Отто Вальтер - Немой. Фотограф Турель

• Название: Немой. Фотограф Турель
• Автор: Отто Вальтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Проза
• Год: 1974

Два романа известного швейцарского писателя Отто Фридриха Вальтера. Первый роман — о немом юноше Лотаре и о человеческой драме, разыгравшейся в швейцарском кантоне Золотурн. Второй — о похождениях фотографа авантюриста Каспара Туреля. Острый сюжет и психологическая достоверность этих произведений служат раскрытию социальной проблематики и разоблачению современного буржуазного мифа об обществе «всеобщего благоденствия» в таких «благополучных» европейских странах, как Швеция, Швейцария и т. п.

---

— Знаю, Хуго, ты уже все это рассказывал два часа назад.

— А другой орет на него, а у этого глаза закрыты. Спал, похоже.

В соседней комнате послышались шаги. Хлопнула дверь.

— Прекрасно, — сказал толстяк.

Я услышал, как щелкнула зажигалка, еще и еще раз, я начал считать — после девятого щелчка на мгновение наступила тишина. Потом снова неразборчивое ругательство, и тут же он открыл ящик, закрыл, выдвинул другой, зашуршал бумагой, пробормотал: «Черт побери», с шумом задвинул ящик, встал, явно обошел вокруг стола. Снова бормотанье и снова тишина. Наверное, он стоял у окна, уставившись в пустоту. Я представлял себе все это, и тут в моем сознании всплыло его лицо, — круглое красное лицо любителя выпить, я видел его сегодня ночью, да, седые волосы над большим, полным лицом, маленькая сигара между губ, мешки под глазами, я ведь знал это лицо, вот теперь он вынимает окурок изо рта и говорит хрипловатым голосом: «Уехала. Она уехала. К Люси Ферро. К тетке своей. Уехала», он все повторяет это; я встал с матраца, подошел к двери без ручки и приблизил лицо вплотную к отверстию.

Он действительно стоял у окна. Я видел узкую спину, над воротником форменного кителя длинные, зачесанные на затылок черные волосы с едва заметной проседью, гладко прилизанные. Человек лет пятидесяти, самое большое, вот он поворачивается. У него испитое лицо. В руке он держит блокнот.

— Что, очухался? — спросил он по-прежнему сочным басом толстяка, но сомневаться не приходилось, это был именно его голос.

Я кивнул.

Он заглянул в свои записи.

— А что там насчет принцессы? — спросил он.

Я не понял.

— Ну как же, — сказал он. — Принцесса. Давай выкладывай, что это за принцесса. — Он подошел ближе, тощий усталый человек, которого какой-то шутник обрядил в чересчур широкую форму. — Вот привел я тебя, — он указал блокнотом на дверь, — привел и сказал, что, мол, утром мы вкратце запишем твою биографию, а ты уселся вот на этот стул и потребовал, чтобы тебя допросили немедленно, вот как было дело. Ну а потом и давай трепаться. Я половины не понимаю, да ведь времени-то у меня ночью достаточно… Ну так как, стало быть, что там с принцессой? — Он подошел еще ближе, открыл дверь. — Иди садись вот сюда.

— Вы не достанете мне сигарету из моей куртки?

Он подошел к шкафу.

— И спички там тоже есть.

Он вынул все это из моего кармана, принес, и, пока я вынимал сигарету из пачки, он зажег свой окурок, протянул мне огонь и снова заговорил.

— Ты еще там, перед ратушей, начал. Твой приятель и я вели тебя, и вдруг ты останавливаешься и заявляешь: «Пусть придет Бет!» И тот костлявый тоже не понял, а я у тебя спросил, а ты на это стал плести что-то про принцессу, по крайней мере, так мне показалось, а уже когда мы почти дошли, ты вдруг как завопишь: «Принцесса!», на этот раз у тебя получилось совсем понятно. А потом снова про Бет, и про какого-то Юли; в общем, надрался-то ты здорово, верно?

Я глубоко втянул в себя дым. В руках и ногах я почувствовал легкую слабость, на несколько секунд и этот человек, и комната расплылись и закружились у меня перед глазами светлой мешаниной желтых и зеленых красок.

— Понятия не имею, — сказал я. Во рту у меня пересохло. — Правда, — сказал я, — не помню. Начисто забыл. У вас здесь нельзя попить водички?

Теперь он даже улыбнулся.

— Мучной суп с похмелья лучше помогает. Значит, ничего такого нет с этой принцессой? — Он хитро взглянул на меня. — Ну ладно, — он не стал настаивать.

Тут вошел второй полицейский.

— Хуго, — сказал он мягко, но, увидев меня в углу на стуле, спохватился: — Ну, как этот?

Дверь в камеру за моей спиной была открыта.

— Выспался? — спросил он.

Через десять минут они отпустили меня, настоятельно порекомендовав в ближайшее время не показываться в Лисе. С фотоаппаратами через плечо и чемоданом в руке я вышел на улицу. «Мучной суп», — воскликнул еще раз Хуго, а второй, уже из-за двери, посоветовал мне опохмелиться.

Об Альберте я больше не думал. Хорош друг — выдал меня полиции! За мой старый «Цейсс-Икон» торговец фототоварами предложил мне сто сорок франков. А через полчаса мне удалось сбыть его трактирщику за казармой за сто семьдесят. В три часа с минутами, в тот же день, четвертого января, я вышел из Лиса в направлении к Аабергу.

Дорога проходила по равнине. Снега все еще не было, туман не стлался по земле, а висел над ней в воздухе. Ровные поля блестели тускло-черным блеском. Ближние фруктовые сады так и просились на фотографию. Окруженные мокрыми оградками из штакетника, они протягивали в воздух свои голые ветки. Верхушки мачт высоковольтной линии расплывались в сером тумане. Не видно было ни одной птицы, за четверть часа со стороны города не появилась ни одна машина, и я, встав со своего чемодана, оцепеневший от холода, пошел дальше. Дорога широкой петлей шла до середины холма, исчезала из поля зрения, а потом снова появлялась правее и гораздо дальше впереди, коротким черным шнурком поднимаясь на другой, отсюда почти неразличимый холм.

Передо мной блестел асфальт, и когда я поднимал голову, в лицо ударяли крошечные капельки мороси. С холмов дул слабый ветер; я рассчитал, что с того момента, как я услышу машину позади себя, до того, как она поравняется со мной, мне хватит времени обернуться и поднять руку. Поэтому я шагал напрямик все дальше, все дальше на запад, каждые пять минут преодолевая искушение оглянуться; я шагал напрямик все дальше, и даже если я на минутку присаживался на мой видавший виды чемодан, а сумку с аппаратами ставил рядом, я сидел лицом к западу, ждал, потирая онемевшие от холода, да и от тяжести, руки, и только мой слух напряженно ловил в воздухе шум мотора. Дорога полого поднималась. Наверху, почти сливаясь с серым туманом, виднелась группка домов. Серо-бурые крыши. Наверное, все они составляли одну большую усадьбу. От шоссе ответвлялась посыпанная гравием дорога, ведущая к ней. Я раздумывал, не попроситься ли мне на ночлег. Но пока еще был день, если этот туманный сумрак можно назвать днем, я зашагал дальше, достиг наконец почти незаметного вблизи перевала — вокруг расстилались поля, скошенные луга, пашни, словно покрытые испариной. Вот и отрезок дороги от Лиса скоро исчезнет у меня за спиной; я по-прежнему не оглядываюсь из страха перед разочарованием. Теперь я уже не надеюсь.

Вдруг у меня за спиной послышался шум мотора; я обернулся и поднял свободную руку, но это было бесполезно, я знал это еще в то мгновение, когда поворачивался; это было бесполезно, бессмысленно, попросту идиотство: и человек в грубой кожаной куртке, который проехал мимо на легком красном мотоцикле, был того же мнения, во всяком случае, он проехал мимо, никак не прореагировав, в таком темпе, будто решил выжать из своей машины все, что возможно; на заднем сиденье у него, как я теперь увидел, громоздились две поставленные одна на другую и крепко привязанные корзины.

Ветер усилился. Холодный безуханный ветер. Я представлял себе, как в это же время дня летом и осенью ветер насыщен запахом свекловичных полей и костров, на которых пекут картошку, пылью ячменя и ароматом, который поднимается от земли, когда грозовой ливень быстро высыхает под солнцем на листьях одуванчика или на горячем асфальте.

УТРО

По пути из Лиса на запад я, по-видимому, пересек языковую границу. Из темноты выступали таблички с французскими названиями деревень, а водитель трактора, который в конце концов пригласил меня сесть к нему на двухколесный прицеп, говорил по-французски с красивым немецким акцентом, как говорят в Берне. Сам он был немецким швейцарцем, а меня принял за французского. Я люблю бродить на лоне природы пешком, так гораздо больше узнаешь о стране и ее людях; я согласился сесть на прицеп без особой охоты, только потому, что устал от ходьбы. Стало уже совсем темно, меня подкидывало на выбоинах, да и январский холод не давал заснуть: итак, я предался воспоминаниям. Кажется, именно там и тогда я решил письменно изложить некоторые обстоятельства моего прошлого, как неоднократно советовал мне Альберт. В настоящее время мною написано более двухсот страниц убористым почерком, я связал их в две пачки — одна для Альберта, другая — для меня или же для общественности. Только за сегодняшнее утро — ночь была невыносимо жаркая, лишь в пятом часу стало чуть прохладнее — прибавилось еще пять страниц.

Этот злосчастный Мак опять нагнал меня, когда я уже возвращался домой и как раз проходил мимо заводских ворот; мне пришлось приложить немало усилий, чтобы он, хоть и не сразу, отвязался от меня со своей басней про принцессу, которая, право же, не слишком меня интересует. Горемыка он, спору нет. Но могу ли я верить его бредням, этим извращенным порождениям автомобильного кладбища? И даже если бы они и соответствовали действительности — что маловероятно, — можно ли требовать от меня, чтобы я стоял ночью и дышал пылью, выслушивая их? Я велел ему идти домой. Слава богу, он меня пока не узнал. А то бы он от меня вообще не отвязался! Уж я его знаю. Признаюсь, я иногда просто не в силах его перебить, когда он так потешно, не переводя дыхания, рассказывает о том, что явно считает великим событием в своей жизни; меня трогает открытое выражение его плоского лица с отвисшей нижней губой. Вот и стоишь как дурак, и терпишь его гнусавое бормотанье, поглядываешь иногда на часы, и ждешь, пока он переведет дух, чтобы вставить: «Ладно, Мак, оставим это до завтра, если хочешь, а сейчас хватит» — и так далее. Как легко он поддается влияниям! Вот, к примеру, сидим мы на веранде у Юли Яхеба, перед нами — раскаленная Мезозойская равнина, только что зашло августовское солнце, мы играем в карты за обитым жестью столом посреди веранды, и тут из тени запыленного каштана выныривает Мак. Я смотрел через стол, из-за крупной головы Юлиана Яхеба, как он приближается, с красным мешком для улиток через плечо, с ног до головы покрытый пылью, на плоском лице, красном от жары, — полоски грязи; когда он подошел к лестнице, ведущей на веранду, мы заметили, какой измученный у него вид. Юли бросил на стол свою карту и обернулся к нему. «Мак», — сказал он. И посмотрел на Мака через плечо. Потом сказал: «Иди сюда. Садись». В дверях пивного зала показалась Бет, эта племянница Юли Яхеба.