Геннадий Русский - Соловецкое чудотворство

• Название: Соловецкое чудотворство
• Автор: Геннадий Русский
• Жанр: Классическая проза

---

Геннадий Русский

СОЛОВЕЦКОЕ ЧУДОТВОРСТВО

Начинается Соловецкое чудотворство…

О НЕКОЕМ ЦАРСТВЕ, НЕВЕДОМОМ ГОСУДАРСТВЕ

И не думал, и не гадал побывать на святом острове — уж не чудо ли? Человек я московский, коренной, дальше Троицы Сергиевой не хаживал, и вдруг подхватила меня неведомая сила (под микитки), посадила на крыло себе (в столыпинский вагон) и опустила в дебрях лесных, в местах незнаемых, на чудесной полянке: направо пойдёшь — ничего не найдёшь, налево пойдёшь — голову свернёшь, прямо пойдёшь — назад не придёшь. Городок не городок, а теремки стоят, крепость не крепость, а солдаты с ружьями ходят…

Опять завираюсь, сказки сказываю, сказки эти меня до Соловков довели. Но и спасали доселе сказки эти меня. Полюбили меня за сказки люди лихие, тати ночные — блатной народец, и стал я в их поганом царстве, растреклятом государстве, при ихнем гороховом царе, блошином короле Пахане Великом придворным сказочником и сочинителем, прозвище же имел Звездочёт.

А что это за царство-государство, сами знаете. А кто не знает, для того это мираж некий, который хоть и видится, да не верится, а как сам стал подданным того царства, дивишься: верно, корабли вниз парусами плывут и люди на головах ходят. Знавал я ихнего Пахана на воле, у нас на Сухаревке ошивался, мазурик сифилитичный, бивали его не раз, украсть и то толком не умел, а здесь — царь царём, смотрит гордо, чуть кивнёт — и нет человека. На воле — замухрышка, здесь — Пахан, а бывает — на воле Пахан, за проволокой — гнида. Был у нас один начальник сгоревший, тысячами людей командовал, а тут Пахану пятки лизал. Прямо так и лизал, самым натуральным образом, воровские вонючие пятки. Попробуй не полижи — отведут за барак и не пикнешь! Легко поломать человека! Отыгрываются блатные на нашем брате, мужичьё. На воле они — «элемент», здесь они люди, здесь их царство, дом отдыха и всенародный университет. Они, видишь ли, «в законе», свой закон у них: на воле вора бьют, в неволе воры бьют. Мне один уркан вон как заявил: «Вор — звучит гордо!» Они так себя и называют — «люди», а остальные фраера да мужики. И само начальство им благосклонствует. Это политики-контрики, «каэры» всякие, народ неисправимый, а эти имеют надежду на исправление, поскольку происходят из социально близких пролетариату слоёв. Вот они и исправляются: знай режутся в карты, еду им носят шестёрки, у них и водочка бывает, и баб в достатке. Чудно… А я им сказки сочиняю. В холодное время в бараке сидим, в хорошую погоду выйдем на полянку вместе с конвоем, на травке расположимся. Работать их не заставляют, за них другие норму тянут и ещё спасибо говорят.

Так и плёл им сказки наподобие Шахрезады. Развернул целую антологию воровской литературы. Начал с Геродота, с отца истории, как египетский ворюга царскую казну обокрал и царевны за ловкость добился; гишпанские плутовские романы пересказывал, да все переделывал на ихний лад, чтоб попроще и попонятливее и чтоб непременно не сыщики воров ловили, а воры сыщиков дурачили. Я им и наши московские истории говорил: про Фролку-вора Скобеева, про Ваньку Каина, про Ивана Выжигина, роман господина Булгарина, дошёл и до Пинкертона, и до Нила Кручилина, да все переделываю и приукрашиваю — много книг и книжечек через мои руки прошло — и не думал, смотри, где пригодилось! Как прежде в трактирах я сказывал, так и здесь оказался при своём трепаческом ремесле. Но хитрю, сразу всего не выкладываю. Говорю: «Дай, атаман, срок новую сказку придумать». — «Думай, Звездочёт, а вы ему не мешайте». Блатняжки вокруг меня на цыпочках ходят, шепчут: «Звездочёт думает!» Смех и горе. Наплету им новую сказку, сидят, уши развесят, иной рот раскроет — совсем дети малые. Они и есть дети, ребятки, а скорее зверятки, а может и змеятки, да неразумные и злые такие, а по уму — вовсе дети. Я им и звезды толковал — недаром Звездочётом считался — и гороскоп составлял. Ещё письма сочинял ихним марухам, потешные письма, а им нравилось.

И жил я так при блатном дворе Пахана Великого в полном довольстве и неге, как и прочие блюдолизы, поступив на государственную службу и выполняя социальный заказ. И сказывал я свои сказки, как Шахрезада, если не тысячу ночей с одной, то всё ж годика два оттянул, и совсем мне жизнь казалась тёплой. Что ж, думаю, с того, что жулики, люди — везде люди, хоть и жулики, а живу ничем не хуже, чем на воле, в питании не скудно, бывает, и глоток ханки перепадёт… До того бес гордыни меня обуял, что начал подумывать завести себе маруху, бывшую бандаршу, да тут подкараулил нас случай.

Эх, голова-то у меня умная, да воля незадачливая! Читал ведь я книжки про государей-королей и про революции всякие, да и сам кой-чего своими глазами насмотрелся, а тут всё забыл, живу будто во сне — ну да мы все здесь будто в дурном сне… И вот под утро раненько захожу я за нуждой в известное место и вижу в очко — торчат из выгребной ямы чьи-то пятки. Присмотрелся: уж не те ли это пятки, что бывший большой комиссар лизал? Так и есть. Вишь, подловили его недруги в том месте, куда сам государь пешком ходит. Ну, значит, революция! Что это за штука, по себе знаю: попадает и правому, и неправому, а чаще — безвинному. Юркнул в барак, да не на нары, а под нары и жду. Вскоре началась и революция. Сходил кто-то из блатарей к очку, увидал да как свистнет соловьём-разбойником. И пошло: кто ножом орудует, кто свайкой. За что борются, непонятно — выше пайки всё одно не получишь — за блатную монархию или блатную республику? Сижу под нарами и соображаю: если монархия победит, то кто будет новый Пахан, престолонаследие будет или регентство? А если республика, то что делать: собирать блатной парламент и избирать блатного президента всеобщим равным и тайным блатным голосованием?

Тут в лагере тревога, вбежали бойцы, не целясь, залпом — бух! И сразу тишина мёртвая… Тем и кончилась революция, хотели блатняжки лучшей доли и лучшего Пахана, а попали все на этап. Весь наш барак, кто жив остался — на Вайгач. Всех правых-виноватых обвинили в бунте, всем прокурор добавил выше верха. И как везли нас в телячьих вагонах и трюмах, как собственную мочу пили, как резались и душились, как сам чудом ножа избежал и погибели от духоты и безводья — нечего говорить, сами это знаете.

Привезли нас на Вайгач-остров, на рудники угольные. Знатьё бы дело — сам под блатной нож пошёл. Тундра кругом и ничегошеньки нет, кроме злобы людской. Кого конвой не подстрелит, цинга сгубит. Больше полугода никто не выдерживал. А так — питание сходное, оленятина всё время, моржатина — всё мясо. Да только через месяц распухают десны и кровоточат. Задумывался я прежде, каков он, ад, бывает, на Вайгаче въявь увидел. Тихий он, ад этот, одна пурга всю долгую зимушку воет, и в бараке тихо, лежат все, как покойники. Не до рассказов и не до блатных революций. Наши блатняжки пошебаршили было, да скоро ножички кинули и ножечки протянули. И совсем я было ум-разум потерял и готов был загубить свою душу, от мук бы избавиться, да верёвки не нашёл. Просил я бойца: «Пристрели меня, брат, как запаршивевшую собаку!», а он: «Сам подохнешь!» Помню, стою я, какой день-месяц, не ведаю, снега кругом и солнце ясное, а мне всё видится черно — и снег чёрный, и солнце угольное — одна чернота адская. Только вижу — глаза… Большие такие, печальные, сочувственные глаза, добрые. Олешка стоит возле и на меня смотрит. Отлегло от сердца, и мир посветлел. Вдруг подкрадывается доходяга и кайлом олешку — хлоп! Упал олешка, только глаза глядят непонимающе — за что с ним так? Доходяга скорее оленю горло рвать — говорили, кровь горячая от цинги спасает. Подошёл боец, доходягу по башке прикладом, и тот растянулся, смотрят оба стеклянными глазами в Божье небо, зверь и человек: Боже, за что? Тогда-то и просил я бойца о пристреле, да пожалел он пули: «Сам подохнешь!»

Но не подох я, а хотел. Как зиму зимовали, начисто память отшибло, смутно картины выступают, как падали рядом, а их в тундру относили песцам на корм, лаяли они, песцы, а иные в зону забегали. Сколько нас к весне уцелело — десятая часть или меньше? Но мы-то что, нас на смерть и везли, а и охрана стала дохнуть, такой на них мор пошёл, едва не половина вымерла. Один начальник цинготный хватил спирта, выскочил на развод: «Эх, всё одно погибать всем!» — и давай по нам из пистолета. И он подох вскоре. Работы с нас не спрашивают. Сами на работу просимся — известно, чтоб цингу не допустить, из последних сил двигаться надо, это спасает. А как лёг — через три дня к песцам. Охрана оттого и дохла, что шевелилась мало, им бы кайло да обушок, уцелели бы…

И всё ж не ведаю, как спасся бы, кабы не один человек, вместе с ним сюда прибыли — отец Аркадий. О нём ещё, если удастся, расскажу. Укрепил он пастырским словом мой пошатнувшийся дух. Вместе постились, хлебом одним питались, иные смеялись: «Скорее сдохнете!», а вышло наоборот. Оленина оказалась тухлая, полбарака — песцам на корм. Так до Пасхи и дотянули. Хоть и ветром нас шатало, а всё ж без цинги. Выжили мы, а на какие новые муки, Бог ведает…