная вместе с семьей в Нарымскую тайгу. Их и поездом везли, и пароходом:

В трюмах тоже было жарко.
Задыхался весь народ.
Плач детей, старух рыданья
Тихо тянет пароход.

Плач детей на повозках, рыданья старух, шествие изнуренных мужиков и баб — вот на что глядел я беспечальным младенческим взором. Вспомнилось, что в середине тридцатых годов у нас в Мещовске часто пели «Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно». На этот мотив я и спел со сцены потаенную песню несчастных «кулаков», чудом дошедшую до наших дней. Тайны, тайны…

Зато родители не делали для нас, детей, тайны из своей любви. Мама до замужества ходила в народный дом. Там собиралась интеллигенция. Пели, музицировали, читали стихи, ставили пьесы, вели диспуты, слушали лекции. «Какой он умный! — решила моя будущая мама, послушав будущего отца. — С ним есть о чем поговорить». Так за всю жизнь и не наговорились!

Но больше всего барышню из пригородной деревни тронул лирический тенор учителя истории. И очаровал навсегда. Однажды папа проводил ее до самого Серебрена. Моей будущей маме наконец-то удалось провести вечер в обществе умного человека. Но ни тогда, ни на других свиданиях она ему рта не дала раскрыть. Сама что-то рассказывала, щебетала.

Ты умолкла. Ты молчишь.
Как отрадно в эту тишь! —

сочинил отец, когда мама вдруг замолкла. И она впервые вытерпела одну из бесчисленных шуток, какие отец всю жизнь отпускал по ее адресу. Помню, сидим за столом, обедаем, мама что-то говорит. Папа тут же подхватывает и доводит ее слова до полной бессмыслицы. Мама не подозревает подвоха. Мы с братом давимся от смеха. Тут до нее доходит второй смысл сказанного отцом, и раздается грозное: «Что ты сказал? Ну-ка, повтори!»

Как-то вечером Дмитрий Матвеевич Берестов ждал Зинаиду Федоровну Телегину для решительного объяснения. Она должна была появиться из Серебрена с той стороны моста. Под мостом — овраг, на дне оврага — речка с древним именем Турея. Вдруг видит: барышня спешит к нему не по мосту над чернеющим оврагом, а по узким перилам, как циркачка по канату. Объяснение не состоялось. Наутро отец бросился советоваться к женатому коллеге: «Как быть? Она такая отчаянная! Жениться и сразу же ее потерять!» Но Дмитрий Петрович Поздняков и его жена Августа Александровна, сестра маминой подруги Оли Мелюшкиной, успокоили: это, мол, с годами проходит.

Когда отец явился к бабушке просить маминой руки, невеста залезла на грушевое дерево и оттуда наблюдала, как мать и жених, чинно сидя за столом в саду, пьют чай с земляничным вареньем и беседуют. На другой день сняли квартиру, расписались в загсе, купили ведро малины — и вся свадьба.

Про ведро малины мама, не обращая внимания, слушают ее или нет, рассказала мне, еще малышу. С тех пор это моя любимейшая ягода. На улочках дачных поселков или малых городов восхищаюсь добротой малины к людям, ее приветливостью. За какие заборы ее ни спрячь, непременно просунет ветку или пустит на ничейную землю отросток с ягодами, угощая всех прохожих без разбора. Никогда не отказываюсь от угощения, хоть одну ягоду да сниму с ветки.

В Абхазии столь же приветлива к путникам ежевика, Там она ведет себя не так застенчиво, как у нас: свисает с заборов, бросается в глаза. Как-то мы с женой и дочерью на время остались без денег. Но все плоды юга нам щедро и бесплатно заменила ежевика, «ягода дорожная», как ее назвал в стихах Фазиль Искандер.

Бабушки и дедушки

Помню нашу квартиру в Мещовске на втором этаже в доме на улице Луначарского. Мама уверяла, что я никак не могу помнить то время. Подробно описал ей, как в полуоткрытую дверь из кухни со свежепобеленной печью льется свет, и мама поверила, ни в одной из наших следующих квартир в дверь детской нельзя было увидеть кухонную печь. Не сплю, жду легких шагов отца на лестнице. Мама тоже ждет. Его приход — для нее всегда праздник. И вот папа рядом. Он поет колыбельные Моцарта, Чайковского. Поет «В голубой далекой спаленке» своего любимого Вертинского, на слова Блока: «Тихо вышел карлик маленький и часы остановил». У папы дивный голос и абсолютный слух. Законоучитель Полтавской учительской семинарии прозвал его Романом-сладкопевцем.