Борис Изюмский - Дальние снега

• Название: Дальние снега
• Автор: Борис Изюмский
• Издательство: Ростовское книжное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-7509-0030-4

Очередную книгу исторической серии «Стремя» составили полюбившиеся читателям повести Б. Изюмского «Зелен-камень» — о судьбе сподвижника и любимца Петра I Александре Меншикове и «Спутник мой незримый» — о верной подруге поэта Нине Грибоедовой, а также повесть «Дальние снега», оставшаяся незаконченной, публикуемые главы которой посвящены восстанию на Сенатской площади и трагической судьбе участвовавших в нем декабристов.

---

Борис Изюмский Дальние снега

Исторические повести

Зелен-камень

Повесть

Смерть императрицы

Вдова в бозе почившего Петра Великого — всепресветлейшая, державная императрица всероссийская Екатерина — умирала трудно. Дряблое, расползшееся тело ее то корчилось в судорогах, то замирало; голова, покрытая редкими слипшимися волосами, ссунулась на край подушки.

Сквозь туман клубились видения: вот она — служанка лифляндского пастора Глюка — бежит росным утром с корзинкой на мариенбургский рынок… Потом поманившее сладким сном двухнедельное замужество за шведским драгуном-трубачом Паулем… Русский плен, жизнь в обозе — у молодого кавалерийского генерала Боура, у фельдмаршала Шереметьева, веселого баламута Алексашки Меншикова… И наконец — царский шатер… Бивачная жизнь…

Петруша, гневаясь на Алексашку, как-то сказал ей: «Не окончит плутовства — быть ему без головы, хоть и умна она». Ластясь, утешая, отвела Екатерина в тот раз беду.

Да от себя не отвела.

За три месяца до смерти своей прислал царь заспиртованную в банке голову ее возлюбленного — камергера Виллима Монса…

Екатерина с трудом приоткрыла веки. Над ней склонил длинное лицо князь Меншиков, крутые локоны белого парика почти касались подушки.

— Катерина, узнаешь ты меня?

Она отрешенно смежила веки.

Меншиков вжался в кресло у постели, голова его возвышалась над резной спинкой.

…Всего месяц назад исполнилось Кате сорок два года, казалось бы, жить да жить… И вот что осталось от рослой крепкой девки: выцвели когда-то вишневые глаза, посеклись когда-то кудрявые волосы, появились морщины на щеках. Коротким оказался бабий век. Да и роды свое сделали. Из одиннадцати чад только Анна да Лизавета в живых остались.

Меншиков с брезгливой нежностью посмотрел на Катерину. Уходила и лучшая часть его собственной жизни, когда рядом с ней и Петром сердце отстукивало искрометные годы, когда бросался в схватку с морем житейским, ломал, возводил…

А теперь уходила Катерина — жена-подруга царя, умевшая развеять его дурное настроение, делившая с ним невзгоды и радости. Веселая, находчивая, легко преодолевавшая неустройства походной жизни, умевшая гасить гнев своего Петруши.

Но нельзя распускать нюни, надо успеть сделать все, что велят его интересы. Уже неделю умирает императрица, и Александр Данилович, имея ключ обер-камергера, почти неотлучно при ней. Ему удалось вырвать прощание своих немалых долгов казне, освободиться от следствия. Разве могла отказать ему в чем-нибудь Катерина? Ведь это он возвел ее два с половиной года назад на престол.

Умирающий Петр, лишившись речи, успел написать на аспидной доске: «Отдайте все…» — и рука бессильно упала. Кому? А был давень разговор: «Помру, ты Алексашка, мой корабль дострой». Советовался, поручал самое трудное. Уезжая — за себя оставлял.

Да, родовитая труха не даст полной власти… Разве только в обход…

Когда умер царь, они заперлись в дальней комнате дворца, решая, кого возвести. Граф Петр Толстой отстаивал супругу покойного, Екатерину. Голицын и Долгорукие хотели возвести на престол девятилетнего внука умершего царя — тоже Петра, — полагая, что при нем их власть будет неограниченна.

Меншиков, не медля, удвоил патрули на улицах и караулы, вызвал старого генерала Бутурлина с гвардейскими Семеновским и Преображенским полками, посулил высокое жалованье, награды. Полки пришли, барабанным боем пугая уши вельмож. Иван Бутурлин, войдя с офицерами во дворец, объявил, что гвардия присягнет только августейшей вдове государя, как коронованной им при жизни.

Екатерина вышла к гвардейцам. Ее встретили возгласами:

— Ты делила с императором лихо!..

— Ломала походы!..

— Осушала за нас не один бокал!..

— Головы побьем, если кто пальцем тронет нашу матушку!..

На глазах у Екатерины выступили слезы благодарности:

— Мои любезноверные, я готова исполнить волю дорогого супруга, быть матерью отечества…

— Виват, императрица Екатерина! — доносились крики с площади и барабанный рокот.

— Виват! — бормотали заговорщики.

…Улыбка скользнула по тонким губам светлейшего, когда он представил этот решительный час. Сам он встал тогда рядом с Катериной, держа обнаженную шпагу, зорко глядя в лица ее супротивников. А после того, как показалась она в окне народу, он начал пригоршнями бросать вниз деньги.

Князь довольно сопнул. Вспомнилось и другое, как давень, глубокой ночью, вызвал его Петр к себе. Был он нервен и озабочен. Подойдя вплотную, спросил:

— Вызволишь, Алексашка? — Огонь свечой метался в царевых глазах, сам же и ответил: — Вызволишь!

И поручил ему сбрасывать колокола, в пушки да мортиры переливать.

— Главное — быстро! Главное, поручик, быстро!

И он, не мешкая, понимая, что делает сверхважное государственное дело — выручает Россию, — помчался, тараном сметая с пути поповское отродье, кликуш, всех, кто мешал. И сбрасывал жалобно стонущие колокола, и сам их грузил на сани, вез к печам. Надев кожаный фартук, раздувал огонь в горнах, лил металл в формы. За год сделали триста орудий, и царь позже, обнимая его, глядел с нежностью и гордостью, будто своими руками вылепил птенца и вот любовался, что сотворил. Этот сделает через «не могу», вернее верного, — единомыслец. Петр не склонен был к размягченным разговорам по душам, но на этот раз словно прорвалась тугая душевная плотина и он сказал:

— Умеешь ты, Данилыч, развеять мрак сомнений… Теперь загремим против шведов полезным отечеству звуком… Новое дело поручаю: помогай надзирателю артиллерии Виниусу.

А потом снова мчался Меншиков на фабрики — суконную, парусную, кожевенную, на денежный двор, ревельскую стройку — именем царского указа, своей неуемной энергией наводить порядок.

…Умирающая застонала. Александр Данилович поглядел на нее с опаской: не отдала бы душу богу раньше, чем подпишет еще один, главный указ — о том, что царем становится одиннадцатилетний цесаревич Петр, при непременном обручении с дочерью Меншикова Марией.

Дьявол его надоумил недальновидно приглядеть для Марии молодого Петра Сапегу — сына разбитого им при Калише литовского графа. Даже поторопился внести семье Сапоги брачный залог — 80 000 червонцев. Но Катерина взяла того Петьку женихом для своей племянницы Софьи Скавронской, из казны залог восполнила.

Теперь Мария со временем станет императрицей, а он, считай, «нареченным тестем», регентом. Да еще сына своего женит на царевне Наталии. Когда объявил Марии о готовящейся помолвке, о счастье, так она, дура, в оморочь, а потом сутками ревмя ревела. Сапегу оплакивала? Или кто другой есть? Мозги курячьи! Императрицей будет, в ноги за эту отцовскую заботу след кланяться, а она… Да бог с ней, были помехи и поважнее девичьих слез.

…Волчий вой подняли бывшие дружки и союзнички, проведав о его намерении. Толстой, Бутурлин, Апраксин и иже с ними из кожи вон лезли, чтобы помолвку сорвать, корону отдать Анне или Елизавете. Тогда б сами корабль повели. Они становились на его пути к власти.

Новым заговором запахло. Да он никому опомниться не дал. Со своим недавним союзником, а теперь новоявленным недругом, графом Петром Андреевичем Толстым, вмиг расправился. Позавчера Катерина, не читая, подписала указ о лишении старца Толстого, как изменника и клятвопреступника, чинов, богатств и ссылке в Соловецкий монастырь. А ведь в какой чести был: вывез в свое время из Неаполя беглого царевича Алексея, вел по его делу дознание, докладывая Петру. Тайной канцелярией управлял… Теперь сгинет вместе с сыном Иваном в земляной яме, куда хлеб и воду на веревке опускают.

И свояка Антона Девиера, исхлестав кнутьем, упек в Якутск, в Жиганское зимовье, — никакие мольбы его жены Анны, родной сестры Александра Даниловича, не помогли. И старика Бутурлина — в дальнюю деревню… А графа де Санти — без суда и указа заковали в кандалы «по подозрению в тайном деле»…

Меншиков ожесточенно поковырял мизинцем в волосатом ухе. Язвительная улыбка тронула его губы: «Уготовил я им старость. Те, что остались, теперь притихли, небось, насмерть спужались».

Как вопили тогда Девиер и Толстой, что он, Меншиков, с боярами-де снюхался, а своих друзей предал!

«Что ж, может, по-вашему, так оно и есть. Да только не вам, поганкам, овцам шелудивым, поперек дороги мне становиться! И что вам заказано, то мне сам бог велел!

Важен не род, а что у тебя в черепке. Или напрасно вывели мне латынью на гербе: „Доблесть — путеводительница, счастье — спутник“? Всю жизнь мне счастило. Так почему бы и теперь?.. Кто иной лучше моего достроит Петрову храмину? Прилежание и неусыпные труды приложит? Был подсудный, стану несудимый… Не вам, дремливым, чета…»