Юзеф Крашевский - Дневник Серафины

• Название: Дневник Серафины
• Автор: Юзеф Крашевский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1987

Действие романа происходит в Галиции, той части древней Речи Посполитой, которая оказалась в границах Австрии. Обращаясь к традиционным моральным ценностям, в которых автор видит барьер на пути зла, веря в человека, в нем самом он ищет силы, способные исправлять несправедливый мир. Роман написан в форме дневника главного героя. Основная мысль — счастье человека зависит от него самого — его порядочности и трудолюбия, создания семьи не по расчету, а по любви. Серафина нарушает эти заповеди, что оборачивается насилием над естественностью человеческих отношений. Серафина не только душевно страдает от этого, ей за это мстит и карает сама жизнь. Эти неизменные кары судьбы, преследующие героиню как рок — предупреждение писателя, отражение его веры в необходимость человечности для человеческих отношений.

---

Юзеф Крашевский Дневник Серафины (Dziennik Serafiny)

Пролог

«Кому что на роду написано!..» — справедливо гласит старинное присловье.

Кто деньгу наживает, кто скупает золото и драгоценные камни, кто влиятельными связями да знакомствами обзаводится, а удел сочинителей — бумагомаранье. Это давно известно. Probatum est[1]. Во всяком случае, единственное достояние автора этих строк разные рукописи да заметки. Они повсюду попадаются на глаза, а то и мерещатся в виде человеческих физиономий, которые сами так и просятся на бумагу; они наполняют его сундуки, преследуют дома и в дороге, словом, не дают ни отдыху, ни сроку.

Судите сами. Отбросив в сторону всевозможные случаи, имеющие касательство к личной жизни (но тут не место писать о них, ведь это не автобиография), я расскажу лишь о том, как попал ко мне дневник Серафины. Видеть в этом волю провидения с моей стороны было бы, пожалуй, дерзостью, значит, это не что иное, как случай… Едва «Воспоминания паныча»[2] были переложены на родной наш язык, едва преложитель перевел дух и понемногу начал забывать о них, как, видимо, в наказание за сей некорректный поступок судьба покарала его мучительнейшим насморком, каковой и привел его в Виши… Он счел вынужденную эту поездку справедливым наказанием за то, что осмелился неблагосклонно отозваться о столпах нашего общества, блюстителях нравов и порядка.

По прибытии в Виши за грехи свои стал он пить тепленькую водицу и в уединении размышлять о содеянном. И раскаяние уже готово было смягчить его зачерствелое сердце… Происходило это хмурым утром 9 июня; под стать скверной погоде было и расположение духа… Выпив раз и другой по полстакана «Госпитальной» воды (L'Hopital), названной так, должно быть, в насмешку и словно нарочно предназначенной для сочинителей, пациент в поисках уединения прохаживался по безлюдным аллеям. Перед тем как принять ванну, следовало отдохнуть. Кстати, поблизости оказалась скамейка. Кругом ни души, цветущие (в том году раньше времени) липы источали сладостный аромат, кроны широколистных платанов образовывали над головой свод, который не пропускал пробивающихся из-за туч солнечных лучей…

Казалось, лучшего места для размышления о своих грехах не сыскать. Не слышно ни криков продавцов воздушных шаров («L'amusement des enfants, la tranquillite des parents!»[3]), ни призывов предприимчивых дельцов купить лотерейный билет, по которому можно выиграть оловянную ложку или склеенную из бумаги коробочку, ни громогласного владельца тира под названием «a la Revanche»[4], приглашающего патриотов поупражняться в стрельбе из пистолета по искусно замаскированным швабским каскам. Скамейка была удобная и — что удивительно — не мокрая… Автор этих строк с блаженным чувством раскинулся на ней в полной уверенности, что здесь его не потревожит ни посторонний взгляд, ни женский щебет, ни людской гомон, как вдруг, пошевельнувшись, услышал зловещий шелест.

То был не человеческий голос, а преследующий его, знакомый шорох бумаги! Он испуганно повел глазами и узрел на скамейке смятую тетрадь и вторую, точно такую же, — на земле.

«Vade retro, Satanas!»[5] — вот первое, что пришло ему на ум, но не имея обыкновения поддаваться порывам чувств — кстати, от этого предостерегают нас не то Талейран, не то Меттерних — итак, первой и весьма благоразумной мыслью было тетрадь не трогать и, дабы не слышать искусительный шелест, как Одиссей, заткнуть уши и бежать отсюда…

Но тут глаза… глаза, сгубившие столько людей, остановились на листках бумаги (верней, рукописи), валявшихся на мокром гравии дорожки, — смятые, с загнутыми краями, они говорили о полном к ним небрежении. Сострадание и вместе любопытство овладели сердцем… И рука невольно потянулась к таинственному манускрипту, брошенному на произвол судьбы и… весеннего ненастья. С первого же взгляда можно было узнать женский почерк: мужчинам так писать не дано; исполненный изящества, он выказывал пылкость и одновременно некую робость, словом, те приметы, которые пленяют мужские сердца и взоры.

Оба манускрипта были писаны, наверно, в разное время и в разных условиях — то размашисто, то убористо, то водянистыми чернилами, то густыми и почерком таким неровным, точно несколько рук, а не одна водили пером по бумаге — столь несовместимые черты характера он выдавал. Видимо, это был дневник, и самое поразительное и непостижимое состояло в том, что принадлежал он нашей соотечественнице, само собой разумеется, написанный вперемежку по-польски и по-французски, ибо французский язык настолько вошел в наш обиход, что без него не может обойтись ни один уважающий себя человек.

При таком стечении обстоятельств, когда, словно в pendant[6], к «Воспоминаниям паныча», издателю сам подвернулся дневник барышни, он воспринял это как предначертанье судьбы, веленье свыше, указание на то, чтобы им воспользоваться.

Sic fata tulere[7].

Забыв и про ванну, и про предписанный после лечебной воды моцион, счастливый (а может, несчастливый?) обладатель дневника зачитался до того, что к действительности его вернули лишь звуки гонга, несшиеся изо всех гостиниц и сзывавшие своих постояльцев на завтрак, способный удовлетворить аппетит самого Гаргантюа.

За все это время один только раз увидел он мельком изящную женскую фигуру в платье со шлейфом, в шиньоне, со всеми атрибутами тех, кто принадлежит к избранному и не слишком избранному обществу. Она как будто бы хотела приостановиться, но, увидев, что дневник наполовину уже прочитан, быстро исчезла. Возможно, то была сама владелица дневника или ее подруга, которой он был отдан на сохранение. Но… тайны женского сердца оказались раскрыты, и она не осмелилась признаться, что дневник принадлежит ей.

Нашедший дневник, будучи человеком честным, на Другой же день дал объявление, в котором извещал о своей находке и обещал вернуть ее владелице, удостоверившись предварительно, что это ее собственность, но никто до 26 июня так и не востребовал дневник Серафины…

Все мы в некотором отношении фаталисты, ибо от благочестивой веры в провидение до слепой покорности судьбе один шаг. Так и пишущий эти строки наряду с другими грехами (у кого их нет!) готов признаться в том, что верит в фатальное предопределение. А по прочтении дневника Серафины он был поражен нравственным его сродством с «Воспоминаниями паныча»… И потому счел своим долгом опубликовать эту находку, видно, не случайно попавшую к нему в руки. Вот чем руководствовался он, обрекая читателя выслушивать эту безутайную исповедь, которая, несмотря на некоторое однообразие, весьма поучительна и дает пищу для размышлений.

Издатель дневника не приводит ни подлинных дат, ни подлинных имен и фамилий… Внимательное изучение этой ценной рукописи наводит на мысль, что она попала в Виши не с владелицей своей, а с ее родственницей или подругой, которая скуки ради читала ее и уснула, а будучи разбужена, вскочила, бросив манускрипт на скамейке и под оной, где и обнаружил его пишущий эти строки.

Правильность этой версии подтверждается и содержанием дневника.

Такова история записок Серафины: барышни и замужней дамы, безо всяких исправлений предлагаемых вниманию публики. Может, эти правдивые странички сгодятся для изучающего историю наших нравов. Отнеситесь к ним снисходительно, досточтимые читатели, и, пожалуйста, не ломайте себе понапрасну голову, не старайтесь отгадать, кто послужил прототипом Серафины. Мы, сочинители, намеренно утаиваем это. Таково веление нашей совести.

Дрезден, июль 1875 года

15 марта 18…

Клянусь с сегодняшнего дня вести дневник. Решение мое неизменно, твердо и непреклонно! Как же так?.. У Юзи есть дневник, у Антоси тоже… Они даже дали мне их немного почитать. Юзя высмеяла меня и не преминула сказать, что я, по обыкновению, загорюсь, намараю несколько страничек, а потом охладею. Нет уж, извините! Писать в дневник я стану регулярно, каждый день, и не брошу его где попало, как Юзя; Ропецкая Юзин дневник нашла в ящике стола, узнала секреты, выставила на посмешище… а может, и самой мадам Феллер показала. Я свой от посторонних глаз на груди спрячу, всегда при себе буду носить, и никто его не увидит… Ему, наперснику, другу, поверю я свои тайны, и он будет напоминать мне о прошедшем… Ах, как это прелестно, восхитительно… интересно записывать все-все, а потом читать, как в своей душе…

Итак, даю слово!.. Я выбрала тетрадку в красивой обложке и обшила ее голубой ленточкой, — обожаю голубой цвет: он очень идет к моим светлым волосам!

Приветствую тебя, безмолвный поверенный моих мыслей!..

Юзе пошел девятнадцатый год, и она считает меня маленькой. А ведь мне уже семнадцать с половиной, и, по правде говоря, я во всех отношениях plus avancee qu'elle[8]. Она тайно переписывается с гусаром, вот и задирает нос. Подумаешь, гусар!.. Идет кто-то, на сегодня хватит. Спрячу-ка я дневник под французские вокабулы…